Наконец ей сказали, что все прошло благополучно, и Юрасова получила разрешение быть возле Рындина.
Он лежал - маленький, беспомощный. Сморщены и сухие губы, и прикрытые веки, и щеки.
Леокадия, смочив полотенце, провела им по губам мальчика. Он не открывая глаз, жадно потянулся к влаге. У дежурной сестры Леокадия взяла пузырь со льдом и положила его Рындину на живот.
Снова подумала, что больница Куприянова, и, если мальчику станет хуже, она непременно найдет Алексея Михайловича. От ото мысли стало спокойнее.
Рындин пришел в себя, слабым голосом позвал:
- Леокадия Алексеевна…
- Что, милый?
- У "Дуная" мощность двигателей восемьсот лошадиных сил..
Леокадия на мгновение подумала, что Рындин бредит. Но потом поняла: ничего необычного в этом воспоминании мальчика нет. Незадолго до его болезни в школу пришел штурман Долганов. Он принес в подарок шестому "Б" альбом от экипажа теплохода "Дунай". Здесь были фотографии рулевого - за штурвалом, боцмана - у брашпиля, матроса - при швартовке теплохода, и даже кока, похожего на возмужавшего Валерика Улыбышева в колпаке.
- Леокадия Алексеевна…
- Да?
- А экипаж - пятьдесят человек.
- Ну хорошо, хорошо, родной. Ты поспи, не разговаривай…
- Посплю, - покорно соглашается Рындин. - Только… вы руку… - Ему, видно, приятно чувствовать ее руку на лбу.
Во втором часу ночи Куприянов, возвращаясь от друзей с женой, довел ее до дверей дома, а сам решил посмотреть, что делается в больничном стационаре.
Обязанности главврача Алексей Михайлович считал не самыми приятными. Он долго не соглашался идти на эту работу, но ему настойчиво твердили: "Надо!" - и он сдался. Служба в армии приучила Куприянова к исполнительности, в характере его достаточно было развито чувство долга, и поэтому, став главврачом, он относился и к вновь порученному делу со всей ответственностью, на какую был способен.
Ночные улицы Пятиморска пустынны и едва освещены. Шаги гулко отдаются в тишине. Весна пришла с запозданием, и, словно возмещая упущенное, степное море стремительно набрало сорокаметровую глубину, буйно зацвели каштаны. Сейчас те кисти их, что были под фонарями, прогретые теплом, пушились особенно пышно.
Куприянов шел медленно, думая все о том же, о чем в последние месяцы думал непрестанно. Что-то необычное происходило с ним. Маленькая учительница все время оказывалась рядом. Он слышал ее быстрый говорок: "Для людей надо не щадить своего времени, здоровья…" И страстное восклицание: "Ненавижу даже самую малую нечестность!" Он мысленно продолжал с ней разговор, шутил, что-то рассказывал, о чем-то советовался.
Желание увидеть ее стало настолько сильным, что он бесконечно перебирал возможности встреч: пойти в школу? подойти на улице? послать письмо? Но тут же все это отбрасывал, понимая нелепость подобных шагов.
Его семейная жизнь, казалось бы, давно вошла в незыблемое русло привычек, обязанностей, и он никогда прежде не думал, что может прийти вот такое…
Алексей учился на втором курсе мединститута, когда в кассе студенческой столовой увидел Таню - молоденькую смешливую девчонку с детски розовыми щеками, природой данными кудряшками каштановых волос, влажным блеском мелких острых зубов.
Возле кассы вечно увивались парни: острили, совали Тане записочки, назначая свидания и зная, что она не придет. Но Таня сразу же, как она потом рассказывала, выделила из всех именно Алексея: он не старался произвести на нее впечатление, был скромен и немногословен. Она разговаривала с ним охотнее, чем с другими, была приветливее и ласковее. Как-то так получилось, что они однажды вместе пошли в городской парк, а в другой раз очутились на набережной. Когда же он впервые поцеловал ее, она охотно ответила ему.
Под Первое мая их пригласила к себе на вечеринку Танина поддруга. Уже под утро Алексей пошел проводить Таню. Она жила окраине города. Они остановились у небольшого деревянного дома. Таня, немного охмелевшая, взбудораженная, прошептала:
- Мама уехала погостить к тете.
…Таня была его первой женщиной, как и он - ее первым мужчиной. Алексей был ей бесконечно благодарен за доверчивость, с удивлением отметил, что новые отношения не принесли ему ожидаемой радости. "Ну что ж, так, наверно, бывает у всех, - решил Алексей. - И только романтики раскрашивают в неимоверные цвета свои чувства".
Когда же Таня, охваченная паникой, призналась, что будет матерью, Алексей счел для себя невозможным отказаться от не очень-то своевременного отцовства.
Вскоре они сыграли свадьбу и поселились у Таниной матери.
Получив диплом, Алексей постарался, чтобы жена вечерами кончила десятый класс, который она прежде бросила, и поступила в торговый техникум.
Со временем Алексей открыл в Тане одну очень огорчившую особенность характера: она неохотно делилась с людьми чем бы то было, не спешила им на помощь, старалась не замечать тех, ко могла помочь. Он даже как-то подумал, что ни врач, ни учительница из нее не получились бы.
