- Тогда не стал бы он об этом говорить, - убежденно ответил Рэй.
- Да, конечно, не стал бы, - согласился Ветлугин.
Грейхауз рассказал, что дядя Стивенса занимался антикварным бизнесом и просил племянника скупать в Архангельске и Мурманске старинные вещи и иконы. Потом этот бизнес перешел к самому мистеру Стивенсу, и он сделал на русских иконах, когда они вошли в моду, большие деньги. А теперь он хочет нажиться на "преследуемой русской живописи".
- Дорогой Виктор, - говорил Рэй Грейхауз, - все это бизнес. Понимаешь, деньги! А политика дает хорошую рекламу.
- Однако, Рэй, будет ли Стивенс писать воспоминания? О том, когда и где он скупал иконы и картины и как вывозил их?
- Нет, Виктор, не будет, - твердо сказал Грейхауз.
- А тебе удалось что-нибудь узнать о человеке, который знал Купреева?
- Неудобно было, Виктор, - покачал головой Рэй. И пояснил: - Я ведь разыгрывал потерянный интерес.
- Да, конечно, - согласился Ветлугин.
- Но я приглашен на открытие выставки в четверг, - продолжал Грейхауз. - Мистер Стивенс обещал меня познакомить с этим таинственным человеком. Кстати говоря, и третью тетрадь он вручит только в четверг.
- Кто же это может быть? - задумчиво размышлял вслух Ветлугин.
- Ясно, дорогой Виктор, что этот человек не может быть хорошим, - философски заметил Грейхауз.
- Может быть, он появится во второй тетради? - спрашивал себя Ветлугин.
- Возможно, Виктор, - подтвердил Рэй.
Глава IV
О тебе радуется
(Записи Купреева, тетрадь вторая)
Уже неделю живу в Мисхоре и удивляюсь морю. Какое непостоянство цвета! Глазами жадно схватываешь, а рука не торопится, в опаске. А какое восторженное отдохновение души! Брожу по парку - и все смотрю, смотрю море! Иду к причалу, где людей погуще, с непонятным пристрастием вглядываюсь в лица, будто ищу какое-то откровение (видно, влияние Кости). Много, с удовольствием ем, попиваю винцо; читаю - в который раз! - "Княжну Мэри". И сплю - сразу, с легкостью, без сновидений. И ощущение странного освобождения, будто готовлюсь к какому-то особому деянию. А делать - ну ничего не хочется. И знакомиться ни с кем не хочется. И встречу с Варенькой откладываю на потом, когда стану сильным в убеждении и решимости, окрепну духом.
Почему в своих мыслях я теперь называю ее Варенькой? Разве мы всегда творим идеальный женский образ? В одиночестве - очаровываемся, влюбляемся, в общении - разочаровываемся, рвем; так ли это? Но вопросы вечно от ума, а в сердце иной свет, иное тепло. Умом любить невозможно, да и незачем. Любят сердцем, душой. А без любви жить нельзя, иначе засохнешь, состаришься. И я уже люблю Вареньку, но боюсь ее придуманности, встречи с ней. И вот тяну - наблюдаю море, лица; сплю, читаю. Ах, забыл упомянуть Ай-Петри, удивительную гору Ай-Петри, с вершиной, похожей на рыцарский замок, с каменной осыпью цвета золы, нависшую над Алупкой…
Печорин, думая о Вере, с редкой для него душевностью признается: "…и я ее не обману: она единственная женщина в мире, которую я не в силах был бы обмануть".
Что такое любовь? Сколько раз в жизни мы спрашиваем себя об этом. Что это - томление или просто вдохновенная близость, так сказать, сумасшедшая страсть? Наверно, и то, и другое. Любовь - это жизнь в вечном стремлении к единству. И к телесному соединению, и к слиянию душ! Любовь всегда духовна!
* * *
Любят ли животные? Как странен сам по себе вопрос! Но ведь они-то не могут любить - даже при всей похожести! Это дано только человеку как одухотворенному началу жизни.
Мне думается, что без любви жить невозможно. Жить-то живешь, но это уже не жизнь. Без любви - совсем одиноко. Вот почему мы наполняем наши сердца даже придуманной любовью! Как я к Вареньке? Разве?
Чему удивляюсь и чем восхищаюсь? Ведь это дар абсолютно каждому человеку! Когда любишь, живешь по правде. Любовь исключает ложь. Печорин признается: "Я не в силах был бы обмануть". И это Печорин!
* * *
О, как славно мне живется в Мисхоре, на десятом этаже модерного пансионата! Какой молодец Саша Потолицын! Он просто меня возродил. А может быть, Варенька? Ах, да что рассуждать! Выхожу на балкон - море! А небо? Какое здесь небо! Море и небо! Да есть ли что прелестнее в мире?! Вот только бы еще начать работать. Но успеется.
Как я нуждался в этой смене обстановки, столько лет отшельничая! А к тому же мне надо было просто скрыться из Москвы после визита настойчивого англичанина. Мне все это непонятно. Я очень далек от этого. Ну, действительно: выставка Купреева в Лондоне! А кто такой Купреев? Кто я? Художник, никому не известный в собственной стране. "Вот ты сразу и прославишься", - настойчиво внушала Антонина.
Мне очень не нравилось ее фамильярное "ты" - мы с ней виделись второй раз. На Костю я обиделся: зачем же без моего ведома давать кому-то адрес?
Англичанин был вежлив и молчалив. Он оставил приятное впечатление. Но какие они все деловые: за эту картину столько-то; за этот этюд "готов заплатить в фунтах", "мы составим официальный документ о покупке" и т. д.
В эти дни пришла телеграмма от Потолицына. "Договорился Мисхор. Обязательно поезжай. Желаю влюбиться. Александр". Вот я и поехал. И как правильно сделал!
* * *
Настроение у меня испортилось, и погода испортилась. Серо, дождит. Море лежит свинцовой массой - недвижимое, холодное, отчужденное. Ай-Петри в дымке, клубящихся тучах; по утрам по склону сползает молочный туман. Все бы ничего, если бы моя поездка в Алупку не обернулась позором. Толстая тетка в больничном халате, регистраторша, что ли, которая показалась доброжелательной, оказалась злой. Накричала даже: "Как не стыдно слоняться по санаторию! Договаривался бы с этой Варей поточнее! А без фамилии ничего тебе не скажу!" И опять на "ты" - что за нравы! В общем, тоскливо мне, и смешной кажется вся эта затея; в Москву захотелось, пёхом бы двинул. Как-то я сразу пасую перед хамством, не умею настаивать, а должен бы!
Мисхор наскучил, стал катать на автобусе в Ялту, отбывая теперь подневольно свои пансионатские дни. Все-таки сильно действует на психику погода. Думается о московской весне, мартовской. Особенно вспоминается солнечный ручеек в ледяном русле. А ведь так и не удосужился изобразить!
Ялта мне понравилась - город! Брожу по широкой набережной, заглядываю в магазины, смотрю по два кинофильма в день. Но главное - пью ароматные портвейны и ем шашлыки. О, это прекрасно! Открытый малолюдный ресторан на крыше; перед глазами - порт, громадные пассажирские лайнеры и, конечно, море! Толстый усатый грузин с выражением лица, безразличным ко всему на свете, не спеша, умело нанизывает свежие кусочки молодой баранины на деревянные строганые палочки и тут же жарит на небольшой жаровне. Мясо источает удивительный запах, съедаю до десяти палочек, выпиваю бутылку "кокура". О, что за блаженство!
А грузин, которого зовут Гоги, у меня в друзьях. Для себя в карманный блокнот запечатлел его карандашом, а он заметил, подошел, грозно потребовал показать и бурно завосторгался. Пришлось отдать. Теперь он делает мне вне очереди шашлыки и еще прибавляет к заказанным две палочки. Просит сделать большой портрет, но пока отнекиваюсь.