* * *
Вечер.
Буду писать стихи.
Здорово получится, если в нашем общежитейском гвалте талант откроется и будет он называться Громом.
За стенкой комната "ярунков". Ярунок - это безобидный столярный инструмент для измерения угла, простая тупая деревяшка. У них кто-то тренькает ка балалайке, кто-то орет частушки, его перебивает волчьим завыванием другой.
Вытаскиваю свою папку. У меня как у портнихи - бумажные лоскутки, вырезки.
Сегодня буду писать о девчонке, которая может смеяться, может… Все может.
Карандаш в работе. Но что ж это так нескладно получается, точно в романах, которые читает наш педагог "Дыр-доска". Рву листки. Вокруг меня бумажная пена. Зарываюсь в ней, комкаю…
Чего это орут там "ярунки". Хоть бы струны этой трин-калки треснули. Как в прибой, увеличивается и растет бумажная пена.
Но кто это дышит на мою голову? Оглядываюсь…
За моей спиной баррикада из ребят. До этого они отдыхали на койках, а теперь заливаются в радостном ржании. Ловко подкрались.
- Ты пиши, мы мешать не будем. Посмотрим только.
Для угрозы вытаскиваю пузырек чернил. Они знают, чем это пахнет. Не раз уходили размалеванными. Но сегодня их не проймешь. Они низко нагибаются, дышут в шею, в плечи, голову…
Как тут писать? Даю Шмоту щелчок (он за всех отдувается) и складываю листки. Ребятам больше заняться нечем, по одному улетучиваются. Остается Толька. Он лежит лицом в подушку. Подушка от пота и грязи пятниста, как леопард.
Над Толькиной койкой надо бы прибить надпись: - Обращаться осторожно. И если это исполнять, он будет славным парнем. Душа-парень. Смеяться и врать тоже может без передышки.
- Только, что там у вас в мастерской вышло?
Он отрывает от подушки лицо и смотрит куда-то в сторону. Он спокоен.
- Ничего… В морду дал, чтоб не приставали.
- Почему ты к завмасту не пошел? За это больше влепят.
- Перед кем я оправдываться буду… Сами придут, если захотят.
Он уже зло смотрит на меня, потом резко поворачивается спиной. "Ярунки" успокоились. За стеной тихо. Зато в открытое окно со двора врывается бумканье гитар, хохот и визг девчат.
Сесть что-ли опять писать. Нет, не пойдет. Там во дворе наверное… А впрочем, какое мне дело, что где-то хохочет и бесится Нина. Но для чего я беру кепку? Почему ноги сами торопятся спуститься вниз, во двор?
Двор наш как дно высохшего озера, над которым нависли четыре серых глазастых стены. Посредине столб с фонарем. В одном углу двора ребята ходят в обхватку, у них гитара, песни. В противоположном углу играют в "два мало - три много".
У выхода, прислонившись к стене стоит Нина. Перед нею двойка ребят. Они состязаются в кривлянии друг перед другом. Нина смеется.
Умышленно не замечаю этого, проскакиваю к играющим, ко там все заняты - я лишний.
Бреду к калитке. У меня обида. А на кого? Кто разберется, на кого здесь нужно обижаться.
Наша улица темна и куца. Подпираю угол дома. По улице торопливо пробегают прохожие. Какой я балда. Чего легче было бы просто подойти третьим к Нинке. Восемнадцать лет, а такой тюпа. Теперь неудобно, ведь не заметил…
Вдруг чья-то рука вскакивает под кепку, сжимает метелку волос. Я узнаю ее. Ждал и был уверен, что так случится.
- Ты что фасонишься?
Голова моя послушно мотается под сильными пальцами, в которых скрипят волосы.
- В следующий раз не проходи мимо, задрав нос.
Я не сержусь. Рад, здорово рад даже, что попало.
Локоть к локтю, пальцы между пальцев. У ней левая рука, у меня правая, ее сердце бьется рядом. Итти тесно, но лучше этой тесноты не придумаешь… Так можно ходить без конца.
Проходим по трамвайной линии. У остановки торчат первогодники. У них состязания чемпионов от трамвайной "колбасы".
Двойка из них садится на "колбасу" встречных трамваев и уезжает. Остальные терпеливо ждут того, кто раньше приедет с другой стороны. Чтоб так приехать, чемпион должен сменить десяток трамваев. Это - победитель. И так по очереди.
