Картофель хранился в избе, в подполье. И теперь, задумав продать большую часть приусадебного картофельного урожая, приходилось поднимать доски. Старик Бурлаков пригласил на помощь своего кума Поликарпа, ходившего в свое время с ним на действительную службу в пехотный полк, стоявший в Польше. Поликарпу повезло больше, чем Степану. Никто из его близких не погиб. Сыновья, их было трое, отделились, разобрав по комнате в отцовском доме, и каждый занимался своим делом. Один служил на ближайшей суконной фабрике наладчиком, другой - на железной дороге, третий сапожничал, и не без успеха. Это было заметно по крыше. Сапожник покрыл свою часть дома оцинкованным железом, блестевшим на солнце как серебро; фабричный - черепицей; железнодорожник - волнистыми листами шифера, входившего в моду. И только комнатушка отца по-прежнему сонно додремывала свой век под соломой.
Поликарп выбрался из подполья и отряхнулся. От него пахло сырой землей и соломой. Заплесневелые доски, будто тронутые изморозью, с торчавшими ржавыми гвоздями, лежали возле стенки. А ближе к выходу, освещенные неярким жаром русской печи, стояли незавязанные мешки с картошкой. Они, судя по ворчанию Антонины Ильиничны, мешали ей орудовать чугунками, противнями и рогачами, что она делала с искусной стариковской ловкостью, выработанной долгими годами непреложных женских забот. На ее воркотню великодушно не обращали внимания, хотя кое с чем можно было и согласиться. В самом деле, нельзя встречать сына в избе с развороченными полами. И Марфинька такого же мнения. Второй день дежурит она на бугре, у тропинки, ведущей через лес к станции, надеясь первой увидеть брата, первой броситься к нему на шею и с гордостью пройти по селу. Пусть выглядывают из окошек подруги, пусть выбегают к калиткам...
Поликарп сворачивал "козу" из "Крестьянской газеты" и хвалил:
- Прекрасное лежище оборудовал, Степан. Соломы аккуратно постелил. Сухая. Ни одного клубня не пропадет. Семенной Лорх отделил в сторонку, ближе к фундаменту печки, вы его до весны не трожьте...
- Скорее кончайте. - Антонина Ильинична оторвалась от печки, и Поликарп с приятным удивлением заметил на ее раскрасневшемся лице следы былой красоты.
- Ты погляди, Степан, Антонина-то... - Поликарп выпрямился, расправил плечи и, как говорится, тряхнул седыми кудрями. - Годы ее не берут.
- Полно тебе буровить, - сказал Степан Бурлаков, давно уже переставший любоваться своей одряхлевшей супругой. - Прошедшего дня не воротишь. У старости, как у осота, длинные корни...
- А помнишь фольварк, когда подтянули наш полк поближе к городу Кракову? Какие там батрачили полячки! - Поликарп подошел к печке, подцепил уголек и прикурил от него, держа черными, будто из чугуна отлитыми пальцами. - Представишь себе такую полячку и запрыгаешь на нарах, как сазан на песке...
- Брось, Поликарп! - Только на какой-то миг дрогнули мускулы на строгом землистом лице Степана Бурлакова. - Коли мерещится молодость, значит, чуешь старость...
Мужики оставили прошлое и принялись за настоящее. Степан до сих пор не мог решить труднейшего вопроса: почему и для кого учредили колхозы? Только было начали жить, привыкли к своим полоскам, распределили силы, семена не на года, а до конца жизни - и вдруг, будто пожар где-то вспыхнул, зазвонил колокол. Потащили добро, изломали, накричались вдоволь друг на друга, и пошло все как на юру. Штаны скинешь, решаешь вздремнуть - палкой стучат по забору, сзывают. Хочешь работать - приказывают: отдохни. Чего-то не ссучили вовремя, где-то лопнула нитка. Хорошо, выручил возраст, сослался на него, отошел в сторонку и погрузился в свой закуток, в картоху и моркву. За что упал с рассеченным черепом девятнадцатилетний Степка? Что ему хотел доказать корниловский офицер с черно-красными погонами? И того, видать, сбили наганом... Глядел потухающими глазами Степан Бурлаков на развороченный пол, на сырые, сопревшие доски, на картоху в мешках и думал только об одном: о корове. Пока только на ней сошлось все, что его еще волновало в этой серой действительности.
