Но все было правильно: если англичанин в житейской ситуации видит смешное, он шутит, иронизирует, поддевает, невзирая на лица. Относиться к жизни с юмором - английская особенность. А Джеффри Робинсон был не только настоящим англичанином, но и настоящим журналистом - наблюдательным, вдумчивым, анализирующим. Множество людей, с которыми его сталкивала профессия, с их достоинствами и недостатками, идеалами и заблуждениями, наивностью и лицемерием, давно уже сделали его, хотел он того или нет, циником. Но он не стал откровенным, бравирующим циником. Груз наблюдений заставлял Робинсона быть снисходительным, терпимым к людским недостаткам, все понимающим и все принимающим. В этом состояла и одна из причин, почему он оставил хорошо оплачиваемую должность в солидной газете и занялся менее обеспеченным и менее гарантированным свободным творчеством. Он не хотел больше следовать партийным или правительственным доктринам, примитивной конъюнктуре печатного бизнеса, узким интересам групповщины. В нем был ярок индивидуализм, и он убежденно придерживался профессиональной нравственности, один из главных принципов которой: объективность - незыблемая истина.
Внешне Джеффри Робинсон выглядел старше своих сорока двух лет. Пожалуй, из-за обильной седины в густой шевелюре, глубоких морщин на лице и усталой синевы под глазами. Но глаза у него были веселые, молодые. Он был высок и, как положено англичанину, сух и подтянут.
- О чем намерен писать, Джеффри? - поинтересовался Ветлугин.
- Бирмингемская газета попросила очерк на советскую тему - о перспективах торговли.
- Почему бирмингемская?
- В Бирмингеме заводы. Местным промышленникам не дают покоя размеры вашего рынка, - улыбнулся скучновато Робинсон и продолжал шутливо: - А лондонская "вечерка" печется о ваших свободах, считает, что у вас нарушаются права человека. Вот просит побывать на выставке непризнанного советского художника и написать о несвободе творчества в Советском Союзе.
- Как фамилия художника? - едва скрывая волнение, спросил Ветлугин.
Робинсон достал бумажник и вынул из него письмо от редакции.
- Кюприв, - неуверенно произнес он.
- Купреев, - поправил Ветлугин.
- Купрев, - поправляясь, но опять неправильно произнес Робинсон.
- Могу я прочитать письмо? - спросил Ветлугин.
- Конечно, Виктор. - Робинсон протянул ему листок.
В письме говорилось:
"Дорогой Джеффри.
В четверг, 22 июня, на Корнфилд-клоус, 8 (северо-запад, 3), в галерее Хью Стивенса открывается персональная выставка русского художника Купреева. У мистера Купреева трагическая судьба. Власти запрещали выставлять его нетрадиционные картины, и художник в отчаянии покончил с собой.
Газета желает опубликовать в субботу, 24 июня, размышления о судьбе художника и его творчестве, а также о подавлении свободы творчества в Советском Союзе. Мистер Дэвид Маркус, обративший наше внимание на эту выставку, готов сообщить подробности биографии и жизни художника (тел. 01-624-6465). Мистер Хью Стивенс, владелец галереи, как мы поняли из письма Д. Маркуса, готов дать подробное интервью.
Зная Ваш интерес к вопросам культуры и свободы творчества как в нашей стране, так и в странах за "железным занавесом", мы надеемся, что Вы выполните для нас эту работу. Размер статьи до 1 тысячи слов, как обычно, на страницу. Снимок одной из картин художника выполнит наш фотограф.
С добрыми пожеланиями,
искренне Ваш
…(Н. Гривс)".
Робинсон удивленно и обеспокоенно смотрел на изменившегося в лице, помрачневшего Ветлугина.
- Что-нибудь случилось, Виктор?
- Когда ты будешь это делать?
- Сегодня, сразу после коктейля.
- Все это ложь!
- Что, Виктор, ложь? - еще больше удивился Робинсон.
- Купреев не совершал самоубийства.
- Посольство занимается этой выставкой? - с вспыхнувшим любопытством поинтересовался газетчик.
- Насколько я знаю, не занимается, - резко ответил Ветлугин. - Я занимаюсь. Я знал Алексея Купреева. У него не было никаких противоречий с властью.
- Но его не допускали на выставки, не так ли? - заметил Робинсон достаточно холодно: мол, не все ложь.
Ветлугин понимал, что горячность в споре вредит. Но он понимал и то, что если Джеффри Робинсону откроется вся правда и он ее примет, то он, Джеффри Робинсон, может оказать неоценимую услугу. Ветлугин спокойно и грустно сказал:
- Я сержусь потому, что не знаю, как остановить несправедливость. Купреев начал выставляться, но серьезно заболел и вскоре умер. - И не сдержался, резко сказал: - А Хью Стивенс большой негодяй. Он устроил выставку краденых картин.
- Ты можешь это доказать? - недоверчиво спросил Робинсон.
- Я стараюсь это доказать. Что бы ты ни написал, Джеффри, я хочу тебя познакомить с дневниками Купреева.
- А как они оказались у тебя?
- Это пока тайна.
