Надвигался вечер. Небо посерело, сумрак сгущался в глубине тайги, а из низин тянуло серым холодом. Утомленный конь, спотыкаясь, бежал усталой рысью.
- Бойся! - вяло крикнул Бородулин и очнулся. - Надо поворотить…
Ну, зачем ему в Кедровку? Он приказчика пошлет, он стряпку пошлет.
"Деньги найдешь - быть". Чайку с малиной… в баню бы, веником похлестаться… "Батюшка, пожалей, родимый, пожалей…"
"Анка… Аннушка…"
"Подлец ты, кровопивец…" - "Прочь, харя прочь!" - "Я тебя знаю, подлеца", - "Кого такое?" - пытается спросить Иван Степаныч. Огненные круги в глазах рассыпаются искрами, голова совсем отяжелела и гудит.
- Уходи, я тебя не звал, - шепчет Иван Степаныч, - я за упокой молюсь, за твою душу каждую службу молюсь…
"Молишься? - шипит бродяга, тот самый, что сдал Бородулину большой самородок золота. - Сожег в бане да молиться начал?.. Ах ты плут…"
Ивана Степаныча вдруг качнуло, едва в седле усидел. Он передернул плечами и часто закрестился, пугливо косясь на потемневшую стену тайги.
- Обещаюсь тебе, господи, благозвонный колокол купить, - озирается назад, не гонится ли кто. - Уж правильно… правильно жить буду… Спаси-помилуй!
А голова все тяжелеет, озноб вплотную охватил. Тянется к фляге и жадно пьет коньяк.
"Убил…" - "Кого убил?" - "Себя убил". - "Когда?" - "А помнишь… Завтра-то…"
"Завтра?.." - вздрагивает купец и слышит: пересмехаются тихим смехом обугленные, черные, как монахи в рясах, деревья таежной гари.
Мрачней и угрюмей становится тайга. Конь храпит, трясет головой, взмахивает хвостом, отбиваясь от комаров.
"Вот вытащи из болота, тогда дам рубль…" - "Ну и наплевать. И не вытащу…" - бредит во сне Бородулин, но чей-то голос все громче и уверенней:
- Эй, помоги, добрый человек, лошадь завязил!
"Ха-ха-ха… Лошадь? - усмехается купец. - На мне крест… Не больно-то возьмешь…"
- Помоги, батюшка…
И собачка залаяла.
- Пшел! - кричит, пробуждаясь, Бородулин и стегает коня.
- Стой, стой!.. Ради бога, помоги…
А собачка пуще.
Оглянулся: серое от болота катится.
- Кто таков, что нужно? - схватился Бородулиы за ружье и видит: мужик подошел с собачкой.
- Дядя Пров?!
- Я… По дочку мы с Лысанькой к тебе ехали, - сказал мужик, оглаживая собачонку, - да, вишь, лошадь в болото завязил… Еду я, еду да задумался чегой-то, глядь, а лошадь-то и свернула… Увидала воду… Вот и бьюсь сколь времени… Ради бога, помоги…
Слез купец с коня. Ноги - как чужие. Сам дрожит. Озноб всю силу съел.
- Чего-то неможется, - сказал он Прову. - Вчерась возле речки ночевал в тайге, - простыл, видно.
Густые сумерки серели на прогалине, а в тайге из трущоб и падей выросла тьма. Болото, куда направились Пров и Бородулин, курилось белым холодным туманом, сквозь который прорывались испуганный храп и ржанье лошади, а в стороне старательно крякал коростель. Набросав вокруг лошади жердей, Бородулин за гриву, Пров за хвост вытащили ее и вывели на сухое место.
Пров боялся сам завести разговор о дочери, опасливо и испытующе посматривал на купца, стараясь в его глазах выведать нужное.
Бородулин, почувствовав это, сказал:
- А девка твоя, слава богу, ничего…
- Ничего?! - воскликнул ликующим голосом Пров. - Ну-ка присядем на минутку, Иван Степаныч… А как же Овдоха путала…
- Какая Овдоха? - спросил купец, прикладывая к вискам холодный мох.
- Да тут… У нас в деревне… Баба одна кривая… За попом к вам ездила. Вот она и болтала, быдто бы…
- Врет, - раздумчиво ответил Бородулин и умолк, а сердце Прова сжалось и сильно застукало.
Бородулин хотел все рассказать отцу Анны, но не знал, как бы лучше подойти, с чего бы начать. Язык совсем потерял себя, непослушным сделался, и остановилась мысль.
Наконец собрался с духом.
- Видишь ли, Пров Михалыч… какие, значит, дела-то… Этово… как это… ну… Словом, я должен упредить тебя… И все такое…
- Что? - упавшим голосом, затаив дыхание, спросил Пров.
- Одним словом, прямо тебе скажу, - раздался громкий и решительный голос Бородулина, - хошь ругай, хошь нет, а только что я твою Анку, значит, Анну Прововну, полюбил и рассчитываю заместо хозяйки ее пределить, а с своей женой развязаться… Да…
- Так-так-так… - скрывая радость, ответил равнодушно Пров, но левая нога его нетерпеливо задрыгала, а рука затеребила бороду.
- За тобой без малого сто рублей долгу… Это с костей долой… За кобылку тоже скощу… Вроде подарка пусть, вроде уважения… Да-а-а…
- Это ничего… На этом благодарим…
Иван Степаныч тяжело сопел. Силы опять оставляли его, но он, напрягая волю, брал себя в руки.
Он, волнуясь, сказал:
- Ну, только что, видишь ли, какая вещь… Я тебе прямо без обиняков… Так что Анна твоя..
