- Эй, стой! Аркаша, - бросился к воротам Ванюшка, вспомнив о своей маске: - Передай там Федот Федотычу, Титушко к рождеству домой сулился, и сильно злой за свою Машку, что выгнали ее на произвол судьбы. Федот Федотыча Титушко тряхнет.
- Иди-ко ты, Ванюшка, куда шел. Вот так.
Дуняша мела в сенках и не видела, когда на крыльцо поднялся брат Аркадий.
- Здравствуй, сестренка.
Дуняшка вздрогнула и побелела вся, как снег, повернулась на знакомый голос: так же вот тогда окликнул на льняном поле. Веник упал к ногам.
- Ну что испугалась-то, а? Приглашай. Или все еще сердце носишь? Забыть уж пора: родные небось. Сдуру тогда кинулся. Прости. Все один да один, округовел вовсе.
- Братка, братка, - с ребяческим всхлипом промолвила Дуняша и заплакала, и засмеялась, желая обнять его и боясь этого своего желания. Просительный тон Аркадия и слова его, что он один все и один, стукнули по сердцу Дуняши, и она, мысленно охватив всю горемычную жизнь брата, задохнулась слезами: и боль воспоминаний, и радость прощения, и сознание дорогого и возвращенного братства - все в ней поднялось бурно, до ослепления.
- Как же, как же, входи-ко, входи. К празднику праздник, Арканя.
Она открыла перед ним двери нижнего этажа и стала расстегивать пуговицы на его полушубке, нежно и доверчиво взглядывая ему в глаза.
- Да я сам, сам. Петли не обносились еще, с твоими пальцами и не подступишься. - Распахнув воротник полушубка, достал цветастый сверток, подал: - С праздничком, как сегодня. А к нам уж ни ногой?
- Да вот все так, а тосковать - тоскую, Арканя. Порожки бы, кажись, домашние обцеловала.
Он повесил полушубок, одернул на себе пиджак, прошел и сел к столу. Волосы у него чем-то смазаны и лежат гладко, оттого сам он весь праздничный. Сестриной встречей и приемом доволен. Откинув ногу, из брючного кармана достал пахучую "Пушку".
Дуняша, не зная, куда идти и что делать, тоже присела, локоток положила на угол стола, будто она в гостях-то, а не брат. У нее большой лоб, с углов закрытый волосами, и все лицо от этого кажется чужим и незнаемым, но глаза глядят приветно, радостно:
- Я тебе и спасибо-то забыла.
- А ты изменилась. Сторонняя навроде. Что было, о прошлом говорю, забыть надо. Говорю, дурак был. Во всем дурак.
- Что уж теперь, Арканя. А ты бьешься все. И правда, все один. Мученик ты. И себя не жалеешь.
- Да мы ничего нынче. Нынче я, сказать, подокреп. Вот долг принес Федоту Федотычу. И не скажу, что внатяг.
- Вспоминал он, Федот-то Федотыч.
- Как не вспоминать - деньги.
- Он не то что не отдашь или что там. - Дуняша подсела ближе к брату, взяла его под руку: - Он так сказал, это: отдаст-де долг к сроку, ты-то, значит, пусть берет старую лобогрейку. А какая она старая-то, Арканя: три года только роблена. Краска не обтерлась.
- Так-то вот и сказал?
- Вот так и сказал, чтобы с места не встать.
- Ладно это. Это ладно говоришь. - Спину Аркадию так и обдало жаром. - Вот машины свои будут, может, домой вернешься? С мужиком, конечно. Помню, просился ведь Харитон, да я дурак был. А то приходите. Дом срубим на две половины. Сами хозяевами станете. Пока, конечно, одним столом поживем. Мать-то обрадуешь. Обузу снимешь с нее. Шутка, что ли, такую махину буровит. Одних свиней до заморозков было семь голов.
- Братка, спасибо-то тебе за слова такие. - И Дуняша опять поперхнулась легкой слезой. - Чего б лучше-то. И для мамаши. Только как он, Харитон.
- Да ведь ночная кукушка перепоет денную. Ежели потянешь, разве устоит.
- Ой, устоит, Арканя. Другой он сделался. Совсем другой. Частенько и отца отстраняет - вот так, говорит, и все тут. Теперь уж, братка, не Федот Федотыч у хозяйства, а без малого он, Харитон. Ну, капиталом, конечно, старик командует.
- Ругаются промеж собой?
- Нет, Арканя, нету ругани. С доброго слова все. Да он, Федот-то Федотыч, видит, что с умом Харитон приступает к каждому месту.
- Тебя не попрекают - бесприданница?
- Грех, братка, судачить, ни разу не было.
- Ну и ладно. Хорошо, если так, и живи. Все равно ломоть ты отрезанный.
Заскрипели ступеньки на внутренней лестнице: сверху спускался Харитон.
- Ты погляди-ка, кто у нас, - Дуняша, прижимая к груди братнин подарок, пошла навстречу мужу за перегородку, и он, еще не видя гостя, по сияющим глазам жены понял, что пришел Аркадий.
- С праздником, Арканя, - Харитон приветливо помял в Своих клешнятых руках руку гостя.
- Тебя тем же концом. Для хорошей встречи, - и Аркадий припечатал к столу бутылку "Ерофеича", настойки с заманчивым чайным отливом.
