Они прошли коридором по скрипящим, навощенным до блеска половицам, спустились этажом ниже, миновали другой коридор - все молча. В комнате Инга подошла к зеркалу. Левшин смотрел на нее сбоку. Она постепенно утихла, редкие всхлипы вырывались изглубока. Ее худоба показалась ему привлекательной, но кожа на лице и руках была какого-то особого цвета усталости - землистая, с неожиданными голубыми тенями, которые он хорошо помнил по себе, что-то похожее появлялось у него раньше над губами или вокруг ногтей.
- Отвернитесь, что вы меня разглядываете?
Он стал лицом к окну, но скоро вновь обратился к ней и спокойно доглядел, как тщательно она уничтожает следы слез.
- Вы думаете, я заплакала от жалости к этому несчастному лыжнику?
- Может быть - от жалости к себе?
- Почему вы решили?
Она посмотрела на него, дергая бровями.
- Я хочу лечь.
Не дойдя до диванчика, она сказала:
- Мне надо… Мне сожмут оба моих легких!
У нее страшно быстро опять навернулись слезы, как будто она и не переставала плакать.
- Как вы считаете, соглашаться или нет?
Он засмеялся, шагнув к ней и с удивлением наблюдая странную пляску кожи на ее лбу.
- Послушайте, ведь это сущие пустяки, и тут нечего раздумывать.
Она отшатнулась от него.
- Вы не в своем уме!
Она легла на диван и лежала молча. Его опущенные руки были чуть-чуть выше ее лица, она изучала их. Мельком она видела эти руки один раз, в столовой, в первый день приезда: Левшин сидел за соседним столиком, и на загорелых его кистях разветвленные надутые жилы казались зеленоватыми и жесткими. Она тогда подумала - не от болезни ли так вздуты жилы, и ей захотелось потрогать их. Теперь жилы на этих руках были почти голубыми и, наверно, теплыми, мягкость же их чувствовалась на глаз. В руках было что-то сильное, пожалуй - докторское, наверно, такие докторские руки причиняют боль.
- Значит, по-вашему - соглашаться?
- Если Штум считает нужным, соглашайтесь.
Целая минута прошла в молчании.
- Вы знаете Клавадель? - спросила Инга.
- Это местечко вот тут, за горой.
- Вы были там?
- Нет. Слышно, как туда ходит почта.
- Да. Рожок.
- Это автомобильная сирена.
Она вскинула большие, широкие глаза, как будто защищаясь от него загнутыми вверх ресницами. Он продолжал с удивлением смотреть на ее брови и лоб.
- Интересно, что там? - спросила она.
- Где?
- В Клаваделе.
- Да, правда.
- Что - правда?
- Интересно, - проговорил он, внезапно чувствуя волнующую глупость разговора.
Тогда Инга спросила:
- Можно потрогать у вас жилы на руках?
6
Еще до завтрака в дверь Левшина просовывалось черно-коричневое лицо грека. Оскаливаясь, маленький человек робко шептал на фантастическом русском наречии:
- Здравствуйте, господин. Я только хотел знать, как вы чувствуете?
На самом деле он хотел знать не только это. В пузатом чемоданчике он носил одеколон, бритву и машинку для стрижки, в карманах - тщательно завернутые в бумажку куски мыла. Лежачих больных он брил в постелях, умело взбивая и приспосабливая подушки. Контрабанда он поторговывал парфюмерией. В конце городка приютилась его парикмахерская, в которую заходили только соседи, и если бы он не сновал по санаториям с набитыми карманами, ему нечем было бы кормить троих гречанят, таких же черно-коричневых, как он сам.
Пальто он оставлял внизу, а шапку, принеся с собою, клал на чемоданчик. Другой такой шапки не могло быть нигде: географическая карта посиневших кожаных плешин с островками красно-рыжего котикового меха, еще не вылезшими благодаря исторически накопленному на них салу.
- Эта шапка - тридцать три лет, - говорил грек шепотом. - Ее нельзя потерять, она от Москва!
Он закрывал рот всею ладонью, озирался на двери и потом с гримасой страданья долго шипел: тш-ш-ш!
- Вы были в Москве?
Грек переходил на другое фантастическое франко-немецкое наречие.
- Да, перед отъездом из России я немножко был парикмахером в Москве (он изображал пальцами парикмахерские ножницы). У-ух! Холод!
Он дул в крепко сложенные кулаки.
- На улицах - огонь.
- Костры?
- Да. И городовой. Большой городовой!
Он прыгал с ноги на ногу и тянулся рукою ввысь, точно хотел достать на городовом шапку.
- Давно же это было!
- Тридцать три лет.
Он опять быстро зажимал рот.
