- А вы что, не настоящая? - спрашивает она тем же ровным тоном, даже, кажется, тише обычного, как будто боится спугнуть меня, чтобы я не замкнулась в себе, не побоялась своей откровенности.
А чего мне бояться? Я только в шизо (это штрафной изолятор) попасть боюсь. А за правду не посадят, правда - не нарушение режима. Я и на суде говорила, ты знаешь, и сейчас любому скажу: какая же я уголовница? Обстоятельства так сложились. Любой бы на моем месте…
- Нет, - говорю, - не настоящая. Вы меня с этими не равняйте.
- Но вы же человека убили.
- Да поймите вы: так получилось. Защищалась я. Ну, превысила меру обороны, ну, погорячилась. Но ведь не с топором же за пазухой шла, не Раскольников в юбке!
- А человека нет.
Горестно так сказала это Керимова, с такой затаенной болью, точно о родном ее брате речь шла. Я и осеклась.
Замолчали мы. Тихо стало в кабинете. Я услышала, как уголь в печке прогорел и пеплом сквозь колосники сыплется в поддувало.
Потом она посоветовала мне подумать обо всем, о чем говорили. А думать страшно, не новогодние это мысли. Когда-нибудь, не сейчас. Верно ведь она сказала: времени у меня достаточно.
Как пелось когда-то: "Прочь, тоска, прочь, печаль!" Все-таки Новый год, что бы там ни было. Отбой сегодня, как обычно, но женщины тайком договорились не спать до полуночи, поздравить друг друга, пожелать счастья. А у меня под подушкой будет твоя телеграмма. Это и есть счастье.
Пока. Заканчиваю. Завтра праздничный день, отдыхаем, будет концерт, вечером, я допишу.
Всего тебе самого-самого хорошего в наступающем году, милый мой Сережа!
31 декабря.
И снова - здравствуй, Сережа!
Вот и первый день нового года идет к концу. Наверное, я буду помнить его очень долго. Что-то переломилось во мне, сама не пойму. Какое-то волнение пришло и вместе с тем спокойствие. Разве может такое быть?
Наверное, подобное чувство было у Лобачевского, когда открылось ему, что параллельные прямые при продолжении своем, вопреки здравому смыслу и доказательствам Эвклидовой геометрии, в конце концов пересекутся. Понимаешь, и мне открылось нечто за пределами этих стен, во времени и пространстве. Вдруг подумала, что параллельные линии наших с тобой жизней тоже при продолжении пересекутся. Вопреки здравому смыслу. Ведь не всегда же только здравый смысл приводит к истине.
И знаешь, когда это пришло? Во время новогоднего концерта.
Сначала все было обычно: примитив, скукота. Голоса доморощенных певиц глухую тоску вызывали.
Сидели мы поотрядно на скамьях в столовой, а в углу, на деревянной сцене выступали наши товарки из самодеятельности. Скучно, но все лучше, чем ничего. Развлечение все-таки.
Слышу, объявляют:
- Осужденная Антонишина прочитает стихотворение…
Она бригадиром у нас, голос у Антонишиной слабый, глуховат и с хрипотцой. Да и в возрасте уже, смотреть не на что. Зачем только на сцену полезла?
Все случается в жизни:
Непогода и мгла.
Налетает беда
Ураганом кромешным.
И судьбою твоей
Управляет тогда
Алый парус надежды.
Алый парус надежды.
Боже мой, так это про нас! И как точно все сказано!
Хлопали Антонишиной дружно. Она со сцены спускалась, так все лицо пятнами пошло и губы дергались. Может, приятно было, что аплодируют, а может, на нее стихи так подействовали.
Потом, когда в жилую секцию вернулись, в тепло, в грошевый свой уют, расхожие тапочки надели, я к Антонишиной подошла, спросила, чьи стихи читала. А она говорит:
- Не знаю. Мне Керимова листок дала, от руки переписано. Там еще было, но я только это выбрала. Хочешь, почитай.
Стала я читать. А там и автор указан: Л. Щипахина. И что ни стихотворение, то будто про нас.
Ветер странствий, зов свободы,
Нежность неба голубого…
Или это:
Можешь петь иль по тропам бродить,
Проникать в глубину ремесла.
Можешь счастье к себе обратить
Или вычернить душу от зла.
Ни при чем здесь ни рок, ни судьба,
У границ бытия своего,
Ты ответчик себе и судья.
И пеняй на себя самого.
Читаю, а у самой сердце бьется. Тут и пришла эта мысль - про параллельные прямые. "Ветер странствий, зов свободы, нежность неба голубого…" Как будто мне окошко открыли и показали, какой он чудесный, наш солнечный мир. И жить хочется, и сладостно, и жалко себя до слез.
Все уже спят давно, а я пишу тебе. Надо бы тоже выспаться, завтра на работу, а знаю, сон не скоро придет, может, вообще не усну до утра. У меня будто крылья выросли. Великое это дело - надежда.
