Тут команда строиться раздалась. Я как во сне, точно полоумная какая, пошла, на место свое в строю встала…
- … а что? Специальность у меня есть, - услышала вдруг рядом негромкий голос Нинки, - устроюсь на швейную фабрику, на танцы буду ходить…
И снова все пропало. Одно осталось со мной - новая моя боль. Игорь, значит, все это натворил… Мой Игорь… Где же совесть его была? Как мог он веселиться, когда ребята пошли от него сторожиху убивать? Они же убивать пошли! "Все наше, народное"…
- Что с вами, Смирнова?
Керимова передо мной стоит, смотрит пристально. Отряд уже в цех входит, я и не заметила, как через двор прошли. Нинкин встревоженный взгляд мелькнул…
- Не знаю… Задумалась…
- Надо взять себя в руки, не распускаться. И события не надо опережать. Свидания боитесь?
- Боюсь.
- Напрасно. Вам это свидание очень нужно. Сами потом поймете. - Она тепло улыбнулась. - А он у вас хороший, очень хороший. Это большое счастье - иметь такого друга. Я говорила с ним сегодня…
У меня сердце едва не выскочило, а голос пропал, и я хриплым шепотом спросила:
- Он уже здесь?
- Потерпите до воскресенья. - Керимова взяла меня за руку повыше локтя - то ли пожать хотела, приободрить, то ли просто подтолкнула к двери цеха. - Идите, сейчас звонок будет. О работе думайте, в работе спасение от всех недугов. - Но тут же снова придержала руку. - Я спросить хотела: вы дома косметику употребляли? Ну, губную помаду, пудру там, почем я знаю… Бигуди…
- Конечно, - говорю, - а зачем…
- А затем, что и здесь надо. В меру, конечно. Купите в магазине, что нужно.
- Но зачем, для кого?
Она посмотрела на меня с сожалением.
- Для себя прежде всего. И для других тоже. Нельзя расслабляться, опускаться нельзя, даже в мелочах. Женщину в себе сохранить нужно, женственность.
Резко и коротко прозвенел звонок.
- Я пойду…
- Ступайте. И чтоб работа была. Я лично проверю.
Трудный был этот день. Я не знаю, что с собой делала, всю душу изломала, но заставила-таки сосредоточиться и до конца смены работала почти как обычно.
Антонишина снова за машинку села, на место Мурадовой, но я ни разу не посмотрела на нее, об одном только думала: чтобы не сорваться. Твердила себе: все хорошо, все нормально, шов давай, шов… Постепенно азарт охватил. Нет, думаю, я еще докажу, я еще волю проявлю, и не одну, а полторы нормы дам, перекрою, что до обеда не додала.
Только вечером, после звонка, разогнувшись, наконец, потянувшись до хруста, почувствовала я, как сильно устала. Ломило всю, а на душе легко было. "В работе - спасение…" Верно сказано.
От потрясений своих оправилась - не такими уж и страшными казались теперь все эти новости. Что ж, про Игоря - какая это неожиданность? Вот если б хорошее что услышала, а что растленный тип - сама знаю. Сразу могла бы догадаться, как Нинка только имя назвала.
И встал перед глазами тот вечер. Я Сережу ждала, он телеграмму прислал, что прилетит. Мне в аэропорт ехать, а тут - Игорь.
Пока Сережу не встретила, пока не побыла с ним, не увидела, что иная жизнь есть и что она может стать и моей жизнью, я Игоря еще терпела, день рождения его поехала отметить в Нису. Мне его сравнить не с кем было: какой уж есть, где другого взять. А тут каждое слово его, каждый жест, поворот головы, шаг каждый - через память о Сереже пропускать стала, и так все омерзительно становилось - сил не было терпеть. Вульгарно все, неискренне, грубо…
- Ты не приходи больше сюда, - говорю ему. - Противен ты мне, знай это. Никогда больше нам вместе не быть, никогда.
Он опять пьяный был, подошел ко мне с ухмылочкой, спрашивает:
- Что, этот сосед замуж берет? Он богатый, верно. Но не богаче меня. И старый для тебя, все равно от него ко мне бегать будешь.
- Его забрали вчера, - говорю злорадно, а сама пячусь, отступаю от него. - И тебя посадят, всех вас, ворюг, пересажают.
Тут он в лице переменился, страшен стал. Молчит, дышит тяжело, и улыбка его сходит, губы гримасой свело.
- Крест нацепила, святую из себя корчишь, - проговорил он сквозь зубы. - А на чьи деньги ела-пила? На чьи деньги коньяк глушила, к Черному морю ездила? У-у, сука!
Он вдруг рванул с моей шеи цепочку с маминым золотым крестиком. Гнев меня ослепил. В каком-то исступлении схватила я тяжелый подсвечник и ударила его по голове. Он рухнул, как подкошенный.
А когда увидела его распростертым на полу, кровь увидела и как глаза его стекленеют, такой страх одолел, что сковало всю, точно паралич, летаргия вроде. Не помню, сколько я так над ним стояла. Но оцепенение прошло, я отшатнулась в ужасе, бросила подсвечник и вон из квартиры.
Всю дорогу до аэропорта и там, пока самолет ждала, правую ладонь саднило и жгло, будто я не подсвечник держала, а раскаленное что-то.
