- Здорово, старик! - раздавались веселые окрики.
Викентий Авилов с удивлением смотрел на приезжих гостей. То были товарищи снизу, от самого устья, "государственные люди", от "Края лесов" и от берега моря, те самые, которые проехали вниз по реке три лета назад. Меднобородый Гармолиус и Павел Арбинский, широкий и черный, как жук, и длинный Игнат Симиренко и другие.
- Куда поднялись? - спросил Викентий Авилов весело и удивленно.
- К нам, к нам, - наперебой кричали весельчане, - гостечки любимые!
В этот святочный вечер они готовы были отдать приезжим все, что было в избе, и себя в придачу. То были дальние гости, Христовы посланнички, носители свежих вестей, связь с миром…
- Куда вы собрались? - спросил еще раз Викентий и вдруг оборвался. Во рту его внезапно высохло, и даже глаза потемнели от буйного волнения.
- Туда! - указал Арбинский на ют широким и властным жестом. - Да ты разве не слышал? Пришла эстафета с пером из самого Якутска. - Зовут, отпустили!..
И он рассказал Авилову в кратких словах поразительные вести памятного "безумного" года… 1905-го. Вести прилетели с севера за тысячи верст волшебною силой лебединого пера, припечатанного к пакету сургучом, и трудно было разобрать в далекой полярной пустыне истинное значение и силу этого чудесного рассказа.
Но ясно было одно: отпустили. Зовут…
Викентий слушал молча, и в белом просторе под светом полярной луны перед ним вырастали воочию полузабытые картины: улицы, окна домов, несчетные толпы народа, трамвай, оживление, шум…
Ребенок заплакал. Дуга вынула его из зыбки и поднесла к отцу. Но Викентий взглянул рассеянно и даже не поцеловал своего первенца. Мысли его летали далеко, что дальше, то стремительнее. Они перенеслись за Урал и теперь приближались к Москве. Новая, загадочная Русь…
На следующее утро гости поднялись еще до свету и приготовились к отъезду. До Середнего города еще оставалось 200 верст и надо было торопиться. Викентий Авилов вывел свою вороную упряжку и молча стал запрягать ее в высокую, узкую "нарту". Ружейная Дука ахнула и обхватила его голову руками и завыла:
- Не пустю, не пустю!..
- Довольно! - сурово сказал ей Викентий и снял ее руки с плечей.
- Нас бросить хочешь? - вымолвила Дука негромко с сухими глазами.
Авилов схватил неожиданно Дуку за плечи.
- На тебе мою правую руку! - заговорил он быстро и тяжело дыша. - Возьми молоток и гвозди и прибей ее к двери. Я себе правую руку отрежу, а с левой уеду!..
Он был, как безумный, и глаза его сверкали.
- Куда, зачем? - вопила попрежнему Дука.
- Туда! - указал Авилов, на юг, как прежде Арбинский. - Домой! Отпустили… Зовут… Россия зовет!..
И Дука притихла.
- Оставляю тебе все именье, - наказывал Викентий, - собак верну из Середнего… Владейте навеки. Ворониха, подь, подь!..
Он дернул с пригорка ничем не груженную нарту, вскочил на сиденье и умчался, как вихрь. И даже не простился с женою и с маленьким сыном.
Все жители поселка высыпали на угорье и смотрели вслед уезжавшим гостям. Щербатые Девки окружили Ружейную Дуку.
- Пускай уезжает, - сказала Натаха безжалостно и просто. - Чужой.
- Викентий уехал, а Веня-то остался… Вика, Веня, Викеша, казаченок мой!..
Лицо ее сияло торжеством, ибо и дом, и именно, и внучек, и казачий паек, все это досталось навеки Щербатой семье.
- Уйдите! - крикнула Дука яростно. - Уходите сейчас. Не то ухвачу топор и всех перепластаю!..
Она вбежала назад в избу и захлопнула дверь.
- Дука, впусти! - заплакали сестры, дергая скобку.
Дука высунула голову в сенное оконце.
- Зарежу себя и ребенка! - крикнула она и скрылась окончательно.
Девки с плачем стояли у двери.
- Пойдемте! - сказала неожиданно лукавая старуха. - Не трогайте ее! Обомнется, так мягкая будет, - прибавила она философски.
Девичьи семьи привычны к внезапным разрывам, но старая Натаха знала по собственному опыту, что такие разрывы еще не приводят к кровавой развязке.
Дука, действительно, не думала больше о крови и убийстве, только металась по избе, как подбитая лисица, открыла сундук, выбросила прочь наряды, дареные мужем, синие и алые сукна, и стала топтать их ногами. Вперемешку лежало мужское белье и одежда, не взятые Викентием.
Сердце у Дуки упало. Ей попала под руку старая верхняя парка из серой парусины, которую Викентий носил на Павдинских горах в позапрошлую весну. Ей вспомнился дед водяной из озера Лисьего, пища из подводного амбара и обещание расплаты. Жестокий старик взял у нее не сына, а мужа, самое милое, что было у Дуки Ружейной. Ибо Викентий Авилов был ей милее, чем маленький казаченок Викеша.
Она судорожно скомкала старую грубую ткань, прижала к груди и к лицу, понюхала, даже зубами впилась, потом завернулась в нее с головою, как в плащ или саван. Вынула из зыбки ребенка, завернула его вместе с собою в широкую парку и легла на постель, где она проспала с Викентием, русским пришельцем, две зимы и два лета.
Целый день она пролежала на постели, не шевелясь, как мертвая. Плакал ребенок и сам добирался до груди, сосал и засыпал, и просыпался, и плакал опять. Она не слышала, но чувствовала. Только в полночь Дука вскочила с постели и вышла на двор. Луна светила попрежнему ясно, и река уходила с севера прямо на юг, в загадочную даль. И по белому лону реки тянулась, как атласная лента, санная дорога, по которой уехал Викентий.
- Я тоже уеду! - крикнула Дука, обращаясь к югу. - Я найду, догоню… Ты слышишь, Викентий?..
Но Викентий не слышал. Только собаки завыли на соседнем дворе, начиная обычный полночный концерт. И другие дворы подхватили жалобно, тонко, протяжно…
То был вопль беспомощного севера, обращенный к далекому югу, в безответную даль.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ВИКЕША КАЗАЧЕНОК
I
- Леший, а леший, возьми этого мальчишку!
Бабушка Натаха, сверкая безумными глазами, выбежала на улицу и взывает к темному, седому лесу, кстати же лес начинается: у самого крыльца. Руки протянула вперед, волосья раскосматила - ведьма-ведьмой…
Викеша немного отбежал, стал на четвереньки, как собака, и ждет, что будет. А сам, между прочим, зудит тоненько, назойливо, как тощий комарик:
- Баба, йисть!
- Ох йисть просит! - взывает Натаха еще яростнее прежнего. - А у меня нет еды!..
Она хватается руками за растрепанные волосы и рвет их, как кудель. Выдранные волос за волосом улетают но ветру.
- О-о! - воет Натаха, - Дука, дочи, куда ты ушла, на кого нас покинула?..
Воет Натаха, а Викеша подвывает, как маленький волчонок. Дука - это его покойная мать. В прошлую зиму она уехала на устье реки Колымы за нерпями-тюленями, да так и не вернулась с промысла.
Много оставил богатства Викентий Русак своей белой очелинке, когда уезжал на родину: сетей на вешалах, и одежи в сундуках, и муки в парусиновых мешках, собственную упряжку собак из города вернул, сам уехал на сменных, на почтовых. Да одного не оставил Викентий Русак - веселой удачи и легкости, увез свой талан на родину, в далекую Русь, оставил и Дуку и мальчика Викешу в добычу зубастому "уросу".
"Урос", "урок" - это дух неудачи. Он прячется в лесу под корнями, и в болоте под пнями, и кидается встречным на шею, выедая у них счастье.
О нем стародавние песни поют:
А и горе, горе-гореваньице,
а и в горе жить, не кручинну быть,
не кручинну быть, не стыдитися…
Но трудно человеку не стыдиться, не кручиниться под игом жестокого лесного оборотня.
Как уехал Викентий Авилов, с того же дня стали Наташонки хиреть и сохнуть, словно бы их подменили.
Сутки пролежала Ружейная Дука в избе, как без памяти. Сестры постучали, перестали. Натаха велела: "Отстаньте!"
Потом выползла Дука наружу, вскинула ружье, крикнула Кровоеда, любимую собаку уехавшего мужа, и ушла в лес. Ходила день и ночь. Слыхали домашние выстрел, только один. А потом воротилась из лесу и чудно: принесла за спиною звериную тушку, не волка, не лисицу, а эту самую собаку Кровоеда.
Ахнула Натаха. "Почто?.."
Собака-то была дорогая.
- Так! - отозвалась Дука и стала обдирать шкуру. Ободрала, слегка просушила и постлала на постель, в собственные изголовья.
За эти две трудные ночи Дука словно постарела. Даже щеки у ней ввалились и волосы стали жидкие и пестрые, как у сорокалетней.
Нужно было, однако, жить, работать. В первобытных условиях жизни действует основной закон: "Не трудящийся не ест". Но дело валилось у Дуки из рук. К матери она не вернулась и осталась в Викентьевой стройке. Работать норовила одна без сестер. Поедет по дрова на собаках, вынет топор, к лесине подойдет и станет, стоит. Словно забыла что.
А в голове долбит одно: "Бросил, забыл!"
Бабушка Натаха смотрела озабоченно и затеяла вдруг заклинать Викентия с ножа, как это водится у колымских присушных мастериц. Нож отрезает присуху и отделяет ненужную любовь.
Для своего заклятия старуха утащила у дочери старый набедренный ножик, оставленный Викентием. Но только что поставила Натаха нож острием на запад и стала выкликать подходящие слова: "Заря-зареница, ясная девица, заря ночная, заря вечерняя, отрежь молодца от сердца, от ума, от печени, от жалости"… - как вдруг выскочила Дука из избы и отняла нож и при этом второпях больно толкнула Натаху.
- Как? Мать! - крикнула Натаха с изумлением.
- Какая ты мать! - запальчиво крикнула Дука. - Ты…
На Колыме господствовал натуральный словарь, и вещи назывались попросту, настоящими именами.