- Умирай давай, - захохотал Ванюшка Волк и повернулся по-волчьи всем телом в сторону Кадушкина. - Умирай, дядя Федот, на ручках к могиле снесем. Духовую музыку из города наймем на твои средствия.
- А в шею его, окаянного, - зашумели в зале, и Ванюшка смолк. А Семен Григорьевич, спокойно переглядываясь с Федотом Федотычем, стал говорить ему и тем, кто так же мыслил, как и Федот Федотыч:
- Колхоз - это добровольное объединение тружеников, равных во всем. Но если ты лучше и прилежней других берешься за гуж, ты больше и получишь. Это так. Кто-то здесь правильно объяснил: ленивый видел во сне хомут - не видать ему кобылы.
- Голуба Семен Григорьевич, так-то я опять жильным стану, только колхозным, потому как я плохо-то не умею работать. И долго спать не приучен.
- По усердию и плата, Федот Федотыч. А жить, верно, жить хорошо станешь: сыто, культурно, устроенно. Ни злобы, ни зависти среди людей не будет. Что вырастили, по труду разделили. Плохо ли, а? Вот для такой праведной жизни и создаются колхозы. Хочешь такой жизни - вступай. Побаиваешься, топчись на своей делянке. Никто тебя притеснять не собирается, пока сам не увидишь и не поймешь, где твоя хлеборобская дорога.
- Не огорчили бы.
Из кучи шапок да платков, распаренных полушубков поднялся Влас Зимогор, колесный мастер. Как бы норовя закрыть изуродованную щеку плечом, скособочился:
- Вот через слова Семена Григорьевича я вижу милую мне Советскую власть, как ее уставлял Ленин и как мы за ней бились против Колчака под Омском. Она с душой для тех, кто трудится до пота. Правильно, Семен Григорьевич, хлеборобская работа ловчей для артели. Только не надо на это святое дело человека или хозяина, сказать, не надо неволить. И то верно, колхоз не должен пугать мужика. Теперь, скажем, не по нищенству объединяйтесь, а по деловой ухватке, с хозяйственной стороны. У нас в селе, Семен Григорьевич, неправильно рассортировали людей: этот кулак, этот подкулачник, этот бедняк. В Устойном были богатеи да сплыли - туда им и дорога. Теперь, на мой глаз, в нашем селе всех можно взять в колхоз, окромя лодырей, конечно. А если какой лентяй проситься станет, брать с проверочным стажем. Ежели ты лениво работаешь и толку в артельном зачине от тебя мало, а лопать ты горазд, - значит, едешь в новую жизнь на чужом горбу, эксплуататор ты - вот кто, и паразит, - значит, места тебе в колхозе нету. Я высказался, как хотел, и при записи первым поставлю свою фамиль. Крепкие мужики какие, давайте пойдем навстречу нашей родной власти. Вот братаны Парфен и Пармен Окладниковы, Ржанов, Кадушкин теперь - ведь Советская власть поставила вас на основание, Федот Федотыч, ты до этой власти банными вехотками промышлял. Без Советов, может, досе жевал бы мочалку.
- Верно, кум Влас, жевал бы, да боюсь опять не пришлось бы жевать. Мыслимое ли дело ты судишь, кум Влас. Я чтобы привел в колхоз табун коней и коров, а Егор Бедулев придет, это, с дюжиной ложек. Помешкаю. Вот когда Бедулевы сравняются со мной, тогда я погляжу, впрягаться ли мне с ним в одни оглобли. А то не сделаться бы у него батраком: я робить, а он лопать.
Собрание загудело: одни одобряли слова Кадушкина, другие возмущались.
- Лупцуй их, Кадушка.
- Ни черта не боится, складень окаянный.
- Погоди, дождется.
Под шумок Ванюшка Волк пробрался вперед и сунулся на сцену, но его стянули за полу пиджачишка. Он, распялив рот толстыми пальцами, свистнул, заорал:
- Не хочу в артель с мироедами.
Зал зашумел. Поднялся свист.
Яков Умнов нырнул в гримировочную, бухнул в колокол - медный звон покрыл шумную сходку, дрогнули стены поповских хором, налились гудом, мужики смеялись, бабы затыкали уши, старухи крестились на малиновый благовестный звон. Колокол долго не мог успокоиться, и оглушенные люди с молчаливым ожиданием провожали отходящие звуки.
- Неужели каждый раз так вот и станем бузгать в колокол, чтобы добиться тишины, - укоризненно сказал председатель Умнов. - Где ваша сознательность, товарищи мужики? Продолжайте, Семен Григорьевич.
В ушах все еще качался колокол, и Семен Григорьевич говорил, не слыша своего голоса, без прежнего подъема и настойчивости.
- Советская власть, граждане односельчане, поручила вам самим устраивать свою дальнейшую жизнь, а вы деловой разговор подменили криком. Криком избу не срубить. Пользуясь нашей неорганизованностью, поднимают голос громилы и хулиганы. Кто призывает к беспорядкам? - Выйди на круг! Отошло время крика и беззакония. Я еще раз говорю, колхоз - дело сугубо добровольное. Не желает Федот Федотыч вступать - его воля. Не станем его, как кутенка, носом в молоко тыкать. Прозреет, сам потянется. Только тогда потруднее будет со вступлением. Коллективное хозяйство лежит у самого сердца нашего трудового государства, и государство всеми силами станет помогать ему. Первая мера - земельный отдел выделит колхозу лучшие земли и близкие на вечное пользование. Единоличник - само слово говорит - один, единица. А одному можно и подальше земельку нарезать. А коллектив есть коллектив…
- Не огорчили бы.