Извелась совсем, пока самолет прилетел. Сереже все и выложила. Спрятаться мне хотелось, исчезнуть, чтобы не нашли меня никогда. Да разве спрячешься?..
В скверике мы сидели, Сережа переживал не меньше меня, очень все близко к сердцу принял. Мне и пришла шальная мысль: а ведь это он мог Игоря ударить. Из ревности. Очень даже просто. Я его к этой мысли и подвела. Он, простая душа, и не заметил, думал, что сам.
Стыдно теперь вспомнить. И со стыдом этим должна я к нему на свидание выйти?
Вот это и мучало меня.
Но после трудного моего дня встреча с Сергеем не казалась такой уж невозможной. Я даже улыбалась, представляя, как он заволнуется, увидев меня, как робко поздоровается, как неловко будет ему оттого, что другой меня представлял - униженной, пришибленной, потерянной совсем. А я - вон какая, даже губы подкрашены и брови по-модному выщипаны.
Так я храбрилась, страх свой отгоняла, настроиться хотела на добрую встречу. А сил для всего этого уже не было. Мне бы поспать, да не положено раньше времени, после отбоя только. И еще на совет отряда идти. Вот чего мне совсем уж не нужно было. Однако пошла, села тихо, думала: подремлю, отдохну. Мимо ушей пропускала, что там говорили; про письма Антонишиной. В другую колонию они адресовались. Срок там поделец ее отбывал, что-то им нужно было срочно обговорить, да так, чтобы никто не знал.
- …правильно поступили. Вроде все у нее в порядке, а душевности, сердечности нет. Теперь-то она третью ступень - "Отличник труда и быта" - не скоро получит. Выходит, не ошиблись мы…
Вполуха слушаю голоса, думаю дремотно, что коллектив всегда чутко человека чувствует, как бы он там ни заливался соловьем! И с Антонишиной вот…
- Смирнова, думаю, справится. Как ваше мнение?
- А сама она - как?
- Встань, Смирнова, скажи.
Вскакиваю, озираюсь растерянно. О чем говорят? Что я сказать должна? Да они же меня в бригадиры метят!
Усталость вмиг слетела. Чувствую, как щеки пылать начинают. Стыд-то какой! Они верят мне, а я… я уже глаз на них поднять не могу. Щеки ладонями закрыла, вот-вот заплачу.
- Так что скажете, Смирнова?
Голос Керимовой дружеский, улыбка в нем угадывается.
- Мне нельзя доверять, граждане, подруги мои, - говорю я с трудом. - Нельзя. Я видела, как Антонишина первую записку через забор кидала, а смолчала. Ей только и сказала, что нельзя так.
Ропот прошел, потом стихло все. Я собралась с силами, на Керимову посмотрела, ко всему готовая.
- Плохо, - сказала она, - плохо, что утаили. Но правильно что хоть сейчас открылись, что поняли… Повинную голову, говорят, меч не сечет. Как, активистки?
Вопрос она задала уж весело, и женщины заулыбались, закивали в ответ. Доброе слово здесь всегда ценят, дорожат им.
- А вы, Смирнова, садитесь. Или сказать хотите?
- Хочу, - отвечаю. - Спасибо сказать хочу. От чистого сердца. У меня теперь гора с плеч.
В самом деле мне хорошо стало, легко. Значит, уважают, доверяют. А в колонии ничего дороже этого нет.
Спала я в эту ночь крепко, без сновидений, и проснулась бодрой, с ощущением близкой радости. Но чем ближе час свидания, тем все беспокойнее становилось. Снова мысли горькие одолевать стали. С чем же я все-таки выйду к Сереже? Я виновата перед ним. И все эти годы, что мы знакомы, обманываю его. И со Светкой, и когда вместо себя хотела за решетку упрятать, и сейчас: ведь не люблю его. С ним мне хорошо, чище на душе становится, письма его нужны, опора нужна, но разве достаточно этого, чтобы назвать человека своим мужем?..
Но когда ввели меня в комнату для свиданий и я увидела его лицо, трепетное, устремленное ко мне, жаждущее встречи, вдруг поняла: никто еще никогда не был мне так близок и дорог.
Мы сидели за длинным столом, слева и справа еще были люди - женщины из других отрядов разговаривали с родственниками, а я не видела, не слышала их, я на Сережу смотрела, а он вдруг растворяться в воздухе стал, исчезать, я испугалась, что он совсем исчезнет, и вскрикнула…
- Успокойся, Вера, - проговорил он сдавленно. - Все хорошо, мы еще обо всем поговорим - и сейчас и потом. Я приезжать буду.
- Ты письмо мое не получил? Последнее? - Я слезы по лицу размазала, чтобы не мешали его видеть, и ждала ответа так, будто сама жизнь от него зависит.
- Я не знаю, какое ты считаешь последним, - виновато улыбнулся он.
Значит, не получил. Господи, господи, что ж я могла наделать!
- Ты, как получишь, порви его, не читай. Обязательно порви, не читая!
- Хорошо, порву обязательно. Зачем же мне его читать, если ты не хочешь.
Я глаз от него оторвать не могла, впитывала его в себя, каждую черточку запомнить хотела, чтобы долго потом жил он во мне, очень это было нужно, чтобы долго…
- Ну как ты? - спросил он и вдруг спохватился: - Мы же не поздоровались. Здравствуй, Вера.