Пред сосной, в тени, бьет Антон земные поклоны, умиленно взглядывая на медный, прислоненный к стволу, образок. Лехман с Тюлей все еще у ключика полощутся, Ванька чай кипятит.
Все зашевелились, к котелку примащиваются, расцвели все на солнце, зарозовели. Ожил и пришелец. Он улыбался, чашку за чашкой пил с сухарями чай: он неделю ничего не ел, вот белку третьего дня убил, пробовал - невкусно, душа не принимает, порох кончился, спички кончились, без огня - смерть.
Бродяги его не расспрашивают, неловко. Сам стал рассказывать, как еще раннею весной из дома вышел. Он в тайге сколько раз хаживал, тайга ему знакома: то по солнцу идет, то по приметам. На пятнадцатые сутки, когда уж хотел домой идти, стал через речку по буреломине переходить, да и оборвался. Вода сразу обожгла, ножом резанула, а ночью холод ударил, иней пал. Простыл, свалился, сколько дней без памяти лежал - не знает. А пришел в чувство - во всем теле слабость, и соображение изменило, и нюх пропал сразу как-то, вдруг. С этого и началось. Бродил-бродил - не может как следует утрафить, все возле речки кружится. Нашел переход через речку, ту самую лесину отыскал, - переполз кое-как на карачках, шел, шел, шел - тайга. Все места одно с другим схожи до крайности: листвень, ель, сосна, кедр, кедр, а вверху - небо с овчинку. Солнце в это время не показывалось: целую неделю морока стояли, весенние дожди выпадать начали. Что тут делать? Он в одну сторону, он в другую - нет, чует, что закружился окончательно. Глядит: опять к той - проклятой - лесине вышел.
- Тьфу! Сел под елью, с досады слезы покатились. Три заряда у меня осталось. Эх, думаю, трахну в рот. Представил себе это: вот я, молодой, сильный, кругом сосны шумят, птицы, цветы… и вдруг… Нет, думаю… еще рано…
Антон, вскинув брови, набожно перекрестился и жалеющим взглядом уставился на пришельца.
Все выше и выше вздымалось солнце. Туман исчез, и тайга ярко-зеленым живым морем вновь охватила сидевших у костра людей.
Каша упрела хорошо, обед был сытый.
- Ну что ж, товарищи, как? - спросил Лехман, засовывая за голенище бродней тщательно облизанную ложку. - Дальше пойдем али как?
- Я не могу, я очень утомился…
- Ну, так чо! - весело воскликнул Лехман. - Тогда, робята, давай отдыхать седни… Куда спешить!
Ванька, насвистывая плясовую, на рыбалку отправился. Пришелец лежал, закинув за голову руки, глядел в небо. Дед корзину из молодых веток плел, Антон сидел возле него и чинил шапку.
Тюля так налупился каши из украденной крупы, что брюхо барабаном вздулось. Он, самодовольный, подполз к пришельцу и ядрено заулыбался:
- А ты, мил человек, женат?
- Женат.
- А ты из каковских?
Тот покосился на него, сказал:
- Я политический.
Тюля в ответ боднул головой, вскинул брови, крепко зажмурил глаза-щелочки, пошлепал, втягивая воздух, толстыми губами и принялся чихать:
- А я… ч-чих… а я… расейский… Ачих-чих! Тьфу!
- Эк тебя проняло!.. - крикнул дед.
- Ччих! Комар… комар в ноздре… Дык спалитический?
- Да.
- Ну, стало быть, земляк… - еле переводя дух, заключил Тюля и вновь, под общий смех, на все лады принялся чихать: он ползал враскорячку по земле, неистово тряс головой, таращил на смеющегося Лехмана глаза и, весь багровый, грозил ему веселым кулаком.
Потом вдруг вскочил.
- Ах, обить твою медь! - и опрометью бросился в кусты.
Лехман, повалившись на бок, закатился громким хохотом:
- Вот так это Тюля, вот так расейский человек!
- А где мы примерно находимся? В каком месте? - осведомился пришелец.
- Да, однако, днях в трех-четырех от Кедровки, - ответил Лехман.
- Что?! - быстро приподнялся тот и уперся о землю локтем. - От какой Кедровки?
- От какой… Кедровка одна в этих местностях… От Назимовской…
Пришелец встал, встряхнул волосами и во все глаза уставился на Лехмана.
- Ух ты дьявол! - вдруг взвился вдали резкий, отчаянный Ванькин крик. - Оле-ле-о-о!.. Ух ты! Дедка, дед, ташши ружье!.. Медведь, вот те Христос, медведь! Ух ты дьявол! Оле-ле-о-о!..
Лехман засуетился, с ружьем, согнувшись, к Ваньке кинулся, а навстречу Тюля из кустов чешет.
- Назад, дедка!.. Ведмедь там, ведмедь!..
Когда все успокоилось, Тюля развел от комаров курево и принялся врать Антону:
- Я, это, как отбился от своих от расейских самоходов, на Амур-реку ударился. И вели мы там, Антон, просек, чугунку ладили… Дык этих самых ведмедев-то, однако, штук шестьдесят враз на деревню выгнали… Ну, мужики тут их, голубчиков, и умыли. Мужики передом на них прут, а мы, значит, сзади напирам… Как начали качать, да как начали… Аж пух летит… Кто топором, кто из стрелябин… Знашь, така машина анжинерска… как порснешь-порснешь…
Андрей-политик лежал на спине, смотрел не мигая в небо и прислушивался к пушистому шелесту хвой.
"Неужели - близко?"
Много за это время Андрей передумал, много перечувствовал.
- Анночка, - шепчет Андрей и видит голубые глаза, такие грустные и укорные, что сердце глухо замирает, а губы от волнения дрожат и прыгают.
И опять думает Андрей и не может оторваться от думы: колышется возле, шепчет, вдаль влечет, торопит - скорей, не медли…
И уж кружатся мысли радостные, радостно в ладоши бьют, звенят колокольчиками. Все страшное изжито, впереди радостный труд, впереди Аннины лучистые глаза и ее душа особенная, новая, не как у всех, новая Аннина душа.
- Вот ты, говоришь, спалитический… А скажи, сделай милость, что они, эти самые сполитики? - подает Лехман голос. - У меня один знакомый такой был, вроде как из ваших… Что же, у вас шайка, что ли, такая?
Андрей не сразу оторвался от дум. На Лехмана смотрит: Лехман корзину плетет, Ванька с Тюлей за грудки друг друга берут, борются.
- За кого они, к примеру, стоят, в кого веруют?
- За народ стоят, за правду.
Лехман, положив руки на колени, долго и внимательно разглядывал Андрея, потом сказал:
- Так-так-так… Стало быть - верно: не впервой слышу… Дело доброе…
Солнце спускалось за тайгу. Наплывали сумерки.
А как замигала в небе бледная звезда, повел Ванька, лежа на брюхе, сказку:
- И вот, значит, жила-была парица-змеица, прекрасная королица… И пошел к ней мужик, по прозвищу Борма, правду искать… Вот ладно… Шел, значит, он, шел… И вдруг как выскочит из-за кустов страшный Оплетай, одна рука, одна нога… "А-а, правды захотел?!" - да как вопьется ему в лен, значит, в шиворот, и начал кровь сосать…
Андрей борется со сном, но глаза сами собой смыкаются, все куда-то плывет и затихает…
… - "Ты кто таков?" - "Я страшный Оплетай, одна рука, одна нога"…
Андрей перевернулся лицом к кедру и крепко заснул.
IX
Иван Степаныч Бородулин торопился из волости в родное село Назимово. Урядника в волости не застал: уехал на дальний прииск три тела подымать.
Бородулин знал, что вор кто-нибудь из назимовцев! а скорей всего "уголовная шпана".
"Жулик, черт. Поди, в Кедровку упорол… Там гулянка добрая… Вот коня сменю - и в путь".
И не от скупости это: триста пятьдесят рублей - раз плюнуть, из-за них Иван Степаныч не стал бы себя тревожить.
Но вот вчера, ночуя в тайге, он увидел сон: явилась Анна во всем красном и сказала: "Деньги найдешь - быть!" А что такое "быть" - не разъяснила.
И Бородулин всю дорогу думает о ней, никак не может отмахнуться, все мерещится ему Анна, сильная, ядреная.
Едет вперед и тайги не замечает, все сгинуло куда-то, провалилось. Но вдруг в сознании всплывает зобастая, нелюбимая жена.
- Но, дьявол! - бьет Бородулин лошадь, кругом вмиг вырастает стеной тайга: вот сосны, вот пень, муравейник прижался к корням темной елки, попискивают и жалят комары.
Начинает купец думать о делах: надо земли прикупить… Но зачем, куда ему: умрет - кому оставит? "Эх, сына бы!"
"Деньги найдешь - быть…" - опять тихонько просачивается в душу; замелькали голубые задумчивые Аннины глаза, а тайга вновь стала куда-то уходить, заволакиваться серым, исчезли лошадь, солнце, комары. И Бородулин, сладко ощущая, как у него замирает сердце, как неотступно стоит перед взором Анна, соглашается радостно, что без Анны ему не жить.
"А жена? Убьешь?"
- Но, дьявол! - хлещет неповинного коня…
Солнце за полдни перевалило, когда он подъехал к Назимову.
Едет трусцой по улице, а навстречу народ бежит.
- Езжай скоряе!.. Анка… Анка…
Бородулин вмах понесся к дому.
А вдогонку:
- Анна удавилась… Анка… Анка…
Кубарем слетел с коня, сшиб с ног какую-то старуху:
- Прочь! - и, не помня себя, ввалился в дом.
Толпится возле кровати народ. Растолкал всех и метнул взглядом по бледному испуганному лицу Анны.
- Анютушка! Родимая!
- Шкура! - сквозь стиснутые зубы буркнула Дарья и сердито повернулась у кровати взад-вперед на каблуках.
- Ты меня прости, Иван Степаныч. Тяжко мне… Скука грызет… Прости, голубчик…
- Живучая… - вновь прошипела Дарья.
- Вон, жаба! - топнул Бородулин и, размахнувшись, влепил ей пощечину. - Вон!!! Вон!.. Все вон!.. Всех перекострячу!..
Толпа бросилась кто куда, Дарья первая. Фенька на глаза попалась, размахнулся - раз!
- Это вы, стервы, с Дашкой!.. Укараулить не могли… Душу вышибу!..
- Иван Степаныч… - молила Анна.