- Нет, Арканя, так у нас не пойдет. К нам пришел - мы и поставим. Вот к тебе заявимся, тогда, конечно. - Харитон, подмигнув гостю, взял бутылку и, опустив ее в широкий карман Аркадиевого полушубка, закинул полой: - Пусть постоит. Дуняша, что ж братца здесь, внизу, держишь?
- И то, Харитоша, веди его туда. Мы сейчас. А где же Любава?
Харитон повел гостя наверх, а Дуняша до самых лесенок шла рядом с братом, желая погладить его по плечу.
Сели к столу, на котором стояла глубокая тарелка с кедровыми орехами. Аркадий никогда не бывал в горнице у Кадушкиных и стал оглядывать ее, удивляясь, что в комнате не было обоев, а стены и потолок, чисто отфугованные и вымытые дресвой, туго лоснились, дыша теплом, устроенностью. В пол были уложены плахи, каждая едва поуже столешницы, и покрашенные светлой охрой, почти сливались по цвету с восковой новизной мытых бревен. "Старина и крепость, - завистливо одобрил отделку Аркадий. - И печка в железе - пойди вот, удобь какая. Пожить бы так-то: стены небось звенят".
- Самого где-то не вижу? - спросил Аркадий, чтоб спрятать свое ротозейство, и нечаянно выложил всю душу: - А мы, дикари, такую красоту то бумагой заклеим, то известкой замажем.
- Семен Григорьевич подсказал. Сами разве б додумались. Дерево, настаивал он перед батей, красоту свою выявит, дышать будет, вечную песню петь.
- И я так же подумал, бревна звенят небось. Да, напомнил ты о Семене Григорьевиче. Поклон от него. На масленку в гости ко мне сулился. А приедет, спать положить некуда - вот как живем. Строиться тоже думаю. Ты как со стариком-то, ужился, ладишь?
- Старик у меня добрый. Живем, слава богу.
- А то, если какая неуладка, - переходи. Строиться начнем наново.
- Сейчас от хозяйства не ускочишь. Мы ведь с Дуней совсем было в артель собрались, да Яков с Егором от ворот поворот дали. А теперь съезд партии не торопит. Может, не то что не торопит, а вроде пока не каждому горбу эту торбу. И слава богу. Нам как раз на к спеху.
- Так, так, - поддакивал Аркадий. - Это уж у кого крайность, иди: кредит дадут, земли, получше какие. Сообща посеют.
- Артельщикам машин сулят.
- По-человечески, Харитон, и бедняку помочь надо. Иной трудяга всю жизнь бьется и никак не выбьется. Такой уцепится и на, гляди, по-людски заживет.
По наружной лестнице поднялся вернувшийся Федот Федотыч и, бодро крякая с мороза, потирая остывшие руки, стал раздеваться в прихожке.
- Так, - появился он на пороге и опять крякнул, загребом, носки пимов внутрь, подошел к Аркадию: - Здравствуй. С рождеством Христовым. Сказали девки, что пришел ты. Так. Что же у порожнего-то стола? Добрые люди уж разговелись. Ванюшка Волк Титушков армячишко поволок небось под заклад, торопится - не опоздать бы, ха-ха.
- Он мне сказывал, Ванюшка, что Титушко домой обещался.
Федот Федотыч подошел к стенным часам с золочеными цифрами и стал поднимать медные начищенные гири:
- Титушко, бедняга, трубить будет от звонка до звонка. Так вот. Это из царских тюрем бегали, а ноне строго. Во всем намечается порядок.
- Вот должок принес вам, Федот Федотыч, - Аркадий положил на кромку стола газетный сверток. - И большое наше спасибо.
Аркадий даже встал и чуточку поклонился. Федот Федотыч, не говоря ни слова, взял деньги и вышел в прихожую. Скоро вернулся, пустую газету отдал Аркадию.
- Что ж, похвально - себя забудь, а долг помни. Ну где они? Девки!
В горницу с подносом поднялась Дуняша, и только сейчас Аркадий заметил, что у ней утянута поясница. "Боже мой, да давно ли, давно ли я нянчил ее: ножки как лучинки, а брюхо, вздутое до посинения кожи - усьян. Мать скалкой катала это брюхо".
Дуняша перехватила взгляд брата и поняла его мысли, как умела понимать их с детских лет, вся вспыхнула, но не сдержала улыбки, - она жила уже материнством и была переполнена его грядущим счастьем.
Подняли по рюмочке рябиновки-своедельщины долгой выстойки. Когда Харитон принес снизу самовар, к столу пришли и Любава с Дуняшей. Дуняша налила было и себе чашку, да, бегая на кухню вниз то за одним, то за другим, так и не притронулась к ней. Однако все делала с душевной охотой, радуясь, что брат пришел в гости и знает теперь ее заветную новость.
На сладкую наливку Федот Федотыч опрокинул пять чашек крепкого чая, так и не утолив жажды, но разгорелся - от щек хоть прикуривай. Положив на донышко перевернутой чашки обкусанный и мокрый кусочек сахару, хотел встать и перекреститься на иконы, но сделалось лень, потому что чувствовал себя бодрым, здоровым и было не до бога, о чем ясно подумал и не осудил себя.
- Слухом пользовался, Аркадий, дом-де рубить собрался?
- Надо бы, Федот Федотыч, да, на правду сказать, побаиваюсь, вздыму ли.