О-о-о! Сам директор к ним заявился. Лоб здоровущий, сразу видно - ум. А на шее торчат смешные белые волоски.
Приметливыми глазами, как кинокамерой, они водили впер вниз и снова вверх-вниз.
Директор же сказал ошеломляюще:
- Кто-то из вас полетит на Луну собирать образцы горных пород… Но как предохранить космонавта от вредных излучений солнца и от колебаний температуры?
Все напряженно ждали ответа.
- Мы, химики, дадим ему прозрачный пенный шар из нескольких слоев газа.
"Вот это здорово!"
А директор продолжал:
- Пенопласты в тридцать раз легче пробки, из них сейчас делают домики для дрейфующих полярных станций… Или вот простой вопрос: вы знаете, почему прыгуны с шестами теперь достигли высоты пяти метров двадцати сантиметров?
- Тренировка, - сказал Валерик.
- Отработка техники, - квалифицированно дополнил Рындин.
- Да, и это, - согласился Альзин. - Но они получили от химиков шесты из фибергласа.
Он шагнул еще ближе к ребятам.
- Вы слышали, что прозрачную броню для кабин самолетов делают из полиакрилатов?
Нет, этого они не слышали и ждали новых сообщений о чудесах.
- Вас как зовут? - неожиданно обратился гость к Валерику.
Тот вскочил: "На "вы" назвал!"
- Валерик.
- Ну как, Валерик, после средней школы пойдете к нам аппартчиком?
Улыбышев польщен, но неожиданно для всех выпаливает:
- Я в Африку помогать поеду! - и победно поглядел на Рындина: мол, съел?..
- Вот как, - озадаченно говорит Альзин.
- Я уже сейчас в клубе друзей Африки.
Клуб этот был создан с благословения Потапа Лобунца. Клуб затеял переписку со студентами Университета дружбы, в зале возле карты Африки вывесил портрет Патриса Лумумбы, разучивал стихи гвинейских поэтов, а в июне ждал к себе… эфиопскую делегацию.
- Похвальное дело, - совершенно серьезно сказал Альзин. - Это у вас какой учебник?
Валерик протянул Альзину довольно грязный, затрепанный и необернутый учебник истории. Григорий Захарович скептически повертел его в руках.
- Не грязноват ли?
Валерик виновато молчал.
- Такой бы показать нашим рабочим. Они наверняка бы сказали: "Плохой хозяин". У нас в химии грязи нет.
- Я оберну, - тихо пообещал Улыбышев.
- Добре. Леокадия Алексеевна, - обратился Альзин к Юрасовой, - Вы когда с классом были у нас - показывали, как рабочий заботится о своем месте?
- Конечно.
- Должен сказать, друзья, что когда ваша воспитательница строила комбинат… - На мгновение он с удивительной ясностью вспомнил семнадцатилетнюю Лешку, гневно обличающую мастера Лясько, - а позже работала аппаратчицей, она-то знала цену аккуратности и чистоте.
"Ну, я, кажется, становлюсь нудным".
- Короче, когда вы снова придете к нам, мы спросим у Леокадии Алексеевны: "А на совесть ли они учатся?" Мы решили у себя на проходной повесить газету "Голос школы". И там писать о ваших делах. А двоечников, - он обратился к Леокадии, - даже не приводите. Оставьте это добро дома!
Рындин поднял крышку парты, сделал вид, что роется в ней, а сам спрятался от глаз Леокадии Алексеевны, потому что получил вчера двойку по истории.
БОЛЕЗНЬ РЫНДИНА
Из медицинских профессий особой героичностью окружена профессия хирурга.
В этом есть, конечно, своя справедливость. Рискованные операции, требующие огромного напряжения сил физических и душевных, жизни, отвоеванные величайшим упорством.
Но часто ли задумываются над тем, как опасна, самоотверженна, необходима людям работа рентгенолога? Как во многом излечение зависит именно от него?
Куприянов не летал в пургу к дальней кошаре, чтобы при свете керосиновой лампы сделать операцию чабану, не отдавал свою кровь оперируемому, не держал на ладони его трепещущее сердце.
И все же, если вдуматься, тратил на людей не менее щедро, чем хирурги, и свои нервы и свои силы и, как они, держал на ладони их жизни. Вероятно, именно потому, что в Куприянове чувствовали врача самоотверженного и вдумчивого, люди относились к нему с большим уважением.
Его диагнозы отличались точностью, догадки - оригинальностью Они опирались на незаурядное знание областей медицины, смежных с рентгенологией и даже очень далеко от нее отстоящих. Поэтому-то больные, очень быстро улавливали врачебную опытность, Стремились попасть на прием именно к нему.
Куприянов не был тем рентгенологом, что равнодушно пропускает в свою смену энное количество больных, стремясь ни на одного чело века не превысить эту норму, лишь бы не перебрать вредных лучей.
Он не довольствовался поверхностными и приблизительными выводами, а настойчиво добивался полной ясности, искал ответа в новых журналах, советовался с коллегами, чтобы, уточнив увиденное на экране, возвратиться к тому, что было сомнительным.
Никто никогда не слышал от Куприянова жалоб, хотя временами в крови его заметно уменьшалось количество лейкоцитов, начинались острые головные боли, приходила бессонница.
…Что может сравниться с чувством, которое испытывает рентгенолог, первым прочитавший на экране смертный приговор больному. Тот стоит перед ним внешне здоровый, ни о чем не подозревая, беспечно спрашивает: "Ну как у меня, доктор?"
А доктор должен ничем не выдать себя, найти силы бодрым голосом ответить так, чтобы ответ не встревожил больного.
Сколько трагедий разыгрывалось в затемненной комнате, наполненной благодатными и смертоносными лучами! Но сколько и радостей знавала она: радость полного выздоровления, освобождения о тревожных дум, от душевного гнета.
Года два тому назад привела к Куприянову своего отца молодой терапевт Захарова. Оставив его за дверью, вошла к коллеге сначала сама.
- Алексей Михайлович… У папы рак легкого… Кровохарканье… У него нет сил даже немного повозиться в саду.
- Кто установил диагноз? - спросил Куприянов, просматривая снимки, анализы и удивляясь категоричности суждения.
- Я возила в Москву… Смотрел… - Захарова назвала имя известного рентгенолога. - Да вы сами убедитесь, - с отчаянием сказала она. - Ему посоветовали удалить легкое… Папа не хотел сюда идти, едва уговорила.
- Ну давайте еще посмотрим…
В кабинет вошел, с трудом передвигая ноги, совсем не старый мужчина, обросший густой щетиной. На вопросы Куприянова он отвечал неохотно, скупо. Весь вид его говорил: "Я приговорен к смерти… Дайте же мне спокойно умереть…"
Посмотрев больного и сделав снимки, Алексей Михайлович сказал:
- А знаете, Петр Ильич, ваши опасения напрасны. Голову даю на отсечение!
Захаров горько усмехнулся:
- А-а-а…
В этом безразличном "а-а-а" слышалось недоверие: "Ваше дело - успокаивать… И не такие смотрели…"
На следующий день Куприянов долго изучал результат исследований, анализы. И чем больше вникал он в течение болезни Захарова, тем решительнее приходил к выводу, что длительность ее, частое кровохарканье связано с расширением бронхов, склерозом легочной ткани, бронхоэктатической болезнью.
Он так и сказал об этом Петру Ильичу и его дочери.
Захарова, видно, еще сомневалась, а отец на этот раз поверил. Собственно, он и боялся верить, как боится поверить внезапному освобождению человек, считавший свое положение безнадежным, и уже робко спрашивал:
- Доктор, правда?
Он жадно вглядывался в лицо Куприянова, боясь найти наигрыш.
- Ручаюсь!
Захаров выходил из рентгеновского кабинета словно бы другим человеком: шаг стал тверже, сам он выпрямился, будто тяжесть сбросил.
Они встретились года через полтора, в театре. Куприянов подошел к Захарову, пожал его руку:
- Ну как, обреченный?
Гладко выбритое лицо Петра Ильича просияло:
- Здравствуйте, доктор! - Он не выпускал из своей руки руку Куприянова. - Я тогда… как ушел от вас… все сразу стало по-другому… К жизни возвратился…
- Положим, одной верой не возвратишься…
Да, в тихой комнате, наполненной легким, как шорох, потрескиванием аппарата, часто решалась человеческая судьба. Годен ли для службы в армии? Должен ли получать пенсию по инвалидности? Правильны ли предположения хирурга, терапевта, туболога?
Поставь ошибочный диагноз - и лечение пойдет по губительному руслу. Недосмотри - и будет упущена, может быть, единственная возможность спасти человека.
Где бродит иголка? Где залегла в груди пуля? Надо уметь одним взглядом охватывать мир, для всех остальных мутный и непонятный и лишь для тебя открытый и полный значения. В неясных пятнах бликах, затемнениях различить притаившуюся опасность.
И продвигаться, продвигаться к истине: найти, не ошибиться, не просмотреть…
Заболел Рындин. Сначала он жаловался на боли внизу живота справа, при ходьбе припадал на правую ногу. Потом его стало тошнить, он почти совсем перестал есть, мучительная рвота, казалось, выворачивала мальчика наизнанку. Когда его привезли в городскую больницу, пожилой хирург определил, что это аппендицит и необходимо немедленное вмешательство.
В операционной бледный, измученный Рындин только спросил у хирурга:
- А вы достанете?.. - и сразу же погрузился в сон.
Вскрыв брюшину, хирург долго не мог найти отросток, а найдя сразу понял, что аппендицит гнойный и начинается перитонит.
Все полтора часа операции Леокадия, нервничая, просидела внизу, в приемной, и только однажды вспомнила, что где-то здесь, рядом Куприянов, что в случае чего к нему можно обратиться за помощью. Но эта мысль сразу же исчезла, и Леокадия встревоженно провожал; глазами каждую нянечку, выходящую "оттуда".