Появился огромный, начищенный медный поднос, тоже, как видно, "макаризированный". На подносе одиноко и нелепо, посредине стоял пузатый хрустальный бокал с золотыми разводами. Солнце ударяло огненными стрелами из меди в стекло и отскакивало острыми зайчиками.
Поднес и бокал подносила на костлявых руках долговязая Овдя Чагина.
Это было, как феерия из "Сплошного зыка", - появление Стеньки Разина перед толпою восставших казаков.
- Пака, наливай!
Но у Митьки хватило простого я здравого смысла.
- Да что вы, черти! Что я вам "взаболь" исправник?.. Я атаман Пятаков из Колымских лесов. Иди-ка ты, старая, с покалом!.. Пака, дай ковшик!..
Он выпил ложку, потом сразу другую и явно захмелел.
Бился, рубился Иван Пятаков,
он много полонил киселя с молоком,
чашки и ложки, все под меч склонил,
шаньги, пироги во полон полонил, -
запел Митька досельную колымскую былину.
- Ну, шут с вами, гуляйте! - сказал он примиренным голосом.
- Постой, постой, еще одна грешная душа. Архип, сюда! - покликал Митька.
- Я здесь! - откликнулся Макарьев, довольно неожиданно, у самого Митькина локтя.
- Выпей, Архипка! Пака, ковшик! Пей, хозяин, свое, не покупное, - смеялся Ребров.
Макарьев выпил ковшик. Как опытный торговец и кабатчик, он лучше разбирается в напитках. Это не водка, не спирт, а, так сказать, вода с вином, вроде крепкого квасу.
О, диво! Макарьев тоже захмелел. Сегодня все пьянеют удивительно легко от Пакина чудесного лекарства.
XII
Кругом полубочки-обреза, пустой, опрокинутой, похожей на огромный барабан, собралась воронья охрана. Все те же мальчишки, Егорши, и Микши, и Савки, и девчонки, подголоски и помощницы, Дуки и Лики и Наки. А в центре опять-таки Викеша Русак. Он сидит на пне перед своим опрокинутым столом и перед ним, в диковину сказать, разостлана бумага. Правда, не новая бумага. Синий, исписанный лист из колымского архива. И можно прочитать:
"Ея імператорскаго величества самодержицы всероссийской, імператрицы Екатерины Вторыя Нижнеколымскому частному командиру Александру Михайловичу в лето 1782 мая 15 дня Омотского родового старосты со сродниками.
Дойдя до самой совершенной крайности и не имея уж никакой надежды, так что уж третий день но вкушая никакой пищи, принужден прибегнуть начальственному призрению, будучи обоего полу в 27 душах".
Уже целый год, за неимением бумаги, вся Колыма нужнейшие дела пишет на архивных листах. Конечно, на обратной стороне, а то и на полях, как придется.
Любопытные старинные отписки XVIII века, написанные вязью, гусиным пером. Они называют губернатора - якутским воеводой, а писаря - подьячим и ерыгой, а отца протоиерея - черным колымским попом. И рассказывают они о поборах, платежах, ясаках, о жестоком изнуряющем голоде. Голод и ясак - это основное слово колымской старины.
Но до этой старины нет никому никакого дела. Что недопескам история! Они сами делают историю.
Выпили по ложке недопески и легонько захмелели. Сегодня поречане хмелеют один за другим, и самые молчаливые начинают болтать языком.
Суматошный Пашутка Гагарленок кричит:
- Почто нас бранят недопесками, запишем себе новое имя, такое, чтоб бросилось в нос.
- Такое, чтоб комар носа не подточил! - предлагает Берестяный.
Оба "про нос" - и по-разному.
- А как нам писаться? - спрашивает Викеша солидно и покусывает карандаш.
- Партия - пиши!
Эта колымская "партия" - любимое казачье словечко. Такие казачьи слова: партия, компания, команда. Старые и новые слова. Колыма знает все новые слова, ни разу не слыхавши.
"В ваших новых словах и лозунгах старина моя слышится", - могла бы сказать Колыма.
- Молодцами пиши! - предлагает Андрейка.
- Разбойники Брынских лесов! - настаивает Микша Берестяный.
- Думайте, ребята!
Это репинские запорожцы сочиняют не послание турецкому султану, а свой собственный список-реестр.
Викентий стучит но бочке карандашом.
- А что думать? Мы кто есть, молодые? Давайте так и зваться и писаться "молодые".
Новый лозунг. Впрочем в то время не только Колыма, омолодилась огромная Россия, и в разных концах независимо смыкались союзы молодых.
- Ура, молодые! - кричат недопески кругом.
Как свадьбу празднуют.
Революция действительно похожа на огромную свадьбу, только венчаются такие молодые все больше со смертью.
Обвенчала нас сабля вострая,
положила спать мать сыра земля.
- Выпьем за здоровье молодых! - кричат, шебаршат недопески.
Все потянулись опять к винному источнику, к Паке. Но Пака пришел им навстречу.
От бочки до бочки.
Две бочки, одна с вином,
другая пустая…
- Меня пиши в партию! - кричит в азарте Пака. - Мы тоже молодые.
Недопески смеются.
- Ты старая гагара, у нас молодой гагарленок.
Гагара хмурится на сына и грозит ему пальцем:
- Старая гагара… Ах, ты, сопляк! Старая, да чище молодого.
- Троих пишите, - молодые… Луковцев, иди!
Сзади надвигается фигура примечательная, Луковцев, сторож магазина, бессменный и летом и зимой. Уже лет тридцать Луковцев стоит на посту. Исправники приходят и уходят, а Луковцев все тот же. Это настоящая опора колымского казенного хозяйства. Он тоже небольшой, однако не Паке чета. А главное, расплывчатый, вязкий, тугой, как сырая смола. Смола сырая - рыжая, и Луковцев рыжий. А лицо у него бабье, в морщинах и без всякой бороды и даже голова по-бабьи повязана платком.
Луковцев не курит, а нюхает. Он только что смолол немного свежей "прошки" из праздничного дара и запустил себе в нос первую огромную понюшку. Он отвечает на приглашение Паки оглушительным чохом - апчхи!
- Тьфу, будь здоров! - смеются молодые недопески.
- Нет, ты пиши, - настаивает Пака. - Ее пиши, она тоже молодая.
"Она" - это Луковцева баба, казачка, в отличие от мужа, сухая и плоская, как жердь. По росту она гренадерша, самая высокая баба по всей Колыме. Странная троица. Луковцев старый старик, Пака помоложе, а баба гренадерша без возраста. Пака давно овдовел. Детей у него пятеро. А у Луковцева детей не бывало. Баба гренадерша обшивает и моет суматошных Гагарленков.
И так они трое живут. Про них говорят, что живут они в чукотском браке - два мужа, одна баба. И еще говорят - гренадерша таскает своего Паку в кармане.
- Я знаю, она молодая! - настаивает Пака.
Недопески смеются, галдят.
- Пиши, все одно. Старый, молодой… один умрет, другой родится, все в дело годится.
Так основался в Колымске "союз молодых", который потом, разумеется, стал комсомолом. Впрочем, и здесь Колыма переделала по-своему южное имя и стала говорить: максолы, максуны. Максолы (и максолки) сближались с налимьей печенью - максой. Максуны - это рыбья порода, обильная на Колыме.
XIII
Пака в сущности не пьет, он подбирает из каждого ковшика последнюю капельку. Ковшиков много, и Пака навеселе. Он неожиданно становится в позицию, топает ножкой.
- Делай, - кричит он ухарским тоном, - шевелись, мертвые!
Опять составляется круг. Паке надо даму. Взрослую нельзя. Он слишком малорослый. Ему вталкивают в круг тоненькую девочку, Феньку Готовую. У ней белые волосы, как чистая кудель. Средь мешанной колымской русско-якутско-юкагирской крови все же попадается порой такая славянская отрыжка. На расстоянии Фенька кажется тоже седая, как Пака.
Ай, дуду, дуду, дуду,
она села на леду.
Пака поет и пронзительно свищет. Никто не ожидал, что у такого маленького человека такой большой свист. Мало того, Пака пускается в присядку. Сначала идет хорошо, но потом, не рассчитав фигуры, он осуществляет слова своей собственной песни и садится не на лед, а на довольно влажный мох.
К ковшику прикладываются новые и новые люди.
- Вы тоже тут! - говорит с удивлением Макарьев. Тут вся Колыма. Купцы и дьячки и чиновники. Рыжий Ковынин, Олесов, в черной рубахе, но все-таки с крестиком. Оба попа, Краснов, протоиерей к священник Кунавин, молодой с пышной бородкой и лукавыми глазами.
Выпивка - дело святое. Она на минуту свела чиновников, торговцев и бунтующую челядь. Впрочем, поречане еще не научились драться, они выпили вина революции, но крови пока не лизнули.
Макарьев глядит на Реброва с привычным дружелюбием. Тридцать лет он привык видеть вблизи себя эту кряжистую ладную фигуру. Зато он глядит с неприязнью на двух своих товарищей купцов - Ковынина и Кешку Явловского.
- Лакаете мое! - кричит он с досадой. - Собаки! Свое, небось, спрятали.
Митька смеется и машет рукой:
- Дай срок, все будет. Все ваше будет наше! - кричит он и скалит свои крепкие белые зубы.
Подходит Викеша и докладывает деловито:
- Чай цел, табаку полсумы… Прикажешь стащить в магазин?
Что можно, он сохранил для общества. Митька во второй раз махнул рукой.
- Еще найдем, - сказал он беспечно.
А Пака опять пляшет. С мокрым задом и мокрыми обутками он топчется на месте и громко припевает:
Ах, ты, мать моя, Сидоровна,
высоко ноги закидывала,
Акулина позавидовала.
Отчаянный Пака!..
Свист, пляска, еще свист.
Ах, ты, Ванька, ты, Ванька Горюн,
ты почто, Ванька, не женишься,
ах, и что это за тяжкий грех,
подымается рубашка наверх…
Неукротимый Пака!…