- Чегой-то все вы не веселы? - Аркадий дотянулся до Любавиной рюмки и звенькнул тонким стеклом.
- Батя опять заболел, - сказала Любава и обмочила в розовой настойке свои тонко выпряденные губы.
- А что с родителем?
Харитон опрокинул рюмку, заел картошкой, залитой хреном.
- Ума-то нет, так к коже не пришьешь. Тоже схватился на крутояре водить косой огород - мотанули, видать, - хоть и не признается.
- Федот Федотыч - кряж смолевый - не то переживет. Девоньки, - вдруг обратился Аркадий к женщинам, - вы бы дали нам о своих мужицких делах перемолвиться.
Любава и Дуня ушли на кухню, прикрыли дверь. Нанизывая на вилку шмотки соленой капусты, Аркадий уронил голос:
- Не везут мужики хлеб - значит, из города представители - ждать надо - пойдут по дворам. Ну вот, дожили. А я пришел поклониться Федот Федотычу - не даст ли пару лошадок до Юрты Гуляй.
- Так. Думаешь, и до тебя доберутся?
- Вызывали уж. Нету, мол. И чесслово дал, и божился, и крестился.
- Поверили?
- Кто знает. Сухоплечий у них такой, с мерзлыми глазами, слова не дает сказать. Вот и прошу коней.
- Что ж, бери. Отцу потом заплатишь, сколь положит. А кони, они так же стоят. Разминка им в самую пору. Хорошо съездишь, - может, и я по твоим следам. Вернешься небось в воскресенье?
- Раньше не бывать.
- Пойдем, запрягу, - и скатертью дорога. А нам, должно, крышка. Тоже бы надо продать, да батя не верит, что пойдут по дворам.
- Я поговорю с Османом. Татары, они любят хлебушко, а самим пахать непривычно. Не любят да и не умеют нашу мужицкую работу. Им давай, что сподручней: охота, рыбалка, коняшки.
- За коней расшибутся, - поддакнул Харитон и, отворив скрипучие двери завозни, пинками загнал туда кобелей. Пошли в конюшню.
- Это верно, Харитон, всю жизнь они с лошадьми, а я в прошлом годе сунулся было к ним купить кобылу, поверишь, во всех Юртах не нашел: мохнатые да брюхатые.
- Ну, Аркаша, это ты того, этого… Ежели под седло, кони у них есть добрые.
- На кой она мне под седло-то. Мне тягло нужно.
Через полчаса Аркадий на двух порожних розвальнях выехал из кадушкинских ворот. Настоявшиеся на хорошем корме кони с храпом били накатанную дорогу. Задняя лошадь так и заметывала ноги в передние сани, и Аркадий замахивался на нее концами вожжей.
Более сорока мешков ржи и пшеницы погрузил Аркадий Оглоблин на четыре подводы, сверху заметал их соломой и в глухую полночь спустился с крутояра. Увозил он весь свой запас.
Зимник был положен по льду Туры, под правым высоким берегом, защищавшим дорогу от сиверка и снежных заносов. На перекатах, где берег вдруг опускался и белая ровень реки сливалась с белыми раскатами лугов, по сугробам торчали вешки, воткнутые еще по первому снегу. Кони Федота Федотыча были крепче, и Аркадий перебросил на них по мешку со своих саней. По накату ехал скоро.
Перед рассветом, на полпути к Юрте Гуляй, встретился с татарским рыбным обозом, шедшим в Ирбит. Остановились. К Аркадию подошел знакомый татарин в седом и жидком, вроде выщипанном, волосе. Не вынимая из зубов трубки и пыхая дымом вонючего самосада, приветливо поздоровался:
- Добро, Оглобелька. Куды бижим, друк? Ааа, гостинса Осман. Ходи-бегай - аллах помогай.
- И вам - бог помощь. Легкой дорожки.
- Лекко, лекко - пасибо, - обрадовался татарин и пыхнул самосадом.
Разъехались. Но не прошел Аркадий и сотни шагов, когда сквозь скрип саней услышал:
- Постой надо маленько.
От обоза к саням Аркадия бежал татарин с трубкой. На бегу заслюнявил свою ощипанную бороду и сообщил:
- Вовся зашибла, шурум-бурум башка, - татарин расхохотался и похлопал рукавицей по своей шапке. - Осман костя стречал. Костя, - как будет на твой - брат его апайка. Жена брат, как сказать будет?
- Шурин.
- Чурин, чурин, - повеселел татарин и опять ударил себя по голове: - Шурум-бурум, пустой башка. Чурин. Осман больна широка гуляй.
И побежал догонять свой обоз, радостно выкрикивая:
- Чурин. Шибка Осман гуляй.
К обеду Оглоблин поднялся на невысокий заросший березником берег и увидел татарскую деревню Юрту Гуляй. Вся она, дворов на сорок вытянулась вдоль реки, и в ней не было ни одной улицы, потому что обширные усадьбы, с загонами, длинными сараями, стогами сена и конюшнями, стояли в беспорядке, с большими прогонами, не имели ни заплотов, ни тесовых ворот. Дорога шла берегом реки, и на дороге, как сторожевая застава, сидела и лежала стая пестрых мохнатых собак. Впереди всех посредине колеи сидел с настороженными обкусанными ушами крупный грудастый кобель, весь черный, но в белых чулочках на передних высоких ногах. Головная лошадь уж совсем близко подошла, а он сидел и не шевелился, видимо, решил не пускать в деревню чужой обоз. Остальные собаки все, как одна, поднялись, взъерошили загривки и сошли в снег, обступили вожака, зарычали, вверен. Молодой кобелек - хвост кренделем - нетерпеливый и глупый, начал взлаивать и елозить на брюхе по снегу.
- Ну-ко, - крикнул из саней Аркадий и погрозил черному вожаку своей нагайкой - витой плетью с проволочной оплеткой на конце, на что вожак лишь злобно оскалил зубы, и лошадь остановилась. Собаки подвинулись навстречу, вероятно, ждали сигнала. Аркадий знал, что полудикие татарские собаки в пору весенних свадеб разрывают чужих собак, нападают на коней и даже рвут людей. Прежде всего надо осадить вожака, чтоб он не успел дать знака к всеобщему возбуждению и остервенению. Аркадий быстро, но без видимой суеты вылез из саней и, будто осматривая упряжь, боком, боком, не глядя на кобеля, стал приближаться к нему. "Вот бы где сгодился Яшкин-то наганчик, - подумал он как-то мимолетно: - Да ничего, ничего, мы тебя, стерва, угостим сейчас…"
- Песик, песик, - ласково позвал Аркадий, все еще не вглядываясь в кобеля и перебирая ловчее в своей руке плеть, спрятанную за спину. Кобель сидел: видимо, хорошо знал свои силы, только черный лохматый хвост его начал туда и сюда нервно мести дорогу.
- Песик, песик, - опять сказал Аркадий и, развернувшись с коротким, но сильным взмахом из-за спины рубанул песика по морде и через плеть почувствовал, как хрупнули тонкие собачьи кости. Кобель упал и с визгом завился на дороге, кровеня снег, а Аркадий подбежал к нему и стал сечь его своей тяжелой плетью, угадывая все по голове и по морде. Собаки, совсем было подступившие к саням, бросились наутек с трусливым лаем и рычанием. Вырвался наконец из-под ударов и вожак, тоже кинулся в снег, сгорбившись, поджав хвост и завывая. Аркадий еще раз опоясал его по задней связи и, собрав в одну руку плеть, захохотал:
- Здравствуй, Юрта Гуляй!
От громкого и победного голоса собаки рассыпались по дворам, только молодой кобелек доверчиво жался к дороге, готовый с гостеприимным лаем броситься в ноги человеку.
Изба Османа стояла с краю деревни. На высоких кольях разборных ворот висел конский череп, выветренный до снежной белизны, и конский хвост. К воротам прибежал мохнатый и короткомордый стригунок и через жердяную огорожу стал принюхиваться к передней Аркадиевой лошади. Аркадий вынул из кольев слеги и ввел на широкий заснеженный двор своих коней.
Маленькие низкие окошки избы Османа без наличников, залубенели от наледи и бельмасто, незряче лупились на въехавшие подводы, и хозяева не видели ни того, как гость разобрал и собрал ворота, ни того, как стригунок норовил сунуться под пах чужой кобылице, ни того, как Аркадий, боясь стороннего глаза, поторопился укрыть свои подводы под соломенным навесом, заплетенным с боков ивовым прутом, и стал распрягать лошадей. По своей нужде из избы вышел Осман, заметывая полу красного бешмета, сунулся в зауголок, но вдруг увидел Аркадия и смутился, и обрадовался, и, раскинув руки, пошел навстречу ему:
- Вай, вай, Оглобелка, гостям бижал, бельмес Осман Тыра видел нету. - Осман гологолов, лицо бабье, мягкое, потому что не дал аллах Осману бороды, зато глаза у него совсем не татарские, светло-синие, живые, хотя по-азиатски и загадочны своей укосной недосказанностью. Причмокивая и забыв разошедшиеся полы бешмета, он помогал Аркадию выпрягать лошадей, чистосердечно смеялся:
- Адын гостям - карашо, другой опять давай. Два гостя - хозяину вовся пыразник, пара бир.
- Мне ваши на дороге сказали: шурин к тебе приехал.
- Ай, Оглобелка, Кадыр - больной гостя. Дед Кадыра - Априль, отец - Хамит, сестра Камилка - мой баба. Высе. Понял, пара бир? Дед Априль, Оглобелка, на Вилюй-речка бигал. Отец Хамит на Вилюй - речкам бигал. Камилка девкам к Осман одияло бигал, - Осман захохотал и уронил на ноги хомут: - Шайтан мала-мала, пара бир. Бырат Камилка, слышь, - Кадыр тожа на Вилюй-речка бигал. Якуту друк был. Речка Вилюй едва тонул. Кадыр балшой голова. Коням ставим, наш избам ступай, Кадыр давай казать.
- Ты бы, Осман, шел, не ровен час - простынешь. Я и один управлюсь.
- Как так говорить можешь. Отчего простынет Осман? Пара бир.
При этих словах он зачерпнул в пригоршни снега и стал умываться. Жестким, льдистым снегом крепко драл свое пухлое лицо, шею и грудь, но кожа у него не разгоралась, а как была изжелта-бледной, такой и осталась. Потом он утерся полой бешмета и, запахнувшись, стал разглядывать Аркадиевых коней. Озаботился вдруг:
- Кобылка твой, Оглобелка, хошь не хошь - продавай Юртам. Осман хороший денга давай на. Осман друк. Осман кароший коняшку любит. Ай, ай. Пара бир.
- Будь моя, Осман Тыра, слова бы не сказал. У Кадушкина в извоз нанял.
- О, Кадушка - купеза широко ногам кодит. Кадушка сибе высе давай. Продавай нет.
- Этот не продаст. Ты слышал, Осман, по нашим деревням власти хлеб выгребают?
- Давай закотовка? Не хорошо - твое не твое.