- Очень интересно, - сказал Робинсон задумчиво.
- Стивенс хочет сделать на всем этом хорошие деньги, - продолжал Ветлугин и вдруг предложил: - Поедем ко мне, Джеффри, я тебе все расскажу по порядку. Но главное - я хочу, чтобы ты узнал Купреева как человека.
- Пожалуй, я готов, - несколько поколебавшись, согласился Робинсон.
- У меня единственная просьба: пожалуйста, при встрече со Стивенсом и Маркусом никак не покажи, что ты знаешь больше того, что они захотят тебе рассказать.
- Хорошо, Виктор, джентльменское соглашение. Ну, а водкой и икрой угостишь?
- Конечно, Джеффри.
Робинсон похлопал Ветлугина по плечу, улыбнулся, подмаргивая:
- Мы напоминаем с тобой заговорщиков, не правда ли?
- А мы и есть заговорщики, - мучительно улыбнулся Ветлугин.
III
В тот день с самого пробуждения у Рэя Грейхауза было прекрасное настроение. Накануне он выпустил очередной номер газеты, который получился интересным и боевым. Он успел раздать свежую двадцатистраничную газету членам профсоюзного исполкома как раз перед их ежемесячным заседанием. Все сразу принялись ее читать, хвалили публикации, спорили, и из-за этого работа исполкома началась с опозданием. Рэй был доволен, потому что все, что связано с газетой, принимал близко к сердцу. Он и газета были неразделимы.
Утром Рэй неторопливо брился, неторопливо поджарил яйцо с бэконом, долго пил кофе, с удовольствием просматривая газеты, а "Дейли миррор" прочел почти без пропусков все тридцать страниц. Особенно внимательно вчитался, вникая в каждое слово, в предсказания на сегодняшний день своему знаку Зодиака (Стрельцу) в гороскопе "непревзойденной" Джун Пенн. Миссис Пенн писала:
"По неожиданной причине с новой силой вспыхнет старое пламя. Нет причин гасить его. Вы в созидательном настроении, и у вас все будет получаться. Ваши звезды хорошо расположены также на будущее. Однако будьте осторожны в делах, хотя удача вам сопутствует".
Предстоящая неделя для Рэя как редактора была спокойной: особых забот с газетой не было - впереди целый месяц. Сегодня он с нетерпением ожидал намеченных встреч, дел и разговоров. Его, пожалуй, могла бы беспокоить встреча с мистером и миссис Стивенс, могло бы пугать знакомство с картинами Купреева, точнее сказать, боязнь разочароваться в них, но ничего этого не было. А была уверенность, утвердившаяся в нем со вчерашнего дня, с его редакторского успеха, и спокойная вера в правоту затеянного дела, желание разоблачить Стивенса и восстановить доброе имя Купреева. И, возможно, не допустить распродажи его картин. Правда, его знакомый юрист очень сомневался в последней возможности.
Рэй уже глубоко втянулся в купреевскую историю. Ему нравилась роль, которую он играл, и ему хотелось сыграть ее еще лучше. Он верил, что ему это удастся, потому что это была борьба за истину и справедливость, к чему он всегда стремился как левый лейборист.
Купреев Грейхаузу нравился, и он постоянно о нем думал, особенно после того, как Виктор Ветлугин перевел для него тетрадь крымских записей художника. Пламя любви просто обожгло Грейхауза. Ему захотелось, чтобы и его сердце запылало таким же пожаром. Он вдруг понял, что ему очень нужна и очень близка Джоан. Рэй позвонил Джоан, она обрадовалась его звонку, и они договорились, что вечером он к ней придет. В подсознании Грейхауз уже знал, что он стал другим, каким-то новым, и он подумал, что это влияние Купреева. Он как-то еще не мог облечь свою внутреннюю перемену в слова, чтобы выразить, объяснить ее и себе, и Джоан, и даже Ветлугину, но эти слова уже зрели, поднимались из душевных глубин, и просто нужен был какой-то толчок, чтобы они вырвались наружу. Их рождение уже стало неизбежностью.
Веря в безошибочность "непревзойденной" Джун Пенн, Рэй с убеждением, что "все получится", принялся за книгу Уильяма Клауда "Власть тред-юнионов", которую торопливо прочел неделю назад. Теперь он решил поразмышлять над помеченными страницами и абзацами и написать рецензию, заказанную ему леволейбористским еженедельником. С редким вдохновением он быстро написал даже не рецензию, а страстную статью, в которой изложил свои размышления над положением дел в профсоюзном движении, над тем, как лучше тред-юнионам отстаивать экономические и социальные права.
На это ушло часа три. Но и закончив статью, он продолжал размышлять над своими аргументами и утверждениями, а также над тем, все ли он сумел сказать, не забыл ли чего. А одновременно и как-то незаметно приготовил свой нехитрый холостяцкий обед; подогрел луковый суп из консервной банки, поджарил бифбургер (что-то вроде рубленого бифштекса), открыл для гарнира банку зеленого горошка. Пообедав, пил кофе и опять читал газеты. И вдруг с тревогой сообразил, что едва успевает к четырем часам в галерею Стивенса.