- Мы права свои знаем. Пятьсот пудов вывезешь и квитанцию в Совет представишь. А теперь признавайтесь, Кадушкины, что вы затеяли? Почему разбежались в разные стороны? - Умнов сперва поглядел на Харитона, потом на его отца. - Ведь петлю какую-то бросаете перед Советской властью.
- Ты его знаешь, Яков Назарыч, это же олух царя небесного, - Федот Федотыч говорил спокойно, ни разу не взглянув на сына: - Молодой, сила есть, а силы много - ум ни к чему. Поломает в чужом хозяйстве - придет домой. Думаю, умней станет, лучше робить будет. Прилежней. Я и не ругаюсь. Вернется - не прогоню. Свой человек.
- А что ты скажешь, Харитон Федотыч?
- Надел земли и покос перепишите на меня, - ответил Харитон, переминаясь с ноги на ногу.
- Да ведь земля у меня непорожняя, голуба Яков Назарыч. Как я ее отдам, ежели она у меня занята хлебом. Кончим уборку - метнем жребий.
- Сын он тебе, Федот Федотыч, а ты ему посев пожалел. Вот против этого скотинства в нашей сознательности и борется Советская власть. Чтоб вы людьми были. Вы же родные.
- Уж коли ему невтерпеж, отдам замойную глину. Пусть берет - она под паром. А удобь по жребию, хотя и жалко, Яков Назарыч. Но по закону. Может, и так еще выйдет: он вот погужует да вернется, а земля тем временем обхудеет. Это и Советской власти изъянно.
- Какой кому участок - это по жребьевке. Повторяю, дело ваше. Вот оно, частное-то озверение.
- Батя, - вдруг обратился Харитон к отцу с покорным лицом. - Батя, понял я, что Аркадий сделает из меня работника. Так чем на него батрачить, возьми нас с Дуней. Я уж просил тебя об этом. Пусть еще председатель услышит.
- Один приходи, - с Обноской в конюшню не пущу. А насчет хлебушка, Яков Назарыч, бог видит, излишков не имеем. Я весь хлеб свез за машины. Желаю здравствовать.
Федот Федотыч накинул на голову фуражку и вышел из кабинета.
- Кадушкин. Товарищ Кадушкин! - закричал вслед ему Умнов и, поняв, что тот не вернется, раздраженно снял кожаную куртку и тут же надел, только внакидку, начал сновать по кабинету, шебарша леями и жалуясь: - Проклятая председательская должность. Все с тебя требуют: хлеб да хлеб. А вот пойди выколоти у мироедов хлеб. Нету, и все. А как я докажу, что у него есть хлеб? Как? А мироеды, чуть нажал на них, - они за Советскую власть укрылись. А помочь Советской власти - их нету. Вот ты, Харитон, только что из Красной Армии, передовой, сознательный элемент, скажи мне, есть у твоего бати излишки хлеба? Скажи, только честно, как вчерашний боец Красной Армии. Есть?
- Не знаю, Яков Назарыч. Может, и есть. А может, и нету.
- Врешь. Есть излишки. Знаю.
- Знаешь, чего спрашивать.
- Я и твою честность хочу спытать.
- Испытали уж. Хоть ты, Яков, и говоришь, что я сознательный элемент, а я на самом деле-то просто элемент. Бессознательный. Иначе бы не торчал перед тобой.
Умнов приподнял на локтях кожанку, прошагал перед самым Харитоном, едва не наступил на носки его сапог, круто повернулся:
- Да, революция не окончена. Я вечно вас, Кадушкиных, ненавидел. И ненавижу.
- Так ведь и ты, Яков, не всякому мил.
- Ай молодец, Харитон. Ай молодчина. - Яков захохотал неожиданно и натужно и, вернувшись к своему месту, кожаную куртку повесил на спинку стула, сказал, усаживаясь: - Тут я тебя, Харитон, понимаю. Отец есть отец. Какой бы он ни был, а он - отец. Ну, а у Аркашки? Ведь у этого скупердяя есть хлеб. Как думаешь?
- Да ты что, Яков? Я тебе доносчик или как?
- Ну ладно, ладно, - Яков хлопнул легкой ладошкой по столу. - Ладно, ступай. С нами тебе пока не по пути. Дух от тебя идет самый вредный, вонючий. - Яков вдруг поднялся, вышел из-за стола и заступил в дверях дорогу Харитону: - Слушай-ка, я знаю, ты был парень прямой. Вот скажи мне. Если бы в наших местах опять объявился Колчак, ушел бы ты сейчас к нему? - Яков весь нетерпеливо оскалился, торопя Харитона: - Что ж молчишь-то? Говори давай. Ушел бы ведь, а? Ушел.
- Вопрос на вопрос, Яков Назарыч. Только ты не сепети под ногами…
- Вильнул-таки от прямого вопроса. Вильнул. Вот оно, нутро-то ваше, кадушкинское. Все тут. - Яков вернулся к своей куртке и стал надевать ее, довольный, покряхтывая и приговаривая сам для себя: - Надо уметь только расшевелить это ваше нутро, чтоб оно завоняло.
- Мне бы только, Яков Назарыч, знать, по какую сторону ты окажешься, чтоб потом не попасть с тобой вместе.
Умнов не сразу понял слова Харитона, а поняв, совсем взбодрился:
- Разве яблоко от яблони далеко укатится. Гидры. И отец и сын.
Но Харитон не слышал последних слов, сбегая с сельсоветского крыльца.