- А ежели нас, как и при коммуне, единоличников, окажется больше коллективистов? Тогда как, Семен Григорьевич?
- И тогда так же: колхозу лучшая земля. Доброе семя надо положить в хорошую землю.
- Голуба Семен Григорьевич, а ежели срок передела не подоспел?
- Понял тебя, Федот Федотыч, - прервал Семен Григорьевич Кадушкина и, переглядываясь с ним, объяснил всему залу:
- Тихо, товарищи, тихо. Этот вопрос беспокоит не только Федота Федотыча. Одному раньше времени жалко упустить от себя хорошие деляны, другому не терпится скорее сбыть с рук недородный суглинок или мочажину. К весне в связи с организацией у вас коллективного хозяйства "Красный пахарь", земельные органы проведут полный передел земли. Теперь вот и знайте, имейте в виду, что при переделе преимуществом будет пользоваться опять же колхоз, о чем я уже говорил.
- Запустят пашню!
- Пиши пропала. Самая добрая.
- Не хорони ране смерти.
- Куда денешься?
- Пиши давай.
- Не огорчили бы.
- Даешь передел!
- Не пойду за голхозом.
- За землицей-матушкой куда хошь сманят.
Как Умнов ни торопил собрание, оно затянулось до глубокого вечера. Стоявшие на ногах сели на пол, в задних рядах выспаться успели. Керосиновые лампы задыхались и коптили от недостатка воздуха. Запись в колхоз перенесли на другой день. По домам расходились уставшие, осоловелые, без лишних разговоров: впереди была многодумная ночь.
XV
После сходки милиционера Ягодина взял к себе на ночлег председатель Яков Назарыч Умнов.
В ночи полоскался холодный, тяжелый дождь, который тотчас насквозь пробил на Ягодине его казенную шинельку. А Яков Назарыч на полдороге к дому с недоверием почувствовал под пальцами правой ноги студеную сырость, не хотел верить, что так не ко времени сапог дал течь. "И обсоюзить теперь не на что - получка звон где, - тоскливо подумал председатель. - Зима идет - пимов нету. О всем селе пекусь, каждому хочу дать потолще ломоть доброй жизни, а у самого сапоги хизнули - кто подумает?"
- Товарищ милиционер Ягодин, в округе не слыхать, обувки сельскому активу не подбросят? Осень вот. Зима и все такое.
- Не слышал, товарищ председатель. Заявку пошлите.
Только еще стукнули воротами, а мать Якова, Кирилиха, ждала, видимо, засветила огонек - в окнах трепыхнулся чуть живой светлячок.
Разулись под порогом, и Яков Назарыч долго мял в руках грязный сапог, отыскивая дыру и вздыхая.
- Каши просят? - спросил Ягодин, оглядываясь и радуясь на свои сапоги из новой яловины.
- День и ночь на ногах - вот и спустил. Проходи, товарищ милиционер Ягодин.
Ягодин в шерстяных домашней вязки носках мягко ступил к столу. На холщовой скатерке стояла жестяная лампа с изломанным и заклеенным бумагой стеклом, лежала замусоленная колода карт. Валялась луковая шелуха вперемешку с рассыпанной солью.
- Картофка тутока в чугунке, - сказала Кирилиха с печи. - Да ты вроде не один. А у нас, как на грех, крошки хлеба нет. Вышел. К завтрему замесила.
Из-за трубы пластался дым - Кирилиха курила трескучий, вероятно плохо изрубленный, самосад и без умолку говорила о квашонке, о какой-то мокрой рубахе и решете, зная, что ее не слушают. А Яков Назарыч вытащил на стол чугун с картошкой, натряс на скатерку золы, выставил решето с сухарями, из которого так и брызнули тараканы, обрываясь на пол.
Ягодин достал из своей сумки кусок сала и хлеба. Но Яков Назарыч гостевой еды не тронул - жевал картошку с размоченными сухарями, густо вываляв ее в серой зернистой соли.
- Не глянется мне нонешнее собрание, - завел разговор Яков Назарыч и крепко хрустел солью, недоразмокшими сухарями, луком. - Семен Григорьевич Оглоблин задвинул бедноту в речах. В тень задвинул. Вроде не беднота весь становой костяк "Красного пахаря". Помяни мое слово, товарищ милиционер Ягодин, после нонешнего собранья крепыши задерут нос - не подступись. Прижимов их надо брать.
- Не велено. Сказано, словом, убеждением.
- Да ведь, товарищ милиционер Ягодин, двор на двор не приходится. А по сегодняшним речам всем, выходит, взяться за ручки и айда в новую жизнь. Я через это не вижу новой жизни. Кулак или лошадный опять, он ни в жизнь не пойдет с бедняком.
- В артельном труде все выравняются, товарищ председатель. И каждый будет есть свой хлеб.
- А слышал, что Кадушкин-то сказал: калачом не заманишь.
- Но ведь там, товарищ председатель, и то было сказано, что коллективному хозяйству отойдут лучшие земли, и само собой мужик долго не продержится на заячьих загонах. В колхоз придет с протянутой рукой. Проситься станет.