…Мы едем, не помню куда, в разболтанном, скрипящем автобусе. Мать сидит на изрезанном ножами подростков сиденье, а я стою в проходе, и у моих ног лежит смирная белая овечка. Я только что уступил место старику в потертой каракулевой папахе, и он, усевшись, заговорил со мной и удивился, когда я ответил по-русски. Он удивляется вслух, а голос у него зычный, и пассажиры, услышав, тоже удивляются, с недоумением смотрят на меня. Автобус кряхтит, переваливаясь на ухабах, а я стою, смущенно опустив голову, и разглядываю белую овечку. Слышу - в разговор вступает мать, рассказывает, что я отличник, шесть классов окончил - шесть Похвальных грамот принес домой, и после школы буду поступать в институт. А русскому она меня учит с самого раннего детства, потому что на осетинском пока еще нельзя получить высшее образование. Пассажиры шумят, сомневаясь и споря, но старик кладет большую костлявую руку мне на плечо, и все стихают. Он поворачивает меня к себе, смотрит испытующе, глаза его добреют понемногу, и он спрашивает:
"Висши получайт?"
Я киваю, потом, спохватившись, подтверждаю свой кивок по-осетински. Но старик уже полностью перешел на русский, хочет, видно, поощрить меня к дальнейшему, подбодрить и напутствовать.
"Висши, - уважительно говорит он. - Маладэц".
Настроение в автобусе меняется, лица светлеют, пассажиры чувствуют себя причастными к моей судьбе, а женщина, везущая овечку, хватает ее и оттаскивает от меня, как бы освобождая жизненное пространство для моих будущих свершений.
УМНЫЙ МАЛЬЧИК, ЗОЛОТАЯ ГОЛОВА.
Слышу - сокрушенно вздыхает таксист:
- Язык умирает в своем собственном доме.
Мать снова вступается за меня:
"Да нет же, он знает осетинский".
То ли к старику она обращается, то ли к таксисту, то ли сама говорит это, то ли я за нее… Она здесь, со мной, и в то же время я, наверное, там, с нею, существую отдельно от себя и существую еще в воображении таксиста и многих других людей, и если сравнить все мои Я (эти отражения, проекции на разные плоскости), то они окажутся совершенно несхожими, не совпадут, не совместятся, и между держателями Их может выйти скандал, и если он произойдет, то мирный мой образ будет использован как боевое оружие типа рогатины, например, или просто дубинки. А первое мое Я - или последнее? - отраженное во мне самом, сидит себе спокойненько и посматривает на дорогу, и, наблюдая за Ним, я вижу его глазами, как из-под колес идущего впереди грузовика вылетают комья спрессованного снега и осколки льда, как они летят, разбиваются о ветровое стекло перед - Его? - моим лицом, и наша машина тоже подхватывает колесами и швыряет в следующую комья снега и острые льдинки, и та в свою очередь, и так далее, по всей улице -
АВТОМОБИЛИ, ИГРАЮЩИЕ В СНЕЖКИ,
и я думаю обо всем этом и молча говорю матери!
"А думаю-то я по-русски".
Мать молча утешает меня:
"Не беда, были бы мысли твои хорошими".
Таксист снова вздыхает, но ничего не говорит, а только покачивает головой. Не знаю зачем, но я тоже покачиваю головой. Так мы и едем, качая головами. Две головы - два мира, и качающиеся миры эти неизвестны друг другу, они едва соприкоснулись, заключив временный союз в борьбе с пространством, некое МЫ, которое распадется, когда общая цель будет достигнута, и каждый из миров сохранит свой драгоценный суверенитет, и я удивлюсь, если через много лет вдруг закачаю непроизвольно головой и забытый голос обвинит меня в умерщвлении собственного языка. Я торопливо гляну вниз, надеясь увидеть белую овечку, но нет, ее не будет больше, ах, никогда больше не будет беленькой овечки.
- Возьмем? - спрашивает таксист.
Впереди, у края тротуара стоит, машет рукой женщина в черной шубе. Не дожидаясь моего согласия, таксист притормаживает и говорит:
- Спроси, куда ей надо.
Хочу открыть дверцу, но он останавливает меня:
- Не открывай, холодно. Опусти чуть стекло и спрашивай.
Поворачиваю ручку - и в машину, потрескивая, ломится мороз.
- Вам куда? - спрашиваю.
Женщина наклоняется к узкой щели, отвечает. Ей по пути с нами.
- Садитесь, - говорю, - пожалуйста.
Женщина стоит, молча смотрит на нас. Потом, будто через силу, открывает рот, произносит:
- Мне нужно еще…
- Вещи? - догадывается таксист. Он уже не рад, что остановился.
Женщина вроде бы кивает.
- Вы не поможете мне? - спрашивает, а глаза у нее, словно она милостыню первый раз в жизни просит.
Смотрю на часы. В запасе у меня еще минут десять - двенадцать, если вычесть время, необходимое на дорогу.
- Ладно, - говорю, - пойдемте.
Открываю дверцу. Таксист втягивает голову в плечи.
- А вы? - спрашивает его женщина.
- Пусть сидит, - усмехаюсь, - а то замерзнет.
- Ничего, - усмехается в ответ таксист, - он и один справится, здоровый парень.
