- Попробую доверием и уважением. А там посмотрим. Да, Иван Петрович, вы ведь ко мне с каким-то делом?
- Надо бы съездить на семнадцатый участок.
- Что ж, поехали.
Когда Бабалы выходил из кабинета, у него было смутное ощущение, что он что-то забыл или о чем-то забыл. Он даже вернулся, пробежал взглядом по бумагам, лежащим на столе… Вроде все в порядке. А, этот Володя заморочил ему голову!
И только приехав на семнадцатый участок, Бабалы спохватился: ведь он так и не успел прочитать заветное письмо! Даже конверта не вскрыл - наверно, он лежит сейчас на его столе, под бумагами.
Ему почудилось, что он слышит укоризненный голос Аджап: "Ай, оглан, тебе, я гляжу, и не до меня совсем! Так заработался, что даже мое письмо тебя не заинтересовало. Обо мне уж и думать некогда, да?" - "Как это некогда? - мысленно возразил ей Бабалы. - Все время думаю! Разве я могу забыть о тебе хоть на минуту?" И тут же жестоко упрекнул себя: но ведь забыл же! Вот и письма с собой не захватил. Правда, Бабалы и тут, на участке, не смог бы его прочесть - закружился в водовороте срочных, сложных дел.
Возвратившись вечером в контору, он тут же бросился к своему столу, принялся рыться в бумагах - письма не было. Заглянул в ящики стола, в сейф, переворошил там все, - письмо словно испарилось. Сев за стол, Бабалы потер ладонью щеку. Чертовщина какая-то. Может, он отдал его секретарю вместе с другими бумагами, предназначенными для отправки в Мары и Ашхабад? Или ему всего лишь приснилось, что он получил письмо?
Теперь он понимал Ивана Петровича: на этой адской должности можно голову потерять!
Он все раздумывал, куда бы могло подеваться письмо, когда в дверь постучали.
- Войдите! - недовольно отозвался Бабалы.
В дверях показался все тот же Володя Гончаров. Бабалы проклял его про себя: вот привязался - как тень! Но, приглядевшись к парню, почувствовал радостное изумление: Володю словно подменили, перед Бабалы стоял не оборванный, стыдящийся самого себя, трясущийся, как в лихорадке, пьянчужка, а ладный, чуть застенчивый юноша, аккуратно причесанный, в приличном костюме.
- Вы велели мне зайти, товарищ начальник. Ну… когда просплюсь. Я уж так выспался!
Бабалы обругал себя в душе: совсем, что ли, память у него отшибло, ведь и правда сам же просил Володю заглянуть для серьезного разговора, и на тебе, чуть не прогнал его. Это он из-за письма так раздражен - но другие-то чем виноваты?
Как можно мягче он спросил:
- Ну, и как самочувствие?
- Получше.
- А четвертинку свою выпил?
Володя понурился, вздохнул:
- Выпил. Никак не мог удержаться. Вы уж простите меня, товарищ начальник.
- Бабалы Артыкович, - поправил его Бабалы.
- Простите, Бабалы Артыкович. Честное слово, я со стыда сквозь землю готов провалиться.
- Это хорошо - если тебе действительно стыдно.
- Как же не стыдно, товарищ… Бабалы Артыкович? Вы ко мне со всей душой. Ну, как отец прямо. А я дал слово не пить, да тут же его и нарушил. Во подонок-то!.. И вас все время от дела отвлекаю. Надоел уж, наверно…
- Нет, Володя. То, что ты ко мне приходишь, означает одно: ты понял, что тебе нужна помощь. И поверь, все охотно тебе помогут; я, например, ничего не пожалею, чтобы только ты встал в строй честных тружеников.
- Хватит ли у меня-то на это силенок? Со мной уж не раз так было: хочу по-хорошему - получается по-плохому. Тряпка я; Бабалы Артыкович.
- То, что ты в себе сомневаешься, - это естественно. И не так уж плохо. Болезнь свою ты запустил, лечиться - дело нелегкое. Но ведь, ты хочешь стать здоровым?
- Еще как хочу!
- Значит, все будет в порядке. Напряги всю силу воли. Призови на помощь все упорство, на какое ты способен. И добьешься победы - победы над самим собой, над своей болезнью.
- Я… я постараюсь.
- Вот и ладно. Помни, что двери моего кабинета всегда для тебя открыты. Понадоблюсь - заходи.
- Спасибо, Бабалы Артыкович.
Домой Бабалы шел уже в менее угнетенном настроении. Он сравнивал Володю "дневного" и Володю "вечернего": небо и земля! Как меняется, хорошеет человек- находясь, как говорится, в здравом уме и трезвой памяти!..
Да, а вот у него память дырявая. Только теперь Бабалы припомнил, что по дороге на семнадцатый участок заезжал домой. Может, дома он и оставил письмо Аджап?
Очутившись в своей комнате, он предпринял самые тщательные розыски. Но они ничего не дали. Письмо и правда будто растаяло…
Бабалы устало опустился на стул, сжал- виски кулаками. Вот наваждение-то!.. Куда же оно запропастилось? Ведь где-то полеживает себе и, как живое, злорадно ухмыляется. Вещи любят подразнить человека, подшутить над ним, - Бабалы давно это замечал. То пиала вдруг выскользнет из рук, которые, казалось бы, крепко ее сжимали. То пропадет какая-нибудь нужная бумага - а потом окажется на самом видном месте. То в рукав пальто никак не попадешь… Или "газик" заупрямится, не желает заводиться - и все тут.
