Господи, опять я за свое! Как бы высоко ни поднялась в мыслях, а спущусь на собственный пятачок. Впрочем, наверное, так нужно. В целях воспитания. Мне Керимова дала анкету заполнить: "Знаешь ли ты себя? Что ты о себе думаешь? Правильно ли ты жила? Твоя цель в жизни? Твои планы на свободе? Твой идеал?" Теперь думаю о себе, так сказать с благословения начальства. Но шутки шутками, а если честно: хочу быть откровенной. Во всем и до конца.
Я сказала об этом одной нашей, а она вдруг с неожиданной стороны открылась.
- Да что ты! - удивилась и оглянулась боязливо - не услышит ли кто. - Откровенностью только все напортишь. Им что нужно? Чтобы ты встала на путь исправления. Вот и пиши, что все поняла, что хочешь самовоспитанием заняться, что за звание ступениста станешь соревноваться. А откровенность при себе держи. Ты посмотри мой дневник - так все излагаю, хоть сейчас досрочно освобождай. И сократят срок, вот увидишь!
- Что это вы мне вдруг такое говорите? - спрашиваю. - А если я Керимовой скажу?
- Во-первых, дура будешь, а во-вторых, все равно не поверят. Меня начальство знает, ценит, сама видишь. Я во всех мероприятиях участвую, иск погашаю под лозунгом: "На свободу без долгов и исполнительных листов!" А ты в склочницы попадешь. И наши фискалкой считать будут. Тебе же хуже. Так что слушайся, старших и не дури. - И неожиданно доверительно нагнулась ко мне. - Мы же интеллигентные люди, не то, что эти. Нам держаться друг за дружку надо, помогать, подсказывать.
Я-то думала, она от души все делает… Так стало тяжко и стыдно. Верит ли ей Керимова? Иногда мне кажется, что эта девочка видит скрытое.
Я пишу тебе все, без утайки, да не знаю, что до тебя доходит: цензор, верно, половину вымарывает.
Потеплело у нас тут, весной пахнет. Вдруг повеет ветерком таким нежным, как будто его кто в своих ладонях согрел и выпустил. Может, из твоих ладоней, Сережа?
Ты прости меня за все.
Твоя Вера.
19 февраля.
Здравствуй, Сережа!
Все еще прийти в себя не могу - такое у меня произошло.
Вдруг Керимова объявляет: двадцать шестого у Смирновой свидание с отцом.
Меня как обухом по голове. С каким отцом? Нет у меня никакого отца! Знать его не хочу! Где он раньше-то был, все эти годы? Когда мама заболела, тяжело, безнадежно, при смерти была, он не появился, не наведался ни разу. Мама так и не вышла больше замуж, по-моему, любила его до конца, от всех скрывая. Однажды, уже не в силах встать с постели, попросила меня достать из шкатулки связку писем. Старые эти письма она хранила вместе с тем золотым крестиком - помнишь? Я рассказывала тебе, крестик этот семейной реликвией был, что-то там у бабушки с ним связано, венчание, что ли тайное. Мама очень берегла его, и письма эти хранила в одной шкатулке с ним.
Письма эти от отца были. Когда они, молодые, только познакомились, он на Каракумском канале работал, в песках, и учился заочно в институте. А мама в этом институте библиотекой заведовала… Я уже родилась, а он все учился, все отсрочки брал. В Ашхабаде бывал редко, наездами, больше письма маме писал. Она все их сберегла и в последние свои дни читала по ночам и тихо плакала. Очень ей, наверное, хотелось, чтобы отец вспомнил ее, пожалел, хоть на минуту зашел проведать: она б ему все простила. Да она и так не осуждала его. Новая его жена моложе была и красивей и тоже на строительстве канала работала, деньги большие они там получали. "Волгу" купили.
С нами он порвал сразу и навсегда, никогда не интересовался, как мы живем, будто и не было у него дочери. А теперь вдруг вспомнил. Не знаю, откуда он узнал, что я осуждена, что здесь нахожусь. Приехал, родимый папаша, явился на свидание. А я даже лица его не помню.
- Здравствуй, Вера, - как ни в чем не бывало, а сам глазами ощупывает меня. - Вот ты какая стала!
- Да вот такая, - отвечаю с вызовом.
Он еще не старый, крепкий такой, рослый, лицо привлекательное, хорошо выбритое. И волосы густые, хоть и с проседью на висках. Но седина эта совсем его не старила.
- Сядем, - говорит он с улыбкой, не обращая внимания на контролера: тот стоит с каменным лицом, в окно смотрит, словно бы никакого отношения к нам не имеет. - У нас времени много, мне сказали - до четырех часов. А позже, когда будет положено длительное свидание, я опять приеду, и мы сможем все детально обсудить… по-семейному.
Глаза у него спокойные, смотрит неотрывно, и сержант его нисколько не смущает. А мне это не нравилось. Почему-то раздражало. И вообще я не испытывала ни ожидания ласкового слова, ни желания понять, что же это за человек, мой отец, - только раздражение и неприязнь. Поначалу было, конечно, и любопытство - посмотреть хоть на него. Затворничество мое сказалось - какое никакое, а общение с тем миром. Но как вошла в комнату для свиданий, все это отлетело, осталось только тягостное чувство. И вдруг поймала его взгляд - он на грудь мою смотрел. Не знаю, может быть он нагрудный знак читал, проверял: я ли это, но меня словно кипятком обдало.
Он по ту сторону стола сидит, руки свои крупные положил на вытертые многими руками доски, - снежные манжеты с дорогими запонками очень уж неуместными казались на этом столе, - и улыбается мне.
А я слова вымолвить не могу, застряли у меня в горле все слова.
- Нет, - говорю, наконец, с трудом, - не жить нам вместе трое суток. Запрещено законом. Только с близкими родственниками предоставляется право совместного проживания во время длительного свидания.
- Но ведь я… но ведь мы… - Смятение в его глазах полыхнуло. - Вера, зачем же…
Я договорить ему не дала.
- А мы с вами, гражданин Смирнов, посторонние люди, однофамильцы только. И беседовать нам не о чем. - Повернулась к контролеру, меня озноб бьет: - Гражданин сержант, отведите меня в зону.
Отец вскочил растерянный.
- Вера, постой, погоди, нам поговорить надо. Меня просили положительно повлиять, помочь…
Но остановить меня уже ничто не могло, я к двери шла, оглянуться не захотела. Очень уж был он ненавистен, я за себя боялась. А новый срок мне ни к чему.
Бедная мама! Всю жизнь, до самой смерти, она любила этого человека.
А у меня встреча с ним все перевернула. Места себе не находила, ночью уснуть не могла, на работу пошла с головной болью. Норму, конечно, не выполнила. Антонишина стыдить принялась, я ее оборвала, слушать не стала, даже сказала что-то обидное. У нее глаза на лоб полезли, не ожидала такого от меня. Побежала к Керимовой жаловаться. Та вызвала, сделала предупреждение. "Надо учиться владеть собой, - сказала, - и о людях лучше думать, не чернить всех подряд. Отец вон откуда приехал, когда узнал, что дочь в беде, а вы его…"
Вот теперь и думаю, есть о чем.
Ладно, отвела душу - и хватит. Спать пора, сил набираться.
Вспоминай обо мне чаще, Сережа. Мне очень важно знать, что кто-то меня помнит и плохо обо мне не думает.
Маму поздравь от меня с 8 Марта.
Прощай.
Твоя Вера.
27 февраля.
"Пригласив отца осужденной Смирновой, я допустила ошибку. Надо было учесть характер осужденной, меру ее испорченности, побеседовать перед свиданием, рассказать, как отец звонил по телефону, волновался. Он бодрым хотел казаться, а она его невесть в чем уличила.
Ближайшая задача: подготовить Смирнову к самовоспитанию".
(Из дневника индивидуальной воспитательной работы начальника 1 отряда лейтенанта Керимовой).
Дорогой Сережа!
Спасибо тебе за поздравление к 8 Марта. Весь день дождь шел, говорят: женские слезы льются. Но праздник хороший, светлый. Очень его женщины любят.
Как я рада, что у тебя все уладилось. Вот видишь, будто бы все просто и ясно, а пришлось к секретарю горкома идти. Неужели только его вмешательство могло поставить все на свои места? Извини, но как можно воспитывать людей, будучи в шорах? Лошадям они нужны - чтобы не пугались летящей мимо жизни. А педагогу - зачем? "Мы все понимаем, но учитель, который сидел в тюрьме…" Ее бы, вашу директрису, к нам в колонию, спесь быстро бы слетела.
А девочки из восьмого "Б" молодцы. Ты правильно делаешь, что вида не подаешь, будто и не получал никакой записки. Вообще-то ты тогда поступил опрометчиво, и восхищаться тут нечем. Секретарь горкома правильно все истолковал. Но девочки… Ах, эта восторженность в шестнадцать лет! "Мы все любим Вас и восхищаемся Вами". Надо же! Признайся, приятно такое прочитать! Хотя пример ты подал пусть романтический, но скверный. Тут, прежде всего, я виновата. Мой эгоизм, мой страх перед наказанием затмили тогда разум. Не было у меня сил воспротивиться твоей ненужной жертвенности. Да и не хотела противиться. Более того, сама же тебя на это толкнула, а потом как за соломинку ухватилась. Оправдания всякие искала, а оправданий этому нет.
Вот видишь, сперва спровоцировала, позвала на помощь, вынудила тебя на выручку ко мне в ту темную подворотню кинуться, а теперь сама же и осуждаю твой порыв. Прости. Но я давно не восьмиклассница, а здесь многое открылось… такого, что не приведи бог узнать.
Крутые здесь ступени.
Мне Керимова поручила стенгазету выпустить. Письма дала - с воли и из колонии-поселения. В такие колонии, по отбытии не менее половины срока наказания, переводятся осужденные, твердо вставшие на путь исправления. Там содержание без охраны, можно обычную одежду носить, деньги при себе иметь и ценные вещи, свидания без ограничения, можно даже со своими семьями жить. У нас многие об этом мечтают.
- Почитайте письма, отберите наиболее интересные с воспитательной точки зрения, - сказала Керимова. - Потом посоветуемся, какие в газете поместить.
Газета "Передовик" называется. Очень уж обыденным мне показалось название, и я предложила: