"НИЧТО НЕ ОПРАВДЫВАЕТ ЛОЖЬ"
Город еще спал. Только дворники сметали осенние листья с тротуаров да изредка пробегала одинокая машина. На окраине, за невысокими заборами, висели на веревках для белья распластанные сазаны, завернутые в марлю.
Алексей дождался Леокадию за переездом, у водокачки. После болезни Куприянова они встречались несколько раз то в пустующих домиках на берегу моря, где летом проводили свой отдых рабочие, то в рыбачьей сторожке Вербной рощи.
Сейчас, перейдя через высокую железнодорожную насыпь, они миновали озерцо и пошли лесной тропой, разрывая заслоны паутины, повергая в панику паучков, застрявших в их волосах.
Взошло солнце, на полянах заблестела роса. Пробудившиеся птицы наполнили лес разноголосицей. Старательно задолбил кору дятел, казалось, кто-то отдирал доску от гвоздей.
Они остановились. Куприянов с жадностью, словно впервые, разглядывал ее лицо. Впадинку на губе - будто держала во рту булавку, да так и остался на губе след… Брови - чем ближе к переносице, тем все темнее… Их излом мягок, а взгляд кажется выпархивающим… Над левой бровью свисает челка… Вверх от нее - короткий, почти мальчишеский зализ.
Алексей исступленно прижал губы к ее голове и замер. Волосы впитали утренний туман, пахли росистой травой.
- Как ты думаешь, можно привыкнуть к счастью?
Вместо ответа она припала на мгновение головой к его груди.
- Я слишком много говорю? - виновато посмотрел он.
Они умолкли, словно прислушиваясь к своим мыслям.
- О чем ты сейчас думаешь? - спросил он.
- Каким ты был десять, пять лет назад… Когда я поступала работать на комбинат, когда училась в университете… Даже странно, что я тогда тебя не знала…
- Ты - моя?
Она погладила его щеку пальцами.
- Твоей быть невозможно.
Но ведь неправда - возможно. Дома она не раз спрашивала себя: "Ну почему я не могу переступить черту?" И сама же отвечала: "Нельзя… не надо…"
В ней говорила не рассудочность, а перешедшая от отца, матери и, может быть, столетиями привитая порядочность. Та драгоценная порядочность, что давала силы любящим ждать друг друга годами.
В свое чувство к Куприянову Леокадия вкладывала так много сердца, что это требовало ответного целомудрия и находило его. Они были счастливы от прикосновения рук, оттого, что понимали друг друга с полуслова, оттого, что дождливый день становился солнечным, если были они вместе.
Что-то подсознательное, присущее, наверное, тем, кто глубоко и серьезно любит, подсказывало ей, что можно, а что нельзя, что несет в себе красоту, а что отвергает ее.
И, чутко поддерживаемая в своей вере Алексеем, Леокадия была счастлива, что они такие сильные и в этом тоже одинаковые.
Вдали прогрохотала электричка, и перестук колес отхлынул утихающей волной.
- Ты знаешь, о чем я думал вчера во время "пятиминутки"? - спросил он.
Они условились ежевечерне, в одиннадцать часов, думать друг о друге пять минут. Напрасный уговор! Вряд ли был такой час, когда они не думали один о другом.
- О чем?
- Неужели мы не имеем права на счастье?
Ну что ему ответить? Разве она знает?..
- А как поживает Нашбог? - спросил Алексей.
Леокадия печально улыбнулась:
- Ничего не обещает…
Она боялась спросить: "Тебе надо уходить?" Первые же минуты каждой встречи были отравлены ожиданием расставания, тем, что скоро он скажет: "Ну, мне пора".
Стоило ему только скрыться с глаз - и она тосковала по нем и мучилась, что не вправе быть с ним вместе каждый час, каждую минуту.
Когда-то в юности Леокадия боялась в своих отношениях с Виктором утратить независимость. Теперь она мечтала об этом: зависеть от Алексея, отдавать ему все свое время. Просто ей не нужна была независимость без Алексея.
Наконец он произнес ненавистное:
- Ну, пожалуй, пора…
Они возвращались другим путем: сначала аллеей, где когда-то Лешка с друзьями высаживала тополек Иришки, потом - вдоль пустынного берега моря.
Сторож с маяка, Платоныч, стоя в баркасе, крикнул Леокадии издали:
- Чтой-то ты, внученька, давно не показывалась?!
Она шепнула Куприянову:
- Я поплыву на маяк.
Подошла ближе к Платонычу.
- А сейчас можно?
- Да, со всей радостью.
Куприянов пошел к городу, а Леокадия прыгнула в лодку.
- Ты в честь чего в такую рань гуляешь? - старательно гребя словно бы между прочим, поинтересовался Платоныч.
- А разве плохо?
- Да нет…
Платоныч замялся, вскинул оба весла вверх, попридержав их спросил напрямую:
- Слободный он человек?
- Свободный, - с трудом выдавила Леокадия и густо покраснела.
Платоныч с облегчением опустил весла в воду.
- Ну, тогда лады. А я, грешным делом, думал: от людей хоронитесь. Сейчас я тебе самоварчик поставлю… - Он оживился. - Я тебе наибольшего счастья желаю… И чтоб люди радовались…
Они подплыли к маяку. Платоныч засуетился у своего самовара, по его уверению, "оборудованного с хитростью": самовар свистел и пел на разные голоса. Вначале голос у него был вкрадчивый, мурлыкающий, а когда стал закипать, появились сердитые, сварливые нотки, и Платоныч, подойдя к нему, заговорил, как с живым существом:
- Ну, чего разбушевался? Чего? Думаешь, не слышу? Ишь ты, горлохват!
В интернат Леокадия поехала автобусом. Она пробиралась к передней двери, когда в окно увидела на остановке жену Куприянова и его сына - длинноногого, худого юношу с ералашем темных волос на голове.
Мать и сын вошли в автобус, а Леокадия выскочила из него, не доехав до своей остановки.
Ей стыдно было глядеть людям в глаза. Как могла она, с ее гордостью, стать тем, чем она стала? Неужели чувство лишило ее воли?
Вот сейчас, как преступница, бежала из автобуса. Да если бы год назад ей, признающей только прямые поступки, открытую и честную жизнь, сказали, что она способна на тайные встречи, она, бы презрительно улыбнулась. Мерзко, мерзко и оскорбительно. Кто она теперь для людей, для мира? Бесчестный человек!
Но ведь она любит, а разве это не оправдывает многое?
Ничто не оправдывает ложь! Так дальше продолжаться не может. Такое не для нее. Надо уезжать. Горько усмехнулась: "Но куда уедешь от себя?"
Без десяти семь она входила в интернат.
Через десять минут в спальнях откинутся одеяла, распахнутся фрамуги окон и ребята в трусах, майках затопочут вниз, на площадку, делать утреннюю гимнастику.
А потом - уборка спален, туалет, легкий завтрак, начало уроков. И покатится день.
И как же ей, воспитательнице, судить их, мирить их, требовать правдивости и наказывать за неправду, если она сама…
Нет, нет, все надо решительно изменить.