- Что такое сейчас Москва? Тш-ш! - шипел он, в ужасе крутя глазами.
То, что ему рассказывал Левшин, он слушал со сдавленным дыханием, держась за сердце. Много было таинственно-влекущего в этих рассказах, и старая пылающая кострами Москва сплеталась в его воображении со всем прекрасным, что он видел в жизни: с Абастуманом, где в юности он научился брить и делать куафюры, с Трапезундом, куда он ездил за своей невестой, ожидавшей его много лет и сохранившей верность, с горячей землей Греции, где, как он все еще мечтал, ему удастся разбить сад для детишек, с самими детишками, их лакированными глазами на глянцевых мордочках. Он прижимал к сердцу драгоценную шапку и в восторженном перепуге шептал:
- Ах, вы хорошо рассказали, как теперь - Москва. Тш-ш!
И он оканчивал визит своим сердечным заклинаньем:
- Главное, господин, вы хорошо чувствуете!..
Следом за ним являлся Карл. Сколько раз видел Левшин это лицо и всегда недоумевал: было ли его вечное сияние простою функцией безоблачного здоровья, или в нем отражалось ликующее торжество духа? Приход Карла мог быть уподоблен только самозажжению планеты, возглавляющей роскошную небесную систему. Он произносил:
- С добрым утром, господин Левшин. - И обыденное приветствие получалось у него так, как будто он с детства рвался к этому мгновению и считает его важнейшим на своем жизненном пути. Затем он спрашивал:
- Имеются ли поручения, будьте добры?
Осчастливленный, он писал в блокноте, приговаривая:
- Пять почтовых марок по ноль запятая тридцать; одну тубу "Хлородонта" за один франк ноль-ноль; одну плитку шоколада горького за ноль запятая восемьдесят.
Все, что ему говорилось, радовало его. Если он приносил почту, то с видом поздравителя сообщал:
- Москва пишет.
И удалялся благодарный, хотя благодарность заслужена была им самим…
Спустя полчаса приходил доктор Клебе. Он выпевал свою программу - как почивали? температура? - и потом не спеша нащупывал какую-нибудь тему, в интересах здоровья - не слишком свежую.
В этот раз он был встревожен, и хотя старался выполнить весь ритуал, комкал его и, видно, колебался, посвятить ли Левшина в свои волнения или нет.
Вытащив из кармана очередной роман Уоллэса и пренебрежительно помахивая книжкой с его портретом, Клебе говорил:
- Конечно, он - не Достоевский и не Лев Толстой, этот самый Эдгар. В какую голову придет вообще сравнивать!
Он хватался за голову, в которую не могло прийти подобное сравнение.
- Стоит посмотреть на эту малоинтеллигентную толстую физиономию с папиросой! Я не ставлю его ни во что! Но я держу его для пациентов. Кто хочет рассеяться и спокойно заснуть с книгой, тому я не могу рекомендовать Достоевского, согласитесь. И потом, милый, милый господин Левшин! Прежнему читателю было очень интересно узнать о действительности при помощи романа, потому что он о ней не имел понятия. А теперь действительность поглощает нас без остатка, и мы рады, когда роман рассказывает нечто малоправдоподобное. Серьезный писатель пишет так, что его книги требуют размышления. А это утомляет. Читатели хотят с книгою в руках чувствовать себя театральным зрителем, за которого сделаны все выводы.
Клебе заложил руки за спину.
- Мы слишком часто в жизни являемся свидетелями испорченной, аморальной психики, чтобы вдобавок изучать уродства души по романам.
Он наклонился к Левшину.
- Недалеко ходить за примером: ваша соседка. Нет, не та, а вот эта (он показал на балконную перегородку). Я думал, эти характеры встречаются только у психологических романистов. И, боже, как я заблуждался!
- Я плохо слышу, - громко сказал Левшин.
- Ля-лим, ля-лим, - пропел доктор, подражая клавадельской почте, и, с кашлем отшатнувшись от Левшина, сунул нос за перегородку на соседний балкон.
- Ее нет. Она создает себе собственный режим: гуляет, когда надо лежать. Что дает ей право так поступать? Неужели деньги?
Доктор выпучил глаза.
- Что подумают пациенты? У доктора Клебе богачам можно делать что хочешь. Так?
- А на самом деле?
- Вы ведь знаете, какая у меня в Арктуре дисциплина.
- Тогда предложите этой даме покинуть Арктур.
- Я так ей и сказал: мадам Риваш, если вы, во вред своему здоровью, не будете соблюдать установленный медициной режим, вам придется расстаться с Арктуром.
- Весьма достойно.
- Да, я так и сказал. Или, собственно, я сказал: Арктуру придется расстаться с вами.
- Тоже хорошо.