А, нечего сваливать на вещи собственную рассеянность, или неумелость! В том, что он не нашел времени, чтобы прочесть письмо Аджап, а потом юно куда-то подевалось, - он сам и виноват. Что же теперь делать? Ведь наверняка в нем содержалось что-то важное. Да и сама по себе важна каждая строчка, написанная рукой Аджап. Не ныне для Бабалы это нераспечатанное письмо - как закупоренный кувшин с молоком: попробуй догадаться, свежее оно или кислое.
Может, сообщить Аджап, что он потерял ее письмо - пусть продублирует его? Смешно… Или сделать вид, что он ничего не получал, и отбить Аджап телеграмму: мол, обеспокоен твоим молчанием. Нет, врать, лицедействовать - не в его правилах. Он просто напишет ей о своей жизни на стройке, о своих делах - и будет ждать ответа. Немедля же надо написать.
Бабалы полез во внутренний карман пиджака за ручкой, пальцы его ощутили что-то плотное. К изумлению своему и радости, он извлек из кармана письмо Аджап! И тут ему ясно припомнилось, как он днем в своем кабинете, поняв, что из-за наплыва посетителей ему не удастся прочесть письмо, сунул его в этот карман - чтобы не спеша прочесть на досуге.
Бабалы даже губу прикусил с досады: сколько времени потратил он на поиски письма, как переволновался, а оно покоилось у самого сердца.
Он тут же надорвал конверт, достал письмо, и глаза его забегали по строчкам так нетерпеливо, будто он искал между ними жемчуг. На душе у него посветлело. Он словно беседовал с Аджап, и каждую её фразу впитывал с наслаждением - как будто всасывал сладкий мозг из бедренной кости.
Конец письма, однако, заставил его встревожишься и насторожиться.
"Я сама достаточно огорчена одним обстоятельством, - писала Аджап, - и мне же хотелось бы теще и тебя огорчать, но как я могу скрыть от тебя правду? В институте уже состоялось распределение выпускников, и я получила направление на Большой канал, но, к сожалению, не к тебе на участок, а в Карамет-Нияз. В Рахмет же посылают одного парня из Мары. Сам понимаешь, неловко мне было говорить, что я хочу поехать к тебе. Да и не годится перебегать дорогу человеку, который попросился на работу в родные места. Желание, сам понимаешь, вполне законное. А я прямо не знаю, что делать".
Поначалу Бабалы понял только одно: что Аджап хотела бы к нему приехать. Радостная улыбка озарила его лицо, но тут же и исчезла. Хотела бы - но не приедет. Ее назначают врачом на другой участок. Что же действительно делать?
Аджап права: негоже ей "отбивать" место у джигита, родившегося в Мары. Но, может, она поговорит с ним, объяснит все, и он сам согласится поменяться с Аджап назначением? А Бабалы, со своей стороны, похлопочет за нее перед министерством, перед Новченко.
Хм… А что, собственно, должна Аджап объяснить своему коллеге? Да ведь и у него, у Бабалы, тоже могут спросить: а почему он стремится заполучить к себе на участок именно Аджап? Новченко уж непременно хохотнет грубовато: "Давай мы тебе лучше Дарью подкинем!" Пока он и Аджап не поженились, им трудно оправдать свои просьбы.
Что же делать?
Бабалы так ушел в свои мысли, что не сразу услышал, как кто-то требовательно и уверенно стучит в дверь. А услышав стук, обернулся и крикнул:
- Входите, открыто!
Было уже поздно, и в душе он подосадовал на неурочный визит. Но досаду сменила радость, когда он увидел в дверях своего отца, Артыка: тот стоял, строго хмурясь, чтобы не выдать истинных своих чувств, но руки его тянулись к сыну… Вскочив с места, Бабалы бросился к отцу, обнял его.
Когда с традиционными приветствиями и расспросами было покончено, Артык придирчивым взглядом обвел комнату. Обставлена она была скромно: кровать, диван, стол, несколько стульев, и оттого казалась еще более просторной, чем была на самом деле. Пол - голый, без ковров, в некоторых местах доски разошлись, и виднелись широкие темные щели. Вдоль одной из стен, на гвоздях, висело пальто Бабалы, полевая сумка, которую он всегда носил, кое-что из одежды.
Пока отец разглядывал неприхотливое его жилище, Бабалы незаметно взял со стола письмо и спрятал его. Показал на диван приглашающим жестом.
- Садись, отец. Будь как дома. Да, как ты меня нашел?
Тяжело опустившись на диван, Артык сказал:
- Свет не без добрых людей. Проводил меня один джигит. Он за дверью стоит, постеснялся войти. Позови его.
Бабалы вышел, сам ввел в комнату провожатого, молодого парня, поблагодарил его:
- Спасибо, братец.
- Бабалы Артыкович, может, еще чего надо?
- Если тебя не затруднит, братец, зайди к Грише, он, верно, еще в столовой. Попроси приготовить что-нибудь на ужин.
- Принести сюда?
- Гриша сам принесет. А ты иди отдыхай.