Спасибо тебе. Будь счастлив.
Твое звенящее крыло
Пускай развеет сумрак серый,
И будет правдою и верой
Как луч, сияющий светло.
Твоя Вера.
1 января.
Здравствуй, Сережа!
Трогательное твое письмо, где ты радуешься (верю - искренне) переменам во мне, увы, опоздало. Перемены оказались мимолетными. Было настроение, которое я сама приняла за душевный сдвиг, было и прошло. Окно в в стене захлопнули перед самым носом, и снова серые будни, зона, двухъярусные койки солдатского образца, пересчет на поверке, шум швейных машин в цехах, разговор о трусах, о плане, о соревновании - кто сколько выдал…
Мне Керимова говорит: надо быть собранней. А я не могу. Кончилось мое ученичество, теперь я - швея-мотористка, посадили меня в поток - на первую операцию, самую простую, запуск называется. А я норму не даю. Не могу сосредоточиться, мысли уводят куда-то, нет мочи восемь часов подряд, минута за минутой, думать только о том, чтобы строчка ровной была. Не могу, и все, хоть убей. А каждая осужденная обязана честно трудиться. Это тут первая заповедь. Выходит, я отлыниваю, не хочу вкалывать весь рабочий день, всю себя отдавать общественно полезному труду. Теперь пойдут внушения, обсуждения, проработки.
Нам вдалбливают всякие идеи - про честное отношение к труду, про точное исполнение законов и уважение к правилам социалистического общежития, насчет повышения сознательности и культурного уровня, законодательство разъясняют. Будто я ничего этого не знаю! После одной такой беседы говорю Керимовой:
- Гражданка начальница отряда, хотите я беседы буду вместо вас проводить?
Она не удивилась, не усмехнулась, вида не подала, что обиделась.
- А что, - спрашивает, - я не очень понятно объясняю?
- Да нет, просто знакомый предмет, могла бы помочь.
- Спасибо, - отвечает, - я сама. Это моя обязанность. А вы можете в свободное время разъяснять осужденным, если что не поймут. Вот и будет мне помощь.
- Гражданка начальница, - это у меня как-то само вырвалось, от отчаяния, что ли. - Я же университетское образование имею, зачем же меня трусы шить заставляют? Я могла бы в здешней школе преподавать.
- Режим для всех в колонии один, - сказала Керимова. - Я вам недавно в беседе объясняла, что основными требованиями режима в местах лишения свободы являются…
Я подхватила и стала поспешно перечислять эти требования, изложенные в Исправительно-трудовом кодексе.
Она меня молча выслушала, потом улыбнулась:
- У вас хорошая память.
- Образование помогает.
- Образование и воспитание понятия не тождественные.
- Я вас поняла, - говорю. - И вполне согласна, хоть это и обидно сознавать. И все же нельзя равнять…
- А у нас и нет уравниловки, - вдруг строго прервала она меня. - Одни пробудут здесь год, другие пять лет, третьи - десять. Кто что заслужил. А в том, что вы оказались здесь, в обществе, которое вас не устраивает, виноваты не мы.
Я усмехнулась. Вздохнув, Керимова велела мне идти. Но я не над ее словами иронизировала - я те стихи вспомнила, которые в умиление меня привели на Новый год: "и пеняй на себя самого". Тогда плакать готова была над этими строчками, а теперь только горькую усмешку вызывают.
Говорят, что Керимова заочно филфак закончила и в университете в одно время с нами училась. Я могла с нею встретиться, может быть, даже встречалась в университетских коридорах. Но тогда скорее всего я смотрела на нее свысока, как на других девчонок из провинции. А теперь она воспитывает меня. Парадокс!
Раньше она, когда училась, контролером тут работала, а потом уже начальником отряда стала. Но она не качество продукции контролировала, а соблюдение требований режима. При краткосрочном свидании, например, присутствует контролер. Вся наша жизнь здесь под контролем. Только при длительном свидании осужденная остается без постоянного подгляда.
Вчера у Антонишиной началось такое свидание с мужем. Трое суток будут они находиться вместе в специальной комнате. Там даже газовая плита есть. Осколочек семейной жизни. И горько, и завидно.
Нинка по этому поводу разошлась:
- Старая курва, сама с мужиком милуется, а у кого нет - тем пропадать, да? Мне, может, это больше требуется.
А ей, Нинке, всего девятнадцатый год. Ее сюда из детской колонии перевели - для дальнейшего отбывания наказания. Вот где довелось ей шагнуть из детства в юность.
Следующая очередь на свидание - ее. Бабка к ней приедет. Не знаю, почему именно бабка, наверное, больше нет никого. Представляю, каково ей, старухе, с такой внучкой.
А мне и вовсе свиданиться не с кем. Пусть это жестоко, но я рада, что мама не дожила до этих дней. Лучше уж я одна…