…Когда у Куприяновых родился сын, они назвали его Володей, честь отца Тани. Малыш рос славным, смышленым, болел редко. Таня оказалась матерью самоотверженной, и Куприянов считал, что в общем у них в семье все идет неплохо, могло быть и много хуже при таком скоропалительном браке.
…Теперь в его жизнь входило нечто совсем неведомое. В новогоднюю ночь он был у Альзиных один потому, что Таня с Володей уехали к тяжело заболевшей бабушке, а ему стало нестерпимо тоскливо дома.
Именно с этой ночи все и началось. Но что? В смятении он готов был осуждать себя. "Так нельзя, - говорил он. - Надо взять себя в руки".
И в гости-то к Чаругиным Алексей пошел сегодня для того, чтобы доказать самому себе, что вот, как прежде, вместе с Таней и к друзьям и ничего-то ему не надо, и доживут они, как жили и раньше, в мире терпимом, прочном и выверенном.
Но из сегодняшнего посещения друзей тоже ничего хорошего вышло. Он был в гостях рассеян, оживился, только услышав от Валентины Ивановны историю Шеремета и участия в ней Юрасовой. Вчера ему попались на глаза строки из "Витязя в тигровой шкуре", и сердце рванули слова: "Суть любви всегда прекрасна, непостижна и верна". Да, непостижна. Но всегда ли прекрасна?
- Вы?! - поразился Куприянов, войдя в палату, где лежал Рындин, и увидев Леокадию в белом халате.
Она, тоже ошеломленная этим ночным появлением, встала, держа в руках книгу.
- Мой ученик… операция… - начала объяснять она.
Узнав, в чем, дело, Куприянов упрекнул:
- Что же вы мне не позвонили?.. Ну, я теперь сам пригляжу за вашим знаменитым Рындиным.
Добавил виновато, словно сожалея:
- Вы извините, я пройдусь по больнице и потом возвращусь….
Она снова села у постели Рындина. Мальчик спал. Леокадия переменила пузырь со льдом, безуспешно пыталась продолжить чтение.
Через полчаса Алексей Михайлович возвратился с молоденькой медицинской сестрой.
- Вот Шурочка посидит немного возле вашего питомца, а мы пройдем в мой кабинет… Вы ничего не имеете против?
Яркий холодный свет заливал небольшую комнату в бежевых, с серебристыми прожилками обоях. Книжный шкаф, диван, два кресла возле стола - вот и все, что было в его кабинете.
- Что это вы читали? - взглянул Куприянов на обложку книги, которую она держала в руке.
Леокадия назвала роман знаменитого писателя, сказала смущенно:
- Может быть, я не понимаю, но трудно читается.
- Нет, и я не продрался сквозь эти заросли, - признался Куприянов. - Прекратил попытку на полпути. А кто ваш любимый писатель? Да почему же мы стоим?
Они сели на диван. Алексей Михайлович снял с головы белоснежную шапочку.
- Куприн, - ответила она.
- А из ныне здравствующих?
- Паустовский.
Он будто заполнял торопливую анкету, так хотелось ему поскорее узнать все: ее привязанности, интересы, вкусы… Да, он тоже любит и Куприна и Паустовского.
- Как-то в Ялте я был в домике Чехова. И там до боли в сердце меня поразили: зеленоватая клетчатая кепчонка, синяя тетрадь на рабочем столе… "от Мюр и Мерлиза" из Москвы, календарь для врачей, плетеное кресло в спальне… Так все просто, человечно. А в книге отзывов посетителей запись француза: "Каждый писатель должен иметь, чеховскую душу".
Леокадия вспомнила выпуск в университете, прощание на пустынной набережной с однокурсниками и здесь же возникшее решение - вместе с Сашей и ее "юрфакусом" съездить в Клин, в гости к Чайковскому. Там она пережила нечто подобное.
- Вы представляете, - тихо говорит она. - Старый парк… вековые вязы… И музыка Чайковского, заполняющая все… каждый уголок. Ею полны аллеи, беседка в дальнем углу парка. Я вошла в светелку с цветными стеклами, с одним-единственным маленьким круглым столом. На нем остались раскрытая книга и рядом, на блюда стакан. Казалось, хозяин только что вышел… Меня поразила одна его запись: "Как мало сделано! Ничего совершенного, образцового нет. Все еще ищу, колеблюсь, шатаюсь…" Наверно, чем больше человек, тем строже к себе. - Леокадия не то спрашивала, не то утверждала.
- Наверно, - согласился Куприянов и вдруг стремительно поднялся с дивана: - Леокадия Алексеевна!
Она тоже встала, посмотрела с испугом. Он взял ее руку в свою. Пальцы у него горячие, сильные и… осторожные. Словно боятся обидеть, сделать больно.
- Мы должны быть друзьями? Я уверен: должны! Разве это оскорбит кого-то? Отнимет что-либо? Но знать, что есть человек, которому ты можешь поведать самое сокровенное, что он близок тебе душевно… Неужели мы не имеем права?..
Он умолк, и она сказала:
- Имеем…
"Но так ли это? Так ли?"