- Спасибочко.
- На здоровьице, сухота моя.
На горе Валентина Строкова увидела Якова Назарыча Умнова, который пришел на игрище в одной кожанке, а осевшие рукава ее спрятал в широкие раструбы новых кожаных перчаток. Вид у него был озабоченный. Замкнутые глаза кого-то искали. После поездки он совсем сделался строгим и важно молчаливым.
- Харитон Федотыч, - обрадовалась Валентина, - поближай давай сани-то, заводи под Якова: мы его с девками сейчас на самый низ уладим. А то он вовсе заскорб в своей кожанке. Разомнем, глядишь.
И она кинулась к девкам, которые табунились одна к одной, чтобы отразить нападение или самим напасть на кого-нибудь.
Сани развернули на самой покатости, и опять все бросились в них. Туда же ловко сподобили и серьезного председателя, мигом завалили его руками, ногами, шубами, и сани пошли, пошли, покатились и оборвались вниз - только пыль столбом. На этот раз непрочно севшие обрывались с саней и выкатывались в снег. Выпал и Аркадий Оглоблин на самой быстрине. Сползая с кучи, цеплялся за что ни попадя, намертво было залапал чей-то пим - так с ним и остался. Долго искал свою шапку - ее унесло за санями шагов на сто. Потянулся за шапкой и рядом с нею увидел черный, в тусклом затертом блеске наган. "Председателева машинка", - испугался Аркадий и хотел втоптать в снег, но поднял увесистую игрушку и сунул за голенище валенка. Охлопал шапку, надел. Чужой пим поставил на валок - хозяин пойдет и обуется. Стал подниматься в гору, оглядываясь.
Далеко внизу копошились люди, все белые от снега. Только председатель Умнов выделялся чернотой кожанки, к которой не лип снег. Чуть ниже валялись перевернутые сани, и в лощеных березовых полозьях истуга отражалось солнце.
На горе стояла красная пожарная телега, запряженная тремя лошадьми цугом. На лошадиных шеях празднично позванивали ширкуны и колокольчики, которые так и брали за сердце, выжимали слезу у пожилого народа по чему-то ушедшему, далекому и невозвратному. На телеге кривлялся, но играл с хорошими переборами "Улошную" Егорка Сиротка, а рядом, свесив ноги с нахлестки, хрипел припевки Ванюшка Волк:
Мы по улице идем.
Не осудите, тетушки.
Дочек ваших приголубим,
спите без заботушки.
- Тьфу, лешак, страмец, - плевались бабы, а мужики посмеивались. Федот Федотыч в длиннополой шубе ухмылялся в наново подобранные усы и крутил головой: не так еще можно завернуть о дочках-то.
У костра девки ставили на снежные ноги обмолоченный сноп, перепоясанный красным кушаком и в розовом платке на пустых колосьях. К снопу с головешкой рвался Савелко - сын Егора Бедулева.
- Гляди, гляди, - грозились девки. - Снегу вот насыпем тебе - узнаешь. - И сорвали с него мерлушковую шапку, швырнули за колодец. А там, на необмятом снегу, народ, что постепенней, собирал косой огород: человек под тридцать стали спиной в круг, взялись за руки навыверт. Потом так навыверт и пойдут: сперва шагом, затем все быстрей, и в самом разгоне живая цепь, туго натянутая, не выдержит, лопнет в слабом месте, и полетят оторванные звенья кубарем, перевертышем, иных до самого крутояра выбросит. На этой забаве, бывает, и зашибаются. Года два тому назад мужа у Марфы Телятниковой вышвырнуло из косого огорода да на лед у колодца - только и жил.
Аркадий подошел к тыну Строковых, прислонился снять валенки да вытряхнуть снег и ловко выбросил наган за столбик. Оглядел веселый крутояр и дерзко рассудил, что не отдаст находку: "Нечего, понимаешь, с оружием руководить". Сунул рукавицы в карман полушубка и направился к косому огороду, желая с правой руки взять кого-нибудь полегче, чтобы подальше выбросить. Второпях да и занятый своими мыслями попал между братанами Окладниковыми, и те самого махнули к самому крутояру - едва очухался.
Яков Назарыч Умнов поднимался из-под горы возбужденный, веселый и разговорчивый - потери, по всему видать, не хватился. Рядом с ним шла Валентина Строкова. Она притомилась, щеки у ней горели беспокойным румянцем. У Якова Назарыча на кожанке не было хлястика - он выглядывал из кармана, туда его сунул Яков.
На крутояр еще приволокли пару саней. В них навалилась молодежь, а те, что не уместились, норовили столкнуть сани с наката укосом, чтобы они влетели в сугроб где-нибудь на половине дороги. Схватился и Яков Назарыч за перегруженные сани, которые с места под угор пошли боком.
В свалке кто-то сбил с Умнова шапку и засветил ему твердым снежком в ухо, - сшиб и он не одного, собрался упасть в очередные сани, да подошла Валентина Строкова, и они вместе торопливо ушли с крутояра. Заготовитель Мошкин, в своем легком пальтеце, встретил их у сельсовета:
- Всеми фибрами предвидел, что захрясли в вине да гульбе. На что это похоже, председатель?
- Все утро в Совете высидел - вот только и вышел ее позвать, секретаршу, - сказал Умнов.
- Сместить тебя впору по причине неболезни за дело.