- Не только колхозы возникли, Степан, вредители тоже возникли, - философствовал Поликарп. - Ударники строят заводы, а вредители их поджигают или динамитом...
- Не верю, - буркнул Степан, не выносивший легковесных объяснений разных неудач и просчетов. - Чтобы взорвать завод, надо на него пробраться. Как же их допускают?
- Кто-то допускает. - Поликарп развел руками. - Плохие часовые, а может, и сам караульный начальник.
От печки отозвалась Антонина Ильинична, обладавшая на редкость острым слухом:
- А как червь? Сравни, какая стенка и какой червь. А точит.
Поликарп обрадовался неожиданной поддержке.
- Верно. Червь опаснее волка.
- Червяка испугались, - неодобрительно возразил Степан, продолжая решать в уме свою неотложную задачу.
Если продать картошку, взять сбережения, прибавить к ним обещанные сыном деньги, то можно привести хорошую корову. Плохую и даром не нужно. Если бы с пудовым надоем! Во дворе стоит прикрытый от дождей и ветра стожок сена, в яме - кормовая свекла да три мешка повала осталось. Молоко можно носить на "Суконку", в фабричный поселок, там только свистни - вмиг расхватают девчата. Краем уха он ловил продолжающийся между женой и Поликарпом разговор. Любит же народ все сваливать на кого-то. Раньше, бывало, если что не так, то сам виноват. Теперь виновного ищут на стороне.
- На вредителей грешите, - заявляет Степан вслух, - а причина другая...
- Какая же причина? - Поликарп задышал возле его уха.
- Хозяина нет. Не объявился доподлинный хозяин.
- А партия! - Поликарп хихикнул.
Степан вгляделся в него с недоумением, пытаясь разгадать смысл его поведения.
- Партия в высоком масштабе. Верю. Только стало высоко до партии. Ленин, мужиков принимал, овчинным и луковым духом не брезговал, а наш партейный гончар из Рассудина - голенище под мышку, тарантас ему запрягли - и в район. Это он осенью трактор прислал. Фыркал, фыркал трактор на буграх, керосину сжег - еле расплатились. А пользы?..
- Так в чем же дело? - перебил его Поликарп с любопытством, которое не понравилось осторожному Степану.
- Дело в безрасчетстве. Отсюда и все глупости, - отрезал Степан и приказал подавать завтрак. - Колька, видать, в Москве загулял.
- Деньги-то обещанные при нем? - спросил Поликарп.
- При нем, - ответил Степан неохотно.
- Ты бы ему посоветовал почтой.
- Почтой? - Степан окончательно посуровел. Не любил он, когда вмешивались в его дела, к тому же такие тонкие. - За почту платить надо. А потом куда идти получать? Паспорт требуют на почте. А паспорта у колхозника нет. Нужно справку выправлять в правлении, кто ты и тот ли. Почтой! Ты на Луне, что ль, квартируешь, Поликарп?
Николай опоздал на последний ночной поезд, задержавшись у Аделаиды, и приехал утренним, около одиннадцати часов. Кругом уже крепко и надолго легли снега. Дежурный мельком оглядел единственного пассажира, засунул руки в варежки и прошел в бревенчатое здание станции.
За станцией стояли несколько изб, лавчонка и закрытое лесами недостроенное общежитие железнодорожников. Булыжная дорога вела в районный городок, куда раньше можно было попасть только отсюда. Теперь по плану пятилетки городок приобрел значение, и туда проложили тупиковую железнодорожную ветку.
По прямой через лес до Удолина было девять километров. Расстояние не пугало Николая, да и приятно пройтись по родным местам, увидеть с детства знакомые картины. Фанерный чемодан с нехитрым скарбом демобилизованного служаки его не обременял.
В шинели, подпоясанной ремнем, он чувствовал себя привычно и удобно. Морозец, вначале пощипывавший уши и щеки, не мог остудить разогревшуюся от движения молодую кровь. После березовой рощи, обрамлявшей лесные угодья, начинался густой сосновый бор с редкими дубами и елками на опушках.
В лесу стало теплее, запахло смолистой корой и снегом. Одиночество навеяло мысли. Меньше всего думалось о родителях: слишком устойчив и знаком был мир их существования, их надежды и чувства. Дальнейшая судьба Николая не могла зависеть от их решения. Они могли накормить, приголубить, осторожно посоветовать, а решать придется самