"А ВЕРУ ЖАЛЬ!"
В воскресенье Панарин с утра засел за шахматные задачи. Потап же, сопровождаемый Флаксом, прошел сначала на почту, перевести деньги сестре, затем на базар - купить лавровый лист и крахмал, отправить матери. К полудню он возвратился в общежитие. Стась обгрыз полкарандаша, передвигая фигуры на доске.
- Пошли, мудрец, в клуб, - обратился к нему Потап, - там сегодня выставка художников области.
Стась еще погрыз карандаш и досадливо смахнул фигуры с доски.
- Пошли! Только и ждал ваших ЦУ…
ЦУ - значит "ценнейшие указания".
На улице Лобунец поинтересовался:
- Почему вы, джентльмен Панарин, не почистили ваши роскошные краги?
- Да, понимаешь, - всерьез стал оправдываться Стась, - все равно грязюку месить, так я…
- Нет, нет, пан Стась, вы нуждаетесь в ОВ.
ОВ - Панарин уже знал - "основательная взбучка".
Они начали вспоминать вчерашнее происшествие. В вечернюю смену у Панарина погас прожектор на кране.
Пока Стась включал освещение, на кран, никем не замеченный, взобрался пьяный Лясько. Пробормотав: "Хозяин стройки пришел - вот поучитесь!" - он нажал кнопку поворота башни. Стрела башенного крана начала делать крутой разворот и встретилась со стрелой гусеничного крана. Стропы их запутались. Хорошо, что Панарин мгновенно выключил поворот, иначе быть бы жертвам.
- Ты знаешь, я так рассвирепел, - рассказывает Стась другу, - что не понимаю, как уцелел этот злосчастный Лясько. Я его буквально спустил с лестницы.
- Крановщик Панарин! - гаркнул Потап. - Вы заслуживаете ВП.
Стась поглядел выжидающе. Разъяснений не последовало.
- Высшей похвалы! - воскликнул, он так, словно нашел разгадку кроссворда.
- Высоких почестей, - раздельно, с достоинством пояснил Лобунец.
Они подошли к клубу. В двух его комнатах были выставлены работы художников: рисунки карандашом, маслом, тушью, иллюстрации к книгам, акварели, большие полотна.
В прошлом году Панарину особенно понравилась здесь, на выставке, картина "Зима 1919 года". У полустанка прощались красноармеец и девушка-санитарка. Юность, вера во встречу, зарождающееся чувство…
Ведь вот запомнил навсегда. Значит, задело какие-то душевные струны. Настоящее всегда найдет тропку к сердцу…
Сейчас друзья с недоумением останавливаются против пейзажа: на фоне неестественного фиолетового неба гнутся под ветром зеленовато-оранжевые деревья. Надпись гласит: "Березовый шум".
- А почему не - "Мазня"? - грубовато удивляется Потап.
- Может быть, мы просто не доросли до понимания… - неуверенно возражает Стась.
- Расти быстрей, детка! - насмешливо бросает Потап и решительно заключает: - Нет, такое искусство не для меня!
- Такое искусство действительно надо понимать, - раздается за его спиной снисходительный голос.
Потап оборачивается. А-а-а, Толька Иржанов, непризнанный гений с альбомчиком под мышкой.
Потап не успевает ответить, вмешивается Стась.
- Если оно присутствует, - с вызовом говорит он, словно что-то преодолев в себе окончательно.
- Ты ж погляди, Иржанов, - обращается к Анатолию Лобунец, - сколько картин. Так? А что о нас? Хризантемы? Или сонный пруд? Я понимаю, и ото надо. Но ведь устроили выставку на стройке, так дай те в искусстве и рабочего человека!
Иржанов щурит продолговатые орехового цвета глаза:
- Красота разлита во всем. Дело в исполнении. В "Березовом шуме" есть экспрессия, запоминающаяся необычность. У нас как раз техники не хватает, а идейности хоть отбавляй.
- Тебе, что же, идейность не нравится? - настораживается Лобунец.
- Нет, почему же, но в меру, - холодно возражает Иржанов, поправляя красивый блекло-зеленый галстук.
Сам Альзин, когда был в последний раз у них в общежитии, попросил его, Анатолия, показать свои рисунки, а посмотрев, сказал: "По-моему, у вас есть божья искра… Только приготовьте себя к стоическому труду…"
Труд-то трудом, но главное - талант. Григорий Захарович видел картины Дрезденской галереи, Русского музея, так что не стал бы по-пустому разбрасываться похвальными оценками. Иржанов, вспомнив этот разговор, довольно улыбнулся. Художник по природе своей эгоцентричен. Он в одиночку создает шедевр. И если общество его не понимает или отвергает - тоже не беда!
Анатолию внушил эти взгляды Степан Афанасьевич, художник, который жил много лет рядом с ними. Правда, спился потом… Но главном Степан Афанасьевич был прав: "Я сам - целый независимый мир".
Потап, Стась и Анатолий выходят с выставки. Впереди бодро бежит очень подросший за последнее время Флакс, осчастливливая своим вниманием каждый столб и куст. Вот он в нерешительности остановился возле синей фанерной будки, на задней стене которой мелом сделана насмешливая надпись: "Филиал ресторана".
- Зайдем! Угощу пивом, - приостановившись, с дружелюбной готовностью предлагает Анатолий, хотя в кармане у него не густо, до получки два дня.
Потап облизывает толстые губы. Стась же отвергает предложение:
- Обойдется…
- Точно! - вздохнув, соглашается Лобунец.
Они идут дальше. Весело светит солнце. Весна подкралась незаметно: сделала тугими почки клена, проложила золотые стежки чистяка вдоль степных балок, засинела пролесками. По заливу еще катаются на коньках мальчишки, а возле берега уже плещутся в лужа утки, и на них холодно глядеть.
На дверях горсовета объявление призывает: "Истребляйте в логовах волков с волчатами!"
Через дорогу, у почты, Иржанов видит Веру. Заметила ли она его? Он, во всяком случае, притворился, что не увидел. Вот уже месяца два, как они не встречаются. Может быть, это и к лучшему. Он к ней относился нежно, был влюблен, но, когда узнал, что может быть ребенок, все обрело иной смысл и окраску. Ему неприятно стало, даже если она брала его под руку, словно показывая всем, что он ее собственность; раздражало, когда она покорно заглядывала ему в глаза. Он вовсе не собирался так рано закабалять себя, взваливать непосильную обузу и если говорил Вере о возможности брака, то только предположительно.
Обзавестись семьей и довольствоваться положением паркетчика - благодарю покорно! Это совсем не то, к чему он стремится в жизни. Тогда прощай призвание художника! Гойя семьи не имел, Крамского она затянула в болото вечных невзгод и долгов. Талант имеет право на особую жизнь, чуждую тривиальностей, потому что ему дозволено больше, чем другим.
Именно поэтому Анатолий твердо и холодно сказал Вере, когда они однажды зимой гуляли в дальней аллее парка:
- И не думай. Сейчас не время.
Но Вера вдруг с несвойственной ей резкостью выкрикнула:
- Значит, хочешь убить его?
Пустые, громкие и ненужные слова. Мелодрама. Стараясь смягчить ответ, но и боясь утратить твердость своих позиций, он успокаивающе сказал:
- Мы еще успеем. А сейчас я не согласен. Ни в коем случае. Запомни.
- Ты хочешь, чтобы я навсегда превратилась в калеку? - со слезами на - глазах спросила она. - Ребенок мой и будет жить!
Повернулась и побежала из парка напрямик, через сугробы. Ему стало жаль ее, но он не разрешил этому чувству взять верх.
Пусть делает как знает. Он предупредил и снимает с себя ответственность. Надо только твердо стоять на своем. Мог ли он предполагать, что такая приятная поездка в прошлом году на теплоходе закончится так прозаично? Пожалуй, лучше всего завтра же уехать отсюда. Пожить с родителями. А Вера, поняв, что теряет его, сделает нужные выводы. И тогда, возможно, он возвратится снова. Правду сказать, он к ней очень привязался.
…Этот плюгавенький Панарин, кажется, что-то говорит. Они останавливаются возле спортивного зала речников.
- Здесь мы расстаемся, - объявляет Стась Анатолию.
Иржанов снисходительно усмехается:
- Так сказать, на развилке.
Он идет дальше, выбирая кочки и проталины посуше, старательно прыгая через лужи, настраиваясь на игривый лад.
Вчера он показывал Анжеле рисунки из своего альбома. Когда она склонилась над альбомом, Анатолий почувствовал запах ее волос, запах согретого солнцем сена.
Черт возьми, вечно увлекаться - в этом источник вдохновения. Вот бы нарисовать Анжелу летом в купальном костюме у моря! А море сделать синим, смеющимся… И золотой прибой волос…
Потап исподлобья смотрит вслед Иржанову.
- Узкая кость, - цедит он, - рабочим классом никогда не станет.
- Не обязательно всем быть рабочим классом, - неожиданно заступается за Анатолия Стась.
Потап пренебрежительно сплевывает.
- А Веру жаль! - вдруг с сожалением говорит Стась.
Да, Веру было жаль. Не так давно Стась и Лешка разговаривали с Анатолием.
- Таланту надо много прощать, - заметил он, словно и не себя имел в виду.
Лешка взвилась ракетой.
- Значит, выдать вам, "талантам", индульгенцию? Грешите, милые, вам все можно? Гляди, и одарите за это человечество шедевром! А по-моему, талант не кричит о себе: какой я особенный. Ему даже неприятны похвалы. Если настоящий. А фазанье чванство - признак ограниченности, серости человека!
Иржанов обидчиво молчал. Понял, что вся тирада в его адрес.