- Что?
- В тягостях… От Андрюхи, одного паршивца-политика…
- Ну-у-у?! - протянул Пров, повертывая голову к Бородулину, и глаза его сразу вспыхнули злом и широко открылись.
- Да, брат, да…
- Ее воля, - тихо ответил Пров и мучительно вздохнул.
Потом, будто передумав, он быстро поднялся, поправил кушак и зарычал, сжимая кулаки:
- Я его надвое разорву!.. У-у-ух ты мне!.. Ну, держись, дьявол!..
И, огромный, пошел, ругаясь, к лошади прижимистой медвежьей походкой.
- Стой-ка ты, стой! - кричит Бородулин и подымается. - Нет ведь его… Я бы его сам устукал… В тайге пропал… С весны еще… Ушел, да и крышка, подох…
Наступило молчание.
- А правда ли… - крикнул было Пров издали и, не докончив, остановился. - А правда ли, Овдоха языком трепала, что Анка не в себе?
- Правда, Пров Михалыч, - ответил Бородулин, - мало-мало есть…
Пров тихо подошел к купцу и, порывисто дыша, остановился. В скобку стриженные, с густой проседью, волосы его разлохматились, суровое лицо как-то осело сразу, задергалось. Он закрыл его пригоршнями, шагнул к сосне и приник к ней головой.
- Дядя Пров, - Бородулин двинулся к нему.
- Ведь на всю волость, на всю волость девка-то… Ведь она за троих мужиков работница… О-о-х ты, боже мой… - задыхаясь, говорил он глухим голосом.
- Слушай-ка… Пров! - обхватив Прова за плечи, старался Бородулин повернуть его к себе лицом, но тот тряс головой и с болью бросал:
- Оставь, оставь… Не трог, пожалуйста…
У Бородулина дрожали ноги и от болезни и от волнения, стучали зубы и горячим песком стегало по глазам.
А тот опавшим и прерывистым голосом, сморкаясь, твердил:
- Ну, чего я теперича старухе-то своей скажу, ну, чего? Научи ты меня, ради господа…
Бородулин молчал. Голова кружилась, и, чтобы не упасть, он схватился за соседнюю рябину.
- И не стыдно тебе, Иван Степаныч: не мог уберегчи девку-та… Эх ты-ы… леший.
- Дело поправимое, - буркнул купец.
- Поправи-и-имое?! А кабы твое дитя так?..
- Она редко сбивается-то…
- Ре-е-дко?! Эх ты, че-о-рт…
Бородулину невмоготу стоять. Он сначала сел на землю, потом повалился на бок.
- Пожалуйста, Пров Михалыч… Мне бы водички зачерпнул… Нутро горит.
Пров принес ему воды, принес его овчинную, привязанную в тороках, шубу, разложил костер, чай вскипятил.
Что-то говорил купцу, расспрашивая и выпытывая, но тот плохо соображал, невпопад давал ответы и, закутавшись с головой в шубу, готов был заснуть.
- …Застрелю, - ловил он обрывки речей Прова, - только бы натакаться где… И робятам кедровским скажу: встретишь - бей!..
"Бей - не робей, бей - не робей, вей, вей, бей…" - мелькает в сознании засыпающего Бородулина.
- …Так по затесу и жарь… Вешку поставлю… Ты к нам на праздник? Долги, говоришь, с мужиков собрать?
- К нам собрать… - бормочет Бородулин.
"Не робей, вей, вей… Хи-ха-хо… Хи-ха-хо…"
- А? - выставляет он голову и открывает глаза.
Какая-то желтая рожа шипит и плюется и пышет в самое лицо огнем. Кто-то был, кто-то говорил с ним. Никого нет… Кто же это был? Анна? Нет… Лошадь? Нет… Деньги? А-а-а… Так-так…
- Деньги!.. Украли… У стола…
- У тебя, что ли? Кто? - чей-то голос раздается.
- Отец дьякон…
- Ну, что ты…
- Отец поп…
- Отец поп? Ха!.. Ну спи со Христом… Закутайся да спи.
XI
Мать Анны, Матрена, ночь плакала, утром с крестным ходом не ходила, а теперь, затаившись, глядит из окна на речку, туда, где выбегает из тайги тропинка, и никак не может отгородить себя от праздничных звуков улицы.
Когда гармошка начинает особенно бесшабашно голосить, нахрапом врываясь в душу, а девки петь веселую, перед глазами матери вдруг встает Анна, бледная и больная, и так же вдруг куда-то исчезает. Тогда мать, надвинув на глаза платок, идет к кровати, зарывается с головою в подушку и, всхлипывая, причитает:
- Былиночка ты моя… Травонька нетоптанная…
А праздник идет своим чередом. В избах душно, жарко, хозяйки вытаскивают столы на улицу, в тень, куда-нибудь под навес, либо под забежавший из тайги кудрявый кряжистый кедр.
Улица ожила, заговорила, заругалась и запела.
Праздничней всех у Федота: трех сортов наливка, пиво, пряники, пирог.
Освежившийся в студеной речке батя с удовольствием пьет стакан за стаканом чай с моченой брусникой: положит деревянной ложкой на блюдце, раздавит донышком стакана и нальет чаю. Когда давит, ягоды хрустят и брызжут кровью, а батя смачно покрякивает:
- Вот это я люблю. Кисленькое.
Федот - в одной жилетке, красный, потный, живот до самых колен. Через плечо большое полотенце. После каждого стакана он старательно утирает взмокшее лицо и шею.