Яков Назарыч молчал и нес руки по швам, как учили в армии. А Мошкин выговаривал:
- Ваш Совет единственный, откуда не поступает хлеб.
- Это вы неправду говорите, - пылко вмешалась секретарша. - Не единственный, уж если точно говорить. Да. Да. Из Кумарьи, из Чарыма, из Лемеха нелишко было. Мы бы видели. Вот она, дорога-то, другой нету.
- А ну, скажи ей, пусть не суется не в свое дело, - приказал Мошкин Умнову и обидел Валентину не словами, а тем, что даже не поглядел на нее.
- Вы давайте-ка не покрикивайте - видели мы таковских. - Валентина все еще горела катушкой, крупные глаза ее смотрели с дерзким красивым вызовом. Изумленный Мошкин даже чуточку приостановился, оглядел секретаршу и выпалил:
- Отстраняю!
- Не больно задевает - отстранимся.
- Товарищ Строкова, - казенно и вместе с тем просительно обратился Умнов.
А Мошкину хотелось уязвить секретарскую красоту, и он сказал пониженным тоном:
- Семейственность, видать, развели. - И пошел крупно, не оглядываясь, к ступенькам сельсоветского крыльца. Умнов приотстал, уговаривал Строкову и внушал ей, кто такой этот строгий представитель.
Когда в председательский кабинет вошел Мошкин, там сидели милиционер Ягодин и следователь Жигальников. Ягодин чистил над пепельницей костяной мундштук, а Жигальников читал газету и подчеркивал толстым ногтем какие-то строки. В кабинете густо пахло табачной смолой, горячей печью и сырыми пимами.
- Что говорил, то и увидел, - известил Мошкин, раздеваясь и вешая свое пальтецо, которое на стене казалось совсем коротким. Он щербатой расческой прошелся по негустым волосам и, продув расческу, сел на председательский стул. Легкой ладонью смахнул с плеч начесанную перхоть.
- Пьянка, гулянка, и сам председатель там. - Выдул из пальцев снятый с пиджака волос.
- Да мы все утро были здесь, - не согласился Ягодин. - Хотели самогонщиков вызывать, да кого вызовешь - гуляют.
- Ох, рука здесь нужна. Видите, как Сибирь всколыхнулась, - Мошкин ткнул пальцем в газету, которую читал Жигальников. - Пошел кулацкий хлеб, а тоже были радетели: нельзя трогать. Подорвем. И кулацким адвокатам дали по загривку. А тут, понимаете, дикость процветает, языческие праздники гуляют. Да мы когда живем? В каком веке?
Вошел Умнов. Снял шапку, кожанку только расстегнул. Присел на дальний конец деревянного дивана, будто чужой здесь.
- Вот поглядите на него - ему и хлястик на гульбище оторвали, - усмехнулся Мошкин, увидев конец хлястика, выглядывавший из кармана председательской кожанки. - А теперь к делу. Мы здесь комиссия, товарищ Умнов. - Я, значит, Жигальников и включенный от ОГПУ на месте товарищ Ягодин. Нашу комиссию должен был возглавлять завземотдела Семен Григорьевич Оглоблин, но он выдумал для себя какую-то интеллигентскую болезнь, потому как с душком работник. Грамотой взял - верно, а сознательность кулаки прикормили. Ваши, кстати сказать. Так вот, товарищ председатель, нам даны полномочия выносить на месте свои решения. При необходимости станем делать обыски с понятыми из бедноты. Заседание считаю открытым. Товарищ Жигальников, ведите протокол.
Жигальников придвинулся к столу, наклонился, подвигая к себе стеклянную чернильницу с медным колпачком в виде шлема. Умнов видел, как вздулась у Жигальникова на бедре пола пиджака, и вдруг подумал о своем нагане. Ощупал он себя уже с закатившимся сознанием, потому что твердо помнил, что брал на крутояр наган с собой и там, значит, обронил его в свалке на санях. Умнов побелел, нервничая, стал лизать свои усы. Не говоря ни слова, подошел к столу, заглянул в выдвинутый ящик.
- Что с тобой? - отстраняясь от бесцеремонных рук Умнова, спросил Мошкин. - Потерял что-то?
- А?
- Потерял, что ли?
- А вот не вижу…
- Вот, вот. Катушки да гуляночки, - злорадно причмокнул Мошкин, но, вероятно, вспомнил, что он может теперь казнить и миловать, умягчился: - Хляст свой засунь поглубже, а то и его обронишь. Потом поищешь, теперь садись. Да и давай списки по хозяйствам, где видно было бы, кто и чем жив. Ты, помнится, говорил, что позаботились-де о таком деле.
Умнов слушал Мошкина, а в ушах его звучало одно-единственное разящее слово - пропал. Он даже неприятно почувствовал, как на нем ослабла вся одежда.
- Ах да, списки, - вдруг спохватился Яков Назарыч. - Это теперь же.
Он испуганно метнулся из кабинета, однако дверь за собою притворил спокойно и плотно.
- А он, скажу вам, не печать ли уж упикал? - Мошкин ухом почти лег на стол и потому как-то исподнизу глянул сперва на Жигальникова, потом вопрошающе на Ягодина. - Ну, дела.
В кабинет вошла Валентина Строкова, с подчеркнутой независимостью развернув плечи, в расклешенной юбке с широким, до самых грудей, поясом. Положила на стол списки и своей вьющейся походкой вышла.