Нина подбегает к ним, заглядывает под кепи, спрашивает фамилии, читает наскоро испеченные нотации. Первогодники отругиваются, увиливают, разбегаются, чтобы снова собраться и продолжать состязания.
Нина возвращается с видом победителя. Опять рука в руку. Так мы можем исколесить наш квартал сотни раз. Слов и смеху хватит.
Только разве можно "гарбузовцу" куда-нибудь незаметно скрыться, разве можно таким необычным делом заниматься - ходить в одиночку да с девчонкой. По нашим следам тайная разведка. "Шпики" крадутся, прячутся за углами, но не выдерживают, у ворот окружают толпой и тащат домой.
Хороший сегодня вечер.
* * *
Когда в кармане, в тумбочках, в общих шкафчиках пусто - это значит "колун".
"Колун" - это такое время, когда общежитейцы больше всего изобретают, когда все таланты переключаются в одно искусство - искусство добыть жратву.
Руководство и учитель в этом деле - старый анекдот о смышленом солдате, сварившем из железного колуна славную похлебку.
Обычно над общежитием "колун" нависает за два, за три дня до получки. Но в этот месяц над "гарбузией" он грозно повис за десять дней.
Когда в шкафчике зияет неприятная пустота, когда желудок подымает бузу, поневоле станешь изобретателем. Но что выдумаешь, если все способы использованы, устарели?
Юрка - непревзойденный талант и в этих делах. Он в первый же день обшарил все карманы, существующие в "гарбузии". В результате появилось пять медных монет. Пять темных кружков, на которые не захочет сменяться ни одна порция обеда. И все же "гарбузия" обедала.
Юрка пошел по цехам, с беспечностью богача позванивающего монетами. Так он обошел работающих ребят, каждому шепча на ухо:
- Курить захотелось… На папиросы только копейки не хватает.
При этом тряс карман.
- Будь друг - добавь!
К обеду во всех его карманах трезвонила медь.
Ужин добыт таким же способом. Шмоту "нехватало" копейки на письмо.
Следующий день беспощаден. Откуда-то все знают, что в "гарбузии" "колун", что гарбузовцев надо опасаться.
Обеденный перерыв тосклив, как осеннее хлюпание. Тоску желудка забиваем картинками и рассказами журналов. Вся "гарбузия", мрачно насупившись, сидит в красном уголке под хрюкающим и свистящим радио.
О жратве молчок.
* * *
Вечер.
Тут бы греметь комнатному оркестру, звучать речами, нужно бы качать Грицку, пировать!
Грицке к концу дня мастер объявил:
- Ну, белобрысый, с завтрашнего дня ты работаешь за поммастера. На совещании выдвинули. Подымай ноздри.
Грицка лучший ученик слесарки. Герой дня.
А в "гарбузии" точно покойник - скука, тишина.
Те, кто посмётливей, легли спать - "А то еще ужинать захочется".
Остальные уткнулись в книги. Время тянется как бесконечный ремень.
Еще такой день и такая же ночь.
Утром мы - "гарбузия" - сдаемся. "Колун" одолел.
Юрка вытаскивает свою драгоценность - готовальню в бархатном футляре. Гладит ее, вздыхает и кладет на стол. Толькина старая кожанка взмахнула, как подстреленная, рукавами, и, скорчившись, легла рядом. К ним присоединилась разноцветная горка моих книг и Грицкин французский ключ.
- Кто загонит?
- Иду. У нас мастер заболел, - вызывается Самохин, опустив глаза в пол.
- Есть, только к обеду, с монетой на заводе будь. А то совсем отощаем.
Шмот мечтательно:
- Как это революционеры голодовку объявляют?.. Вот бы научиться.
* * *
Толкучка жадна.
Самохин притащил семь измятых рублевок. Отдал, боясь смотреть в глаза
- Больше не дают, а книги принес обратно,
Чеби изменяет законам "гарбузии".
- Маловато, нехватит на коллективную шамовку. Придется раздавать каждому. Пусть экономит,
Рублевки разлетаются по ладоням.
Каждый зажал в руке семидневную жизнь - трепаную бумажку. Семь дней каждый сам себе хозяин.