Она поворачивается, быстро идет к дому. Я, приотстав чуть, шагаю за ней. Обычный девятиэтажный дом - мы огибаем его, обычный подъезд. Картонка на лифте - НЕ РАБОТАЕТ. Считаю ступеньки - девять, десять, одиннадцать - сколько их будет? Навстречу нам спускается старуха, тащит за руку упирающегося мальчишку, внука, наверное, ведет в детский сад. Мальчишка хватается за перила, старуха дергает его, ворчит сердито:
- Тибе штидна нету?!
Поравнявшись с женщиной, старуха здоровается:
- Доброе утро, соседка.
Женщина молча проходит мимо, а мальчишка снова цепляется за перила. Тайком от старухи даю ему подзатыльник, легкий, ласковый почти.
- Ты че?! - рвется ко мне мальчишка, таращит нахальные глаза.
Старуха дергает его за руку:
- Тибе штидна нету?!
- А че он?! - орет мальчишка.
(Умный мальчик, золотая голова.)
Двадцать первая ступенька, двадцать вторая… Женщина вдруг оборачивается и говорит в пустоту:
- Доброе утро.
На третьем этаже она останавливается, достает ключ из кармана, вставляет в замочную скважину, медленно, словно сомневаясь в чем-то, поворачивает, дверь, скрипнув, отворяется. Обычная прихожая - антресоли, зеркало, вешалка, телефон на тумбочке. Женщина, не задерживаясь, проходит в комнату. Я иду следом, хоть никто меня и не приглашает. Вижу - в комнате, в уголке, в большом старом кресле сидит одетая в пальто девушка. Обычная вроде бы, только очень уж бледная.
- Здравствуйте, - говорю, но девушка не отвечает мне. Она смотрит на женщину, а та смотрит на нее, и лица обеих напряжены - обе смотрят так, будто продолжают какой-то неприятный разговор, ведут безмолвный диалог, и я стою, затянутый, как в трясину, в их тягостное молчание.
ТЕАТР АБСУРДА. (Те же и посторонний мужчина. То есть я.)
Стучат часы на руке, торопят меня, понуждают к действию. Переступаю с ноги на ногу, спрашиваю, обращаясь к женщине:
- Где ваши вещи?
- Вещи? - подхватывает вдруг девушка. - Вещи? - повторяет хриплым от долгого молчания голосом. - Ты сказала ему в е щ и, мама?
- Не говорила я! - вскрикивает, словно от боли, женщина.
- Ты права, пожалуй, - спокойно продолжает девушка, - лучше не скажешь. - Она переводит взгляд с матери на меня. - Вещь - это я, - говорит, - живой вес пятьдесят шесть килограммов.
Взять бы, растянуть пальцами рот до ушей, прошепелявить: "Кушать подано", - и гремучим козликом ускакать за кулисы, очковой козочкой, шипя, уползти. Пусть бы из шкафа выпятился толстопузый ворон, начертал крючковатым когтем окружность в воздухе, сунул в нее голову, как в хомут, оглушительно свистнул мне вслед и впятился обратно.
- Давайте сыграем в крестики-нолики, - предлагаю девушке. - Хотите?
- Что? - удивляется она.
- Если вы собираетесь ехать, вставайте, - ворчу раздраженно, - я, между прочим, опаздываю.
Не зря же на ней пальто, перчатки, брюки и теплые ботинки.
- Я не могу встать, - говорит она, - у меня парализованы ноги.
- Это правда, - всхлипывает мать, сама ужасаясь своим словам.
Понимаю - игра окончена, занавес опущен. Стихают часы на моей руке, замирает время. Стою, одеревенев, проникаюсь тихой жалостью к себе, нечаянно столкнувшемуся с той частью жизни, которая обычно скрыта от посторонних глаз, которой вроде бы и нет, и, как возмездие за эту жалость, приходит язвящее чувство вины, словно несчастье этой девушки и мое благополучие связаны каким-то образом, как-то уравновешивают друг друга, и я молчу, не зная, что сказать, - благодарить или оправдываться, - а женщина говорит, говорит, и я слышу ее, но слова воспринимаю не связно, а каждое само по себе, каждое отдельно:
- Из. Больницы. Выписалась. Но. Процедуры. Надо. Продолжать. Конечно. Можно. Договориться. Присылали. Бы. Санитарную. Машину. Мне. Обещали.
Потом вдруг:
- Но она не хочет, чтобы ее каждый день выносили из дома на носилках.
- Как мертвую, - добавляет девушка.
Представляю себе - вот они идут, санитары, каждое утро являются ко мне, пунктуальные, как сама судьба, белые, как привидения, входят, наскоро осведомляются о здоровье, берут мое немощное тело, вытаскивают из постели, осторожно, словно боясь вытряхнуть из меня болезнь, кладут на полотняные носилки, поднимают, несут, обсуждая походя очередной хоккейно-телевизионный матч, выносят из подъезда, и соседи участливо здороваются со мной, и я с нарочитой бодростью отвечаю, и они вздыхают украдкой, и прохожие, встретившись со мной взглядом, торопливо отводят глаза, а санитары ловко просовывают меня в заднюю дверцу своего фургона, усаживаются рядом на скамью и, заботливо поглядывая на меня, лежащего у их ног, продолжают обсуждать вчерашний матч. Потом они привозят меня обратно, и шествие повторяется из конца в начало, и, уходя, они говорят мне с профессиональной сердечностью: