Вот в этот день и случилось то, чего так боялся Пиетри. Он никак не хотел, чтобы она это видела. Пусть бы это случилось с ним десять раз в день, только бы не при ней.
Они уже попрощались и Сальми уже уходила, когда он почувствовал приближение этого. Он хотел скорей уйти или просто бежать, но, как и всегда в таких случаях, не успел сделать ничего.
Безжалостная холодная рука скользнула вдоль спины вверх, проникла в череп, стиснула мозги тупой болью и метнула его куда-то в черное и страшное. Пиетри никогда не помнил, что происходило с ним после этого стремительного полета в бездонный мрак.
Сальми Уйт увидела. Она уже отошла шагов на десять, когда ей показалось, что Пиетри окликнул ее. Она оглянулась и увидела, что он как-то странно взмахивает руками, словно стараясь удержать равновесие, и при этом бормочет что-то невнятное.
- Ты чего? - спросила она и шагнула к нему. Он не ответил ей, весело приплясывая и кивая головой.
- Ну что? - спросила она и шагнула еще ближе.
Его глаза, тусклые, как лужи, смотрели куда-то мимо нее, а большой рот, бормоча несвязное, испускал слюну на жиденькие светлые волосы подбородка.
Она осторожно попятилась назад.
Потом руки его согнулись в локтях, пальцы скрючились, и он, не сгибаясь, упал вперед лицом и забился на земле, икая, захлебываясь пеной и вырывая с корнями мох, черничник и все, что попадалось под скрюченные пальцы.
Она еще немного отодвинулась назад.
Она слыхала, что в такие моменты нужно держаться подальше от его рук. Эти руки очень робко и нежно обнимали ее, но люди рассказывали о них страшное. Говорили, что в прошлом году на ярмарке в Демидовке он упал у кучи бревен, и один добрый белорус хотел оттащить его от бревен, чтобы он не разбил себе голову. Но Пиетри сломал доброму белорусу руку и отбросил его ногой на целую сажень и все-таки разбил голову о бревна.
Говорили, что однажды во время рубки капусты он упал на груду очистков. В руку ему попалась кочерыжка, и он превратил ее в кашу своими страшными пальцами.
Она еще немного отодвинулась назад. Она сжимала ладонями свои круглые, загорелые щеки и готова была зарыдать от страха и жалости, глядя на то, что кривлялось у ее ног. Конечно, она знала, что это с ним случается, но она никогда не видала этого и не думала, что это так страшно. Ведь он пять минут назад так робко и нежно обнимал ее и так смешно тянулся к ее губам, а теперь он разбрасывает во все стороны клочья земли и испускает хриплые звуки, и пена бьет изо рта.
Потом она заметила, что он стал затихать. Он уже не издавал икающих звуков, и руки его уже не так скребли землю.
Он даже сделал попытку встать. Первый раз это ему не удалось, и лицо его, облепленное пеной и землей, изобразило страдание.
Наконец он встал и, глядя тусклыми, невидящими глазами куда-то вдаль, побрел прямо в болото. Его мокрые волосы цвета глины торчали клочьями. Рубашка лопнула на плече, и одна штанина вылезла из сапога.
Сальми слыхала, что в этот момент его нужно остановить, иначе он забредет бог знает куда. Она слыхала, что в такие минуты он был слабее ребенка и что никогда припадок не повторялся два раза подряд.
Она окликнула, догнала его и взяла за руку.
- Пиетри, - сказала она ласково, - не ходи туда. Не надо. Ты сядь. Посиди. Вот так. Отдохни немного.
Он покорно опустился на пень, моргая белыми ресницами и дергая, как лошадь, перепачканной в земле нижней губой.
Когда Пиетри снова увидел пронизанный жаркими лучами лес и услышал стон птичьих голосов, Сальми вблизи уже не было.
И с этого дня дверь маленького амбарчика у большого сада старого Уйта больше не открывалась для него.
Напрасно он бродил вокруг, напрасно поджидал ее. Она всегда чувствовала его близость и не появлялась.
А лето проходило, сухое и знойное. И не было у лета ни отдельных дней, ни отдельных ночей. Была непрерывная, ломающая тело работа, были жестокие побои, были прыжки в бездонный холодный мрак и режущая душу нескончаемая тоска.
В середине осени он встретил однажды в лесу русского пастуха Павлушку. Мальчик гнал домой коров. Пиетри спросил его:
- Ты никак домой... А... ведь рано еще... или дождь?..
- Я дождя не боюсь, - ответил мальчик. - Я хочу на эстонскую свадьбу успеть.
- На свадьбу? А... где свадьба?..
- А ты разве не знаешь? У Яна Уйта. Его Сальми выходит за Роберта Карьямаа.
- За Робер...
Пиетри больше не рубил частокола в этот день. Он пошел домой, забыв топор в лесу. Он, может быть, и не думал итти домой, но, выйдя из лесу, он попал в свой выгон, а выгон привел его прямо домой.
На дворе Юхан Ойнас торопливо развязывал воз обмолоченных снопов, привезенных с гумна. Он хотел убрать их в сарай раньше, чем пойдет дождь. А дождь уже капал.
- Ну, что встал? Помогай! - крикнул Ойнас.
- Я пойду на свадьбу... - сказал Пиетри.
- Куда?
- На свадьбу...
- Я тебе дам свадьбу! Таскай снопы, говорят тебе!
- Я пойду на свадьбу, - сказал Пиетри.
- Да ты что? Совсем с ума спятил? Делай, что тебе говорят, живо! - И Ойнас ткнул его кулаком в бок.
- Я на свадьбу пойду, - сказал Пиетри.
- Ах, на свадьбу! Так на, вот тебе свадьба! На! На! Получай! Еще хочешь? На! На!
- Я на свадьбу пойду! - взревел Пиетри сквозь слезы и толкнул Ойнаса так, что тот сел на землю.
Ойнас молчал целую минуту, сидя на земле.
- Ах, так... Отца?.. Хорошо.
Ойнас медленно поднялся и, не спуская с Пиетри глаз, попятился к плетню. Он выдернул самую толстую палку и двинулся на Пиетри.
- Я тебя сейчас убью, - сказал он очень спокойно и замахнулся палкой.
- Не смей бить! - заревел Пиетри, и лошадь вздрогнула от этого крика и рванула воз, рассыпая снопы.
Пиетри прыгнул вперед и крепко схватил Ойнаса за грудь. Он тряхнул его вместе с палкой сначала в одну сторону, потом в другую и наконец бросил его от себя прочь. Старый плетень хрустнул от стремительного удара четырехпудового тела и повалился вместе с ним на грядки огорода.
А Пиетри пошел прямо через поле, не замечая кустов, не замечая тропинок, не замечая ручья, за которым начиналась земля старого Уйта.
Он просто плыл в каком-то тумане, не чувствуя своих ног. Вечерний сумрак двигался ему навстречу. Дождь все сильнее мочил его горячие щеки, и ветер проникал через открытый ворот в полотняную рубаху и вздувал ее на спине, как подушку.
Они напоминали что-то очень хорошее и сильное, эти дождь и ветер. У Пиетри наливались горячей кровью жилы на руках. Грудь его распирало гневом и тоской.
Ведь если ее не будет, то что у него останется? Ну что у него останется в жизни? Ничего не останется.
Пиетри весь нагнулся вперед, стремительно приближаясь к дому старого Уйта.
Когда он вошел внутрь, там уже горели керосиновые лампы. Первая комната была полна народу и табачного дыма. Тут перемешались вместе русские и эстонцы, парни и девушки, мужчины и дети, пьяные и трезвые, званые и незваные.
За занавеской у плиты и печки двигались женщины. Оттуда пахло вареным мясом, жареным луком, маслом и капустой. А слева, в другой комнате, за столом пировала близкая родня старого Уйта и Иоганеса Карьямаа. В той комнате тоже был посторонний народ. И Пиетри тихо прошел туда и сел в темном углу на лавку. Он искал глазами ее. Но за столом ее не было.
Ей некогда было сидеть за столом. Она уже насиделась вчера и наплакалась вдоволь со своими подругами. А сегодня она вместе с другими женщинами помогала больной матери у плиты и печки.
Вот она прошла к столу с двумя чашками студня, шурша новым голубым платьем, и у Пиетри сразу стало легче на душе. Все-таки она еще здесь. Сегодня она еще здесь. Ну и хорошо...
Она вышла в кухню, не заметив Пиетри. А он тяжело и упорно думал о чем-то, сидя в своем темном углу. Его лоб стянулся в один пучок мелких морщин. Клочья белых волос нависали над ним так низко, что задевали ресницы, усиленно моргавшие над тусклыми глазами. Эта комната тоже была полна табачного дыма, винного запаха и человеческой испарины. По этой комнате тоже все время двигались люди. Но Пиетри видел только голубое шуршащее платье, распираемое широкими бедрами, и больше ничего.
Он очень много и упорно думал в этот осенний вечер.
Сегодня вот он еще видит эти бедра, а завтра их уже не будет. И не только завтра, но и послезавтра, и через неделю, через год, через пять лет, - совсем никогда больше он их близко не увидит, не почувствует их мягкой теплоты. У него даже останавливалось дыхание при этой мысли. С завтрашнего дня к этим бедрам прикоснется тот пьяный длинный парень, который только что нечаянно смахнул на пол тарелку с пирогами и сейчас смеется, широко разинув рот. А какое он имеет право брать то, что принадлежит ему - Пиетри? Разве не сама она пришла к нему в тот весенний вечер? Почему же теперь он должен остаться в стороне? Или он хуже других людей?
Пиетри весь подался вперед от напряженных мыслей. Никогда раньше он так много не думал, как в этот вечер.
Конечно, он красив, этот Роберт Карьямаа, что и говорить. Он большой и гладкий от хорошей жизни. У него розовые щеки и пухлые губы, которые сложены беззаботно, как у ребенка. Его всегда любили девки не только за то, что он высок и упитан, но и за то, что карманы его всегда полны конфет. Еще бы ему не бросаться конфетами. В лавке его отца были не только конфеты.
У Пиетри глаза становились ярче, когда он смотрел на жениха и на его длинную гладкую шею, похожую на ствол молодой березы.
Но вот его увидела Сальми Уйт. Она остановилась нерешительно и сначала не знала, что ей делать: подойти к нему или итти дальше в кухню.
Она сказала:
- Здравствуй, Пиетри.