От избытка сил Ивану Степанычу легко и весело, мысли приятные роились, и во всем теле гулял легкий полугар. Чей-то голос знакомый послышался, Анкин не Анкин, глаза голубые приникли, кажется Анкины… да… ее глаза, Анкины.
Поднял купец веки, крякнул:
- Сходить нешто… проведать… - Но вот улыбка ушла с лица. - Ужо исправнику собольков парочку подсортовать… Он его… Бродя-ага… Драться!
V
Завтра в Кедровке праздник. Каждый год в этот день из часовенки, или, как ее называли, полуцеркви, что стояла среди кедровой рощи, подымают кресты и всей деревней идут в поле, за поскотину, к трем заповедным, сухим теперь лиственницам - служить молебен.
После молебна начиналась попойка, а к вечеру угаром ходил по деревне разгул с пьяной песней, орлянкой, хороводами. К вечеру же заводились драки - кулаками и чем попало; доходило дело до ножовщины.
Пьянство продолжалось на другой и на третий день. За этот праздник вина выпивали много. В хороший год с радости: "Белка валом валит к нам в тайгу", в плохой год с горя: "Пропивай все к лешевой матери, все одно пропадать".
Вино всех равняло - и богатых и бедных. У всех носы разбиты и одурманены головы, все орут песни, всем весело. Будущее, как бы оно плохо ни было, уходит куда-то далеко, в тайгу; мысли становятся короткими: граница им - блестящий стаканчик с огненной жижицей, пьяные бороды, горластые бабьи рты. Все застилает серый радостный туман, и сквозь него смеется тайга, смеется поле, смеются белки: "Бери живьем, эй, бери, богатей, мужик!" И мужик брал: тянулся к штофу, бросался вприсядку, махал свирепо кулаками, вопил в овечьем стойле, торкнувшись головой в навоз: "Й-эх, да как уж шла-прошла наша гуля-а-а-нка!.."
Проходили эти три хмельные дня - и все снова начиналось по-старому, вновь наступала серая, унылая жизнь.
Кривая баба Овдоха еще третьего дня уехала за попом в Назимово. Вместо колесной дороги туда проложена тайгой верховая тропа с крутыми подъемами и спусками, с большими топкими "калтусами", перегороженная зачастую в три обхвата валежником. Овдоха сама поехала на пегашке, а под попа взяла стоялого Федотова жеребца, - поп грузный, не всякая лошадь увезет.
Уж закатилось солнце, попа все нет. Народ в бани повалил. Бани - маленькие, с крохотным глазком избушечки, все, как одна, прокоптелые, словно нарочно вычерненные сажей - стояли над самым обрывом к речке. Две девахи, Настя с Варькой, выскочив окачиваться на улицу, первые увидали подъезжавшего попа и, стыдливо прикрываясь шайками, закричали проходившему с веником под мышкой человеку:
- Дяденька Митрий, батя едет, поп…
- Где?
- А вишь, - показала Настя шайкой и, вдруг спохватившись, она суетливо прикрылась. - Что ты на меня-то пялишься!..
- У-ух!.. Па-атретики! - осклабясь, ударил себя по ляжкам Митрий и уронил веник, а девушки с хохотом юркнули в баню.
Поп проехал к толстобрюхому Федоту, главному по деревне богатею. Криво что-то поп в седле сидит.
- Ты, батя, не пей до праздника-то, обожди мало-мало… - говорили ему, здороваясь и глотая слюни, красные после бани мужики.
Много их набралось к Федоту, накурили, наплевали, а батя сидел уж выпивши, ел со сметаной соленые грибы и, рюмка за рюмкой, пил водку.
- А позовите-ка сюда Прова Михайловича, чегой-то с дочкой его стряслось?
- Чего такое, батя?
Но староста Пров уж услыхал про Анну от Овдохи.
Праздник завтра, гулянка, а у Прова в глазах черно.
- Езжай скорее, Пров, за дочкой… - охает жена. - Батюшка ты мой, царь небесный…
Пров долго сопел носом, потом, выйдя расхлябанной чужой походкой в сенцы, захлопнул за собой дверь и громко там засморкался. А поздним вечером, надев овчинный пиджак, ехал по тайге на бурой кривой своей лошаденке.
У всех печи топятся, бабы снуют взад да вперед, взад да вперед, тесто заводят, кур колют. Где-то барашек заблеял-заплакал: прощай, жизнь!.. Поросенок сумасшедшим голосом ревет. Ревел-ревел, сразу замолк, словно обрадовался, что кончилось страшное. Два петуха безголовых пролетели поперек дороги, две старухи-ведьмы гнались за ними с окровавленными двумя топориками, бежали, тяжело сопя и задыхаясь, и сквозь стиснутые гнилые зубы зло посмеивались:
- А, не любишь? Это тебе, петька, не кур топтать…
Два кота сидели на воротах, уткнув друг в друга лбы, повиливали лениво хвостами и лукаво выводили, словно ребята в люльке гулькали.
Месяц, огромный, будто намасленный блинище, одним глазом выглядывал из-за тайги: а ну-ка поглядим, как бабы стряпают.
Дымок вился из труб, вкусно попахивало жареным, псы ловили на лету подачку или, болезненно взвизгнув, кубарем летели от пинка.
Девка песню завела, бежит с ведром к речке да поет.
- Ты сдурела? - стыдит встречный дед.
Хохочет:
- А чего? Думаешь, грех?
- Нет, спасенье…
Старики у часовни сидят, хоть не холодно, а в валенках: удобней. Трубки сосут, согнулись вдвое, врут друг другу штуки, разные случаи рассказывают: "А эвона, в тайге-то, иду я, этта, иду…" - "Чего в тайге, со мной, ребяты, у мельницы случилась оказия". Врут да врут. Завтра праздник, можно и поврать. Завтра вино будет, знай гуляй! Дымокуры возле них курятся. Митька, парнишка-сопляк, то гнилушек, то назьму охапочку, то травы подбросит: зелеными клубами дым пластает и гонит комаров.
- Попа-то караулят ли?
- Укараулишь его, черта!
А батюшка, человек ядреный, в годках, лицо крупное, с запойным отеком, желтое, на приплюснутом носу румянец. Он действительно слова не сдержал: "Обрей мне полбашки, как каторжнику, ежели до праздника упьюсь", - а сам еле сидит за столом, бахвалится:
- Мужичье!.. - но мужиков в избе не было, одна бабка Агафья, теща лавочника Федота. - Вы чего понимаете, а?.. Вы как обо мне, чалдоны*, понимаете? Как ваша мление будет, а?!
></emphasis>
* Ч а л д о н - коренной сибиряк-крестьянин. (Все подстрочные примечания принадлежат автору.)
- А так, что ты долгогривый, и больше ничего… Забулдыга… - брюзжит рассерженная бабка.
- Н-да-а… Нд-а-а… - теребит поп красную с проседью бороду, икает и примиряюще говорит: - А ты лучше, девка, дай-ка еще груздочков-то…
Поп щурит глаза, всматривается в согбенную фигуру бабки и, прищелкнув игриво пальцами, говорит:
- Слушай-ка, молодуха…
Стоит старуха у печи со сковородником, печет к празднику блины.
- Я, девка, жениться думаю. А?.. Что мне, ведь я холостой.
- Пес ты, а не поп…
Священник озирается, - нет ли постороннего, - зевает широкой пастью, крестит левою рукою рот, рявкает и, подмигнув, шипит:
- Слышь-ка, эй, молодуха… Ты куда меня положишь?.. А?..
Хихикает и шепчет:
- Ты приведи-ка мне бабенку, а?
Федот пришел. Старуха ожила.
- Гляди, чего говорит! - закричала зятю. - Грива этакая.
- А чего говорю?! - ворчит поп. - Дай-ка водки!
- Нету, батя… Завтра… Слушай-ка, чего сейчас сказывал караульщик… Грит, чудится…
- Давай вина.
- Нету, батя, все.
Поп вскочил и, держась за стол, двинулся к Федоту.
- Я тебе покажу - нету! Давай!..
А у завалинки поселенец старичишка Беспамятный стоит пред мужиками, отказывается идти караулить ворота в назимовской поскотине.
- Вот тебе Христос, вот… Сижу это я, робяты, в шалаше, чую - ко сну клонит, борюсь-борюсь - нет, а время ка-быть раннее. Сбороло, братцы, меня: как сидел на дерюге, так и заснул. Вдруг слышу - бубенцы, бубенцы, лошади топочут, ямщик гикает. Вот тебе Христос, вот… Ну, думаю, по дороге кто-нибудь с приисков катит. Не иначе. "Отворяй, старый черт!" - ревут. Я вскочил без ума, подбежал к воротам. Никого. Тут у меня и волос торчком пошел… Вот тебе Христос, вот… Да так до трех разов… Я и побег без оглядки… Сроду теперича не пойду, подохнуть - не пойду.
Мужики посылать начали того, другого, третьего - не идут: праздник завтра. Однако согласился хромой непьющий парень Семка.
- Только с опаской, Семенушка, иди… Благословясь…
Месяц высоко поднялся. На бугорке сидела собачонка пестренькая, смотрела на тайгу и, - откинув назад левое ухо, полаивала:
"Гаф!.. Хаф-хаф…"
Взлает так и поведет ухом, дожидаясь.
И в тайге тихонько откликается: "гаф-хаф-хаф…"
Переступит передними ногами да опять. А сама о другом думает: хорошо бы поросячий бок стянуть; принюхивается - пахнет отлично, но хозяин ей дома на хвост наступил, а баба поленом запустила. После. Вот уснут.
"Гаф! хаф-хаф…"
Митька-сопляк тихо крадется к ней с дубинкой. "Гаф! хаф-хаф…"
Да как даст собаке по башке. Собака с перепугу не знала куда и кинуться, забилась под амбар, визжит - больно.
Митьку мать разыскивает:
- Ты где, паскуда, мотаешься?.. Иди Оленку качать!
Да как даст Митьке по башке. Заплакал. Больно.
Ночь спускалась, а огней еще не тушили. Свет из окон желтыми полосками пересекал дорогу. А подвыпившему бездомовнику Яшке казалось, что это колодины набросаны: шел, пошатываясь, нес в обеих руках за горлышко две бутылки вина и высоко задирал ноги перед каждой полоской света - как бы не запнуться да бутылки не разбить.
Тише да тише в деревне становилось, гасли огоньки. Петухи запели.
У Федота шум во дворе.
- Черт, а не поп: квашню опрокинул с тестом!.. Тьфу!
Батюшка с закрученными назад руками мычит, ругается:
- Развя-зывай!..
- Врешь! - хрипит Федот. - Дрыхни-ка на свежем воздухе!..
И запирает попа на замок в амбаре.