- Да, это так. А я с тобой сильный, все могу… лишь бы рядом ты… Помогаю больному - для тебя; воюю с дурнями - чтобы ты похвалила. Вчера просматривал истории болезни… Моя запись за третье января сумбурна, а за семнадцатое марта - особенно дорога…
- Почему?
- Я ее делал, возвратившись с совещания… Помнишь, мы сидели рядом?
Она припала щекой к его руке: значит, в нем было все то же и так же, как в ней.
- Мы всегда будем вместе, - прошептал он, словно давая клятву.
Она отстранилась, сказала печально:
- Но ведь мы не одни…
- Да… - Он будто остановился с разгона перед вдруг возникшей стеной.
Леокадия погладила его волосы, словно успокаивая, что все будет по-прежнему и не отнимет она у него то, к чему он привык, - ни сына, ни семью.
- Я уеду из Пятиморска, - тихо сказала Леокадия.
Алексей испуганно отшатнулся:
- Нет, ни за что!
- Я плохая. Я хочу на чужом несчастье построить свое счастье. Так нельзя, Алеша, нельзя. Я мучаю тебя, ты раздваиваешься. Со мной ты делаешься хуже - теряешь свою цельность. Я хочу, чтобы ты был прежним… Ты должен быть там…
Ночь Леокадия не спала. На рассвете сказала бабушке, что должна срочно уехать к подруге под Белгород.
Анастасия Никитична не на шутку встревожилась:
- Что такое? Да почему это так вдруг? Лешенька?
- Очень надо. - Ей стыдно было глядеть бабушке в глаза.
- Несчастье? - допытывалась та.
По дороге на автостанцию Леокадия занесла в гостиницу записку, попросила дежурную передать Куприянову.
Он получил ее в девять часов. "Я не могу так. Это бесчестно. Уезжаю. Прощай". Ошеломленный Куприянов вернулся в свой номер, долго сидел на кровати. Рушилось все.
Надо было возвращаться, работой заглушить нестерпимую боль.
СМЯТЕНЬЕ
Саша Грачева жила с мужем в шахтерском городке, и сюда-то из Харькова ехала машиной Леокадия.
По обе стороны дороги желтело жнивье. Зигзагами взлетали в синеву буровые вышки. А вот и первые избы старого Белгорода и новый город.
На дне огромного ковша, обрамленного горами, - центральная площадь: дома в колоннах, театр, похожий на Парфенон, жертвенник с вечным огнем у могилы погибших воинов и скорбная фигура женщины из темного камня. Она склонилась над мальчиком, возлагающим венок на могилу.
Леокадия остановилась в гостинице и вечером пошла побродить по городу.
На площади пахло свежескошенным сеном. Где-то рядом была степь, наверно, за возвышенностью с телевышкой. Вот таким же летом двадцать три года назад, когда ей не было и трех лет, на этой святой земле шли страшные бои, о которых она знала лишь по учебникам.
…В полдень вертолет доставил Леокадию в город Губкин, утонувший в садах на правом склоне Теплого ключа. Автобус обогнул карьер Лебединого рудника, исполосованного меловыми, глинистыми, рудными слоями. Казалось, белая, желтая, бурая ступеньки поднимались одна над другой, а от них тропами ползли широкогрудые, как буйволы, МАЗы.
А вот и центральная улица города и филиал института горного дела.
Кондукторша в кокетливом черном халате пропела:
- Проспект Чайковского…
Неожиданное появление Леокадии вызвало переполох.
- Ой, Лешка, без предупреждения! - обрадованно бросилась ей на шею подруга. - А Паша в командировке. Вот жалеть будет!..
Она, как и в университетские времена, подстрижена под мальчишку и по-прежнему суматошлива. Очки у нее толстые, грубые, так выдвинуты вперед, что нос кажется совсем маленьким. А ноги стали еще полнее. Неспроста Саша часто удивлялась: "Что за странность? У меня прежде всего поправляются ноги".
- Ну чем я тебя накормлю? - сетовала она, бегая от буфета в кухню и обратно. - Картошку жареную будешь? И малосольные огурчики? Я уложу тебя на раскладушке. Нет, лучше сама на ней лягу, а ты - на тахте.
Леокадия вспомнила, как Саша со своим Пашей ходила по городу. Ухо Паши - на уровне ее губ, и она, только повернув голову, все время что-то нашептывает ему.
- Пойдем, я тебя умою, - говорит Саша Леокадии и ведет ее в ванную. А сама все поглядывает, поглядывает пытливо, словно желая проникнуть в душу и понять, почему Лешка приехала так внезапно и такая расстроенная?
Подруги, по старой привычке забравшись под одну простыню, проговорили до самого утра.
Вспомнили и спор в общежитии - о счастье. Правда, какое оно? Особенно - семейное? Почему так много скороспелых браков и разводов? Лишь внешне благополучных семейств? Надо ли жить только для детей или приучать их, чтобы прежде всего заботились они о родителях?
Это взволнованно спрашивает Саша. Леокадия потерлась щекой о ее щеку:
- Ты уже об этом думаешь?
Саша прижалась к ней, словно подтверждая догадку. И тогда Леокадия рассказала об Алексее, о том, что не может без него и вот уехала.
- Ты его действительно очень, очень любишь? - сдавленным голосом, трепетно спросила Саша.
Леокадия притихла, задышала подруге в ухо:
- Понимаешь, иногда кажется: меня не хватает. Любви во мне больше, чем я могу вместить… Как я могла жить прежде, не зная этого?
- И все-таки ты правильно сделала, что уехала, - нельзя…
Саша решительно сняла очки, положила их на столик, села на тахту, поджав под себя ноги.
- Но почему? Почему? Ведь человек рожден для счастья. А я что, не имею на него права? - с тоской спрашивала Леокадия.
- А его сын? Я знаю безотцовщину… Это…
Становилось все светлее. В открытое окно пробились первые лучи солнца.
- Но если мы не можем друг без друга? Володя скоро пойдет в институт, у него будет своя жизнь. И разве отец перестанет быть ему отцом?
- Нет, Леша, нет… Я не могу объяснить, но знаю - нельзя. Это - чужое.
И Леокадия знала, что нельзя. И она, когда ехала к Саше, думала: "Не смогу смотреть людям в глаза… Ведь осудят… И ученики…"
Но сейчас ожесточенно настаивала:
- Нет, мое, мое!
- А люди?
Вот и Саша сказала: разве не надо перед ними держать ответ? И об этом она думала. Сейчас же страстно возразила:
- Значит: "Что скажет Марья Алексевна?" Судьи-то кто?
Но ведь неправду говорила: судьи будут и праведные.
Позвонили. Саша вскочила.
- Может быть, он?
Возвратилась сияющая, держа в руках телеграмму.
- От Паши! - Приблизила полоску бумаги к близоруким глазам, словно желая еще раз убедиться, что это ей.
- У тебя что, день рождения? - встревоженно спросила Леокадия, коря себя, что, может быть, забыла об этом.
- Нет… - Она зарделась, стала похожа на девочку. - Поздравил с нашим днем… Когда мы встретились впервые…
Саша опять нырнула под простыню.
- Прошлый раз из командировки притащил здо-о-оровенный сверток с рыбцами - знает, что я их обожаю. Попутной машиной ехал, а тащил…
У Леокадии защемило сердце. Вот и Потап рассказывал, что, когда заболел в дальней командировке, Надя примчалась к нему спасать. Как это важно и хорошо…
А Саша произнесла задумчиво:
- Какой же мне надо быть, чтобы заслуживать его любовь?
В Пятиморск Леокадия возвратилась в конце августа. Пыталась оживленно рассказать своим о бабе Асе, но и отец и Севка видели, что с их Лешкой происходит что-то неладное: лицо у нее стало каким-то серым, она почти ничего не ела, казалось, перенесла тяжкую болезнь. Несколько писем, полученных в ее отсутствие, Леокадия разорвала не читая.
На второй день по приезде, закончив домашние дела, она отправилась к березовой роще. Здесь было светло, как в только что выбеленной комнате.
У каждой березы своя, особая кожа: то ослепительно белая, будто излучающая свет, то в рубцах и преждевременных морщинах, то в загадочных лесных знаках.
За краем рощи виднелось море. А на поляне - грибное раздолье: алебастровые раструбы ивишеня, коричневый, как спелый каштан, масленок, розовая сыроежка, похожий на белый комок ваты дождевик-головач.
И эти березы, и море рядом, и грибное царство успокаивали, настраивали на умиротворенный лад. "Ну что поделаешь? Не судьба", - говорила себе Леокадия.
В детстве отец, как-то рассердившись, что она плохо ест, сказал: "Эту девчонку, наверно, надо кормить анчоусами!"
Что за анчоусы? Они запали в ее память как что-то таинственное, необыкновенно вкусное.
И вот однажды, когда она училась на третьем курсе университета, зайдя в гастроном, увидела небольшие железные коробки с этикеткой: "Анчоусы в маринаде".
Она глазам своим не поверила. На все деньги, что у нее были, купила четыре коробки анчоусов и принесла их в общежитие.
Но что же это такое? В коробке оказались какие-то соленые кусочки рыбы, похожие на селедку. Саша объявила, что терпеть не может анчоусы и удивляется Лешкиной бесхозяйственности.
Ну, ничего, все равно она твердо знала и сейчас знает - это вовсе не те анчоусы, о которых говорил папа. А подлинные есть на свете, как есть на свете все, во что верила, о чем мечтала в юности. И не ее вина, а ее беда, что настоящее - не для нее.
"Что поделаешь? Не судьба", - повторила она.
В полдень Леокадия пошла к излучине реки.
На дне глубокой балки разгорался осенний костер: малиново темнели кусты плакун-травы, вспыхивали метелки душицы, головки клевера походили на перебегающие огоньки.
Леокадия поднялась на косогор. За иссохшими кустами типчака заискрился изгиб реки.