2
Почему раньше не замечалась эта медлительность? Трап двигался к самолету, как черепаха, стюардессы, казалось, еле переставляют ноги. Таможенники и те никуда не спешили. Но особенно долго пришлось ждать чемоданов. Отечественная неразбериха то тут, то там кидалась в глаза. Парижский рейс перепутался с брюссельским, две разнородные толпы слились воедино. "Многие "парижане" уже никогда не увидят друг друга", - подумалось московскому наркологу Иванову, когда он встал в очередь к паспортному контролю. Итак, первая очередь. Первый толчок. Наконец, первые фразеологические единицы. "Ну и не возникай!" - твердо произнес верзила в бобровой шапке. Фраза была адресована бритому профессору. Стремясь к порядку около багажного эскалатора, профессор вступил было в пререкания, но от этого "не возникай!" сразу лишился дара речи.
"Наверное, гидростроитель, - подумал Иванов про верзилу. - Строит каналы для бедных дехкан. Только зачем весной он водрузил на свою тупую голову бобровую шапку?" Профессора было жаль, но нарколог ничем не мог подбодрить его…
В Авиньоне Иванова поместили в одном номере с профессором. Дяденька, конечно, храпел, но вполне умеренно. Соседи в общем-то были довольны друг другом и на экскурсиях, старательно пытаясь постичь начатки Витрувия, садились вместе, поближе к гиду.
- Обратите внимание, - всегда одинаково начинал мсье Мирский. - Слева от нас типичный образец функциональной архитектуры.
Образцы менялись то на позднюю готику, то на раннюю. Больше он ничего не рассказывал.
Другая компания обосновалась в дальнем углу автобуса, и там никто не слушал про архитектуру. В центре обычно усаживались две супружеские четы, маленькая домовитая женщина со своим стареньким ФЭДом, строгая переводчица и парень с ЗИЛа. Иванов все время боялся, что они вот-вот затянут "Подмосковные вечера". В университетском городе Экс такая попытка была, но хор не состоялся из-за лозунга, начертанного пульверизатором на бетонном откосе. С помощью латыни Иванов управился с переводом без переводчиков: "Молодость минус революция равняется национализму". Итак: М - Р = Н. А чему же будет равна молодость? Н+Р, что ли? Что-то в этом уравнении было не то. Иванов хотел поделиться своими сомнениями с бритым профессором, но тому было не до алгебры.
- Дорогой мой, это для нас этап, и давно прошедший, - убеждал он молодого зиловца. - Они тоже придут к коллективным формам, ни одна страна этого не избежит. Вы посмотрите, какие клочки! Тут же на тракторе не развернуться.
- А чего ж мы пшеницу-то у них покупаем? - не сдавался зиловец.
- Товарищи, обратите внимание, - кричал в микрофон гид, но его никто не хотел слушать. - О-ля-ля, - сказал тогда мсье и положил микрофон.
Иногда Иванов тайком, коротко смотрел в сторону Любови Викторовны Медведевой. Ее окружали те же люди: лысый журналист в светлом костюме, без галстука и, конечно же, Михаил Бриш, о котором нарколог так много слышал от Зуева, своего шурина. "Кажется, окончил Бауманский. Или МФТИ вместе с Медведевым? - думал нарколог. - Но она-то… Нет, неужели она забыла Иванова? Явно не помнит, иначе кивнула, поздоровалась бы. Что ж, если она и сейчас не узнала его, значит, она просто его забыла. А может, никогда и не запоминала. С какой стати? Она не обязана запоминать всех приятелей мужа. На свадьбе было человек семьдесят. Ничего не значащая фамилия, совершенно банальная физиономия. Медведев, видимо, не очень и хвастается перед женой своими друзьями. Это что, плохо? Но, во-первых, откуда ты взял, что ты ему друг? Может, он вовсе и не считает тебя своим другом…" Да, Иванов прекрасно помнил свадьбу Медведевых. Сестра Валя до сих пор не могла простить ему эту свадьбу, словно это он стал виновником медведевского отказа. Собственно, она-то и познакомила его с Медведевым. Тогда Валя уже готовилась к тому, чтобы покинуть родное гнездо и переехать на медведевский Разгуляй. Какое занятное название! Иванов бывал там несколько раз. Трехкомнатная квартира Медведевых почти всегда была заполнена звуками шопеновских мазурок и полонезов. Вначале Иванов был равнодушен к этим звукам. Куда больше волновал его - тоже всегдашний - запах печеного теста. Пироги у Медведевых пекли по всем праздникам. Может, как раз это обстоятельство и помешало Иванову стать медведевским шурином: сестра Валя питала какую-то особую неприязнь к званию домашней хозяйки. Стирка, уборка, кухонные и детские хлопоты и сейчас, когда она стала женой прапорщика, представляются ей верхом женского унижения. А ее музыкальные интересы не расширились дальше песенок Пугачевой. Не мудрено, что тогда Медведев неожиданно предпочел другую. Люба преподавала музыку, а Медведев всегда и во всех женщинах: улавливал в первую очередь свойства своей матери. Остальные свойства он замечал тоже, но всегда с запозданием и с некоторым недоумением…
Иванов изловил себя на предвзятости. Наверное, еще сказывалась родственная обида. Честно говоря, так и должно было произойти. Ведь ко всему этому Люба была еще и красива. Красота ее не была той красотой, с которой женщина из боязни утерять или чем-то испортить ходит как с хрупким драгоценным сосудом. Нет, Любина красота ничего не боялась, не оставляла свою хозяйку даже в самых неподходящих условиях. Лицо Любы Медведевой постоянно менялось. У этого лица имелось не два-три выражения, а великое множество. Иванов заметил это еще в день медведевской свадьбы…
Медведева угораздило жениться в разгар московского лета. В переулке, где прошла регистрация, белым снегом улегся пух тополей. Особенно много скопилось его вдоль тротуарного выступа. Когда молодые вышли на улицу, кто-то крикнул им: "Бегите!" - и подпалил тополиный пух. Огонь стремительно догонял жениха и невесту. Люба с Медведевым, смеясь, побежали к стоянке, и этот смех особенно запомнился Иванову. Не очень большой, белоколонный зал в ресторане одной из московских гостиниц ждал гостей, Иванов мало кого знал на том веселом сборище. Помнится, Дима смачно хлопнул его по спине: "Выше нос, старичок", - и исчез. Поджидая приглашения к столу, гости скопились в другом помещении, Люба откинула за спину свадебную кисею, открыла крышку обшарпанного пианино. Что же играла тогда жена Медведева? Он запомнил лишь отзвуки удивительной внутренней теплоты, какого-то радостного и одновременно грустного покоя, излучаемого прекрасными, отрешенными от всего звуками. Спустя несколько дней, подъехав к даче медведевской тещи, он снова услышал те же чистые умиротворяющие звуки, похожие на послегрозовую капель. Не хотелось вылезать из такси, и он слушал, дожидаясь Медведева. Нетемная ночь мерцала огнями дачной Пахры. Воздух вокруг был каким-то странным, недвижимым. Не желая спугивать необычно отрадное свое состояние, Иванов тихонько вылез из машины и ступил ближе к туману и полю. Звуки не стали его преследовать. Он остановился и вдруг вдалеке увидел белую, скорее всего цыганскую, лошадь. Она щипала траву и была намного белее тумана. И все это - сочетание тумана и прекрасных звуков, видение белой лошади и запах теплой земли - обескураживало, заставляло вспоминать нечто необыкновенное и забытое, но, по-видимому, самое главное. Но что же в жизни самое главное? Он вернулся к машине и сел на заднем сиденье. По-прежнему сильно пахло влажной землей, а через дачную веранду, или, может, через окно вылетали в летнюю ночь, рассыпались и таяли в темноте невыразимо прекрасные звуки. Странно! Ведь до того он был вполне равнодушным к фортепьянной музыке…
- Александр Николаевич, о чем вы опять думаете? - сказал бритый профессор. - Отдохните, не думайте. Как говорил один мой знакомый: пусть думает лошадь, у нее голова больше!..
Профессор громко расхохотался. Дама с мужскими манерами строго на него поглядела, и он затих, как первоклассник. Группа покидала автобус. Иванов потеснился, чтобы дать ход инвалиду. Еще в начале поездки нарколог случайно услышал разговор: "А это кто?" - "Не знаю. То ли химик, то ли писатель". Речь шла о Саманском. Это был, пожалуй, самый занятный человек в туристической группе. Никто не успевал столько узнать, как этот сухой, хромой, но очень подвижный Саманский. Лицо у него было цвета той меди, из которой в Болгарии клепают сувенирные котелки. Простодушное, даже наивное выражение то и дело сменяла напускаемая серьезность, этакое величавое важничанье. Несмотря на сильную хромоту, он совал свою клюшку во всякие рискованные места. Потел, но, словно засидевшийся в духоте спаниель, успевал обследовать многие закоулки. Он первый выяснил, как пользоваться раскладным душем, в любых местах безошибочно определял, где находятся туалеты. Саманский бесцеремонно обращался к французам, везде слышалось его неизменное "сильвупле". Правда, его мало кто понимал, и тогда он переходил на испанский. Но его испанский французы понимали еще хуже, после чего он снова переходил на русский.
- Кантаро кон агуа? - сказал он как-то за обедом. Иванов не понял и спросил:
- Что, что?
- Извините, я попросил воды по-испански. Я забыл, что вы русский.
- Ничего. Это бывает, - миролюбиво сказал Иванов.
Однажды, когда остановились у древнеримских памятников, Иванов нарочно задержался у выхода из автобуса. Люба Медведева равнодушно скользнула по нему взглядом, она явно его не помнила. Или она близорука?
Иванов первым вернулся в автобус. Он закрыл глаза, желая представить римские легионы, двигающиеся по этим невысоким холмам. Но он не услышал ни звона тяжелых мечей, ни скрипа кожаной амуниции. Конский и человеческий пот не ударил ему в нос, отрывистые команды не напомнили о лапидарной четкости бронзово-звучной латыни. Почему-то в голове звучали лишь термины медицинских рецептов.
- Вернемся к нашим баранам, - услышал он голос Аркадия - теперь уже постоянного спутника Любы Медведевой.