Оставшись один, Яков долго сидел в раздумье, касаясь кончиком языка своих усов. Перед ним лежала директива Мошкина, в которой предлагалось Устоинскому сельскому Совету срочно сдать государству по твердым ценам все излишки хлеба. Говорить об этом можно было только с имущими, и председатель предвидел, что они будут всячески увертываться, хитрить, но он, Яков Умнов, впроголодь проживший всю свою жизнь и знающий цену даже маленькому кусочку хлеба, не даст им спуску. Однако председательского желания изъять кулацкий хлеб для нужд народа оказалось мало. Ни убеждения, ни угрозы на мужиков не действовали, потому как всем было известно, что пора военного коммунизма и продразверсток безвозвратно минула, и на требования Якова Назарыча у всех был один ответ: "Был хлебушко, да съели". Председатель знал, что у Осипа Доглядова, Окладниковых, Ржанова, Кадушкиных да в других хозяйствах есть зерно, а возьмешь его как? Ни директива, ни газеты, лежащие перед Яковом, не дают никаких указаний на этот счет.
Умнов несколько раз поднимался из-за стола, надевал свою кожаную куртку и порывался куда-то идти, но садился и начинал сызнова думать, ощупывая кончиком языка свои жесткие в подрезе усики.
И на другой и на третий день Умнов убеждал мужиков, упрашивал, стыдил, но не сумел отправить в город ни единого пуда. На запрос округа ответил, что хлеб в селе есть, но с отправкой его дело не налажено.
К исходу недели на устоинских дорогах и на реке Туре появились посты, выставленные по настоянию загототдела округа, чтобы хлеб для трудового народа не попал в руки спекулянтов.
VII
Федот Федотыч рвал на голове волосы, проклиная себя за то, что не продал хлеб скупщику. "И живешь вроде сторожко, всякий шаг ступаешь наобнюх, ан, глядишь, под тебя сачок подвели, - томился Кадушкин в свои бессонные ночи, угадывая, что возьмут у него хлеб по твердой цене. - Свернуть надо все хозяйство, а себе оставить коровенку да лошаденку. То-то спи да посыпай. Вот Харитон земли просит - отдать надо. Все надо раздать. И вздохнет душа. Но зачем мне все это? К чему?"
В ночные размышления Федот Федотыч совсем близко подходил к истине, однако с наступлением утра по многолетней привычке неутомимо набрасывался на работу, за каждое зернышко, за всякую соломинку готов был заложить свою душу. Ванюшка Волк, нанятый возить навоз на пары, небрежно ездил и растрясал кладь по дороге, так Федот Федотыч, увидев это, остервенел до бешенства и едва не проткнул вилами Ванюшку. А потом от ворот до пашни подбирал оброненные жирные, теплые еще пласты и собрал два воза. "Да нет уж, погодить придется, - как-то отдаленно возникла в его голове бесспорная хозяйственная мысль, которую Федот Федотыч даже не стал додумывать, зная, что так и так не отдаст Харитону замойных глин. - После удобренного пара и глина ржицы родит. Уломаю низверга, чтобы не делиться…"
Когда обратно порожняком ехал мимо потребиловки, Ванюшка Волк, успевший тяпнуть тальниковой настойки, всем туловом поворачиваясь за телегой Кадушкина, потешался:
- Живоглот. Из навоза квас варишь!
Въехав во двор, Федот Федотыч увидел под навесом незнакомый ходок и в полумраке не сразу разглядел Семена Григорьевича Оглоблина, что-то достававшего из-под сиденья ходка.
- Давненько, давненько не бывал. Милости просим, Семен Григорьевич. А супружницу не привез? Что так? Харитон сказывал, не один-де, вдвоем сулился. Машка! Машка, помоги-ка Семену Григорьевичу. Да лошадь я уберу. Иди-иди. Наверх поднимайся, в горницу. Любава, умыться дай гостю.
Семен Григорьевич, в плаще, пыльных сапогах и гологоловый, пошел в дом, забрав все свои дорожные вещи. Машке нести было нечего, и она налегке пошла было следом, но Федот Федотыч остановил ее:
- Наверху под клеенкой деньги, возьми да сходи в потребиловку. Купи наливки и пряников. Да сухих, смотри, не бери. На лесного они, сухие-то.
Федот Федотыч едва убрал лошадей - вернулась Машка.
- Что-то не похоже на тебя, девка. Быстро-то, говорю, как.
- Приказчик не запустил даже в лавку.
- Что так, ай запер уж? Не рано ли? Рано еще. Что ты судишь? Я сейчас мимо ехал - отперто было.
- Деньги-то покласть на место?
- Фу-ты, бестолочь, прости господи. Ты почему с пустыми руками?
- А то и с пустыми, что не для кулацких домов, сказали, теперь лавка.
- Да на деньгах-то написано нешто, из какого они дома?
- Федот Федотыч, что ж прямо совсем зубами замаялась. Титушко в город, говорит…
- Какие еще зубы? Зубы ей дались. Никакого дела нельзя заставить. Зубы опять. Дай-кося деньги-то. Ну скажи, не бестолков народ. Зубы.
Федот Федотыч взял деньги и в сердцах пошел в лавку сам.
В сенках, забрызгав пол и сладко надушив розовым мылом, умывался и вытирался Семен Григорьевич. Увидев Машку, был поражен болезненностью ее лица:
- Да ты, Мария, не захворала ли? Дурно, по-моему, выглядишь.