Машка хотела высказать свое сомнение, которым заикнулась, но в избу вошел Аркадий, чересчур большой от зимней одежды, морозный. К порогу с маху бросил вожжи, чтобы оттаяли в тепле. Шубу свою расстегивал и снимал долго, потом вышел к огню. Нахлестанное снегом лицо его горело, глаза наслезились и блестели. Волосы под шапкой свалялись, ежисто топорщились.
- А это зачем? - садясь к столу и облокачиваясь о него, исподлобья разглядывал он Машку, которая вся вдруг пыхнула и потупилась.
- Щец тебе, Арканя, али самовар сперва? - спросила мать Катерина.
- Баня-то готова?
- Да тут на лавке и белье тебе. После стужи, верно, иди-ка отмякни. Там и веник с вересковой веточкой у матицы подвешен. Може, стеганешься. Помыйсь, а уж тожно и за еду и за чай. К чаю клюквы где-то надавила. Воза-те, должно, в поле кинул? Близко ли?
- Тебя спрашиваю, зачем пришла? Все шастаете, собаки бездомовые, доглядываете по дворам да избам, где что положено. Ревизию наводить пришла?
Машка метнула на Аркадия виноватый, осужденный взгляд и стала усердней мотать нитки. Аркадий взял белье, перебрал его, и достав с божницы гребень, сунул в карман. Хотел идти, да тянуло посидеть еще с устатку.
- Дверь, Арканя, в предбанник-то приотворена - боялась, кабы угару не было. Зайдешь, так запереть можно: небось вытянуло. Сено-то, Арканя, у станка метал?
Машка робела перед Аркадием, не любила его и в то же время радовалась, что он собрался уходить и не уходит. А он с прежним высокомерием разглядывал ее и, вдруг остановив взгляд на ее груди, туго обтянутой тонким ситцем, стал быстро согреваться. Почувствовав на себе его взгляд, Машка угодливо сказала:
- Яков Назарыч вернулся и сказал, велено-де размежевать все хозяйства: бедняки к беднякам, середняки сами по отдельности, а кулаки все жильные.
- Ну и что?
- Тебя к жильным вписали. По твоему достатку. По молотилке и торговому обыку. И кони.
- Ну и что? Да ты отелись. Отелись. Дальше-то что?
- Новое наложение на жильных. Приедет оратер…
Аркадий все еще не обращал серьезного внимания на Машкины новости, а сердился и кричал на нее за то, что у ней гладкие бока и бедра и что она попалась ему на глаза и сидит робеет перед ним умышленно. Усталость, голод, сквозная настуда вдруг обернулись в нем здоровым и острым желанием, которое обрадовало его как вознаграждение за пережитое.
- Умнов небось наказывал не вякать? А ты распросталась вся. Завтра вон мать Катерина всей деревне разнесет и на тебя укажет. Пойдем-ко, на улке мне одному расскажешь и об ораторе и налогах и о всем другом протчем.
Аркадий взял Машкину шубу и, подхватив саму Машку, вымахнул с нею за дверь. На улице не дал ей одеться, а стал подталкивать впереди себя. Машка хотела закричать, вырваться, убежать, но, как и в прошлый раз, вязкий хмель мешал ей встрепенуться - она словно погружалась в сон и даже не чувствовала холода в своем тонком сарафане.
- На что это походит? - не понимая своих слов, спрашивала она и убирала свои плечи из-под его рук, но покорно шла по заснеженному двору, мимо глухой стены конюшни. - Это на что же походит?
- Иди, иди. Будто не знала, зачем шла.
- Да это что? - вскинулась было она перед дверьми бани, однако он рывком втолкнул ее в нагретый предбанник и, подхватив ее под руки, стал мять ей груди и целовать холодный и сырой от растаявшего снега покат плеча. Она вяло увертывалась от его ласк, уводила плечо:
- Любил бы хоть, а то так… Да ты порвешь вовсе.
- Сними. Может, не околеешь. - И брякнул спичками.
- Чего не видел-то. Убери давай.
- Ты запомни, я никогда по-твоему не сделаю. - Он шоркнул спичкой и поднес огонек к фитильку коптилки, стоявшей на полочке, засветил ее. Машкиной шубой завесил оконце. На дверях закинул крючок. - Хоть погляжу на тебя, какая ты.
- Сон потеряешь.
- У тебя всего столько, что в одно беремя не возьмешь. Пообтесать бы малость. Спустить кровей-то.
- Титушко придет - обоих зашибет.
- Тебя надо бы. Муж в тюрьме, грустит и рыдает, а ты перед чужим мужиком хвост на сторону заметнула.
- Пусти меня, идол окаянный. Убери руки, окаянный, пусти. Я боюсь тебя.
- В боязни, дура, весь заман.
- Да откуда ты взялся, черт окаянный. Плесну кислотой в шары. Чтобы лопнуть, плесну.
Аркадий снял с нее валенки, шерстяные чулки, а ноги ее положил вдоль лавки и лег головою на ее колени.
- Топором - и к черту башка твоя, - она крепко стукнула ребром ладони по его шее ниже уха. Он дернулся весь и поглядел в ее замкнутые и вместе с тем недоуменные глаза, даже испугался немного: "У этой станет".
Мылись без огня, правда, дверь в освещенный коптилкой предбанник была полуоткрыта. Аркадий не любил жаркого мытья, парился вяло, поэтому они все время переговаривались.
- Мы ровно муж да жена, - с затаенным изумлением прошептала Машка.
- Тебя не выгони, в избу влезешь. Высказалась, муж да жена.
- В наем возьми меня. Эвон ты хозяйство раздул.
- Свяжись с тобой. На кой ты мне черт.
- Больше не дамся. Это так и знай.
- Меж нами не разберешь, кто кому дался. Да ты не об этом говори. О налоге давеча заикнулась, дальше-то что?
- Яков Назарыч не велел сказывать.
- Говори, а то возьму да нагишом вытолкну на мороз.
- А ты после овина хоть разик меня вспомнил?
- Мало тебе, что ли, из одной шайки моемся. Вспомнил еще.
- А Титушко, бывалочка, все мне рассказывает. Говорит, говорит.
- Ну вот придет - наслушаешься. Скажешь ты о налоге-то?
- Кто к жильным вписан, весь хлебушко выгребать велено. До распутицы задано ликвидировать. С обыском чтобы.
- Так я и дался, ждите. Я - не Ржанов с кривым глазом. Возьмусь - промашки не выйдет.
- Не зря, выходит, мужики опасением подшиблены, Яков сразу и научал ружье от тебя взять.
- Как они возьмут - оно отцовское. Батя партизанил с ним.
- Ну вот, чтобы и ты не ударился партизанить.
- Да ты-то что встреваешь в эти дела? Какой ты имеешь толк, как ты есть бедняцкая голь?
- Тебе добра хотят, а ты кидаешься - пес и пес цепной.
- Мне ваше добро под девятое ребро, - оседая, сказал Аркадий. - Что ж делать-то, а? Вот ты как думаешь своим куриным умом.
- Ругаться перестанешь, может, и посоветую.
- Да нет уж, лучше сам пойду по миру, чем жить стану твоими советами. - И Аркадий засмеялся злым, колючим смехом: - Ах ты царство рогожное, а дома соломенны. Нищая бездомовица, голь круглая, неработь будет учить мужика, как ему жить. Ну, дожили.
- Федот Федотыч не тебе чета, да послушался.
- Ты, что ли, научила?
- Может, и я, а может, добры люди. Прибрал он свой хлеб.
- Разве от вас далеко уберешь. У вас на чужое нюх собачий. Да еще по снегу. Куда ни ступи, везде след. Прямо ведь черт знает что за времена. Возьмешь да покажешь своим голодаям - вот и крышка старику Кадушкину. Вот и все твое научение.
Машка спустилась с полка, зачерпнула в большой ковш наведенного в кадушке и закрытого отпотевшей и тяжелой рядниной щелока и, стоя на полу, начала мыть волосы. Аркадий, чтобы лучше видеть ее сверху, толкнул ногой дверь - свет коптилки из предбанника хорошо осветил Машку с боку. Она знала, что Аркадий открыл дверь, чтобы глядеть на нее, но не торопилась, а отжимала в кулаке мокрые волосы прямо себе на полные груди, чуточку повернув голову от света и держа колено к колену. Замедленная, по-женски целиком занятая своими волосами, она вдруг показалась Аркадию совсем незнакомой, но знающей для них обоих что-то единое и самое тайное, и потому он думал о ней с захватывающим интересом. "Во дьявол. Во бессовестная", - волновался Аркадий и ругал ее про себя, а сам смотрел на нее и удивлял себя тем, что не мог сказать ей в эту минуту грубого слова.
- Хватит уж, - попросил он наконец. - Закрой двери-то. Мать еще придет мыться.
Она завязала волосы тяжелым узлом и закрыла дверь. Залезла на полок и вздрогнула:
- По ногам-то как тянет.
- И то правда, - согласился Аркадий и засмеялся: - Выстудили всю баню. Утром придут, а мы с тобой мерзлые.
Аркадий стал черпать из колоды кипяток и плескать его на пол. Баня наполнилась не каленым, а горячим паром, от которого легчало и поднималось дыхание. "И жить бы вот так, - с горькой радостью, как о чем-то недоступном, подумал Аркадий. - Работать да любиться без сна, без отдыха, до смерти - только бы не знать людской зависти. Живи бы всяк по себе тихо, честно, никому не заступая дороги…"
- А мне долго не ужить с Титушком, - потухшим голосом сказала Машка. - Он ведь человек бездомовый. Ну вот. А я привычная к хозяйству. Какая жизнь твоя без дома, без скотины. Я, Аркаша, все равно что кошка, не с людьми свыкаюсь, а с домашностью как.
Аркадий первый раз услышал, как Машка назвала его по имени, и сказала настолько понятное, что он опять разволновался и, поймав ее за руку, побежал по ней пальцами от запястья к локтю, к плечу, желая сказать своими пальцами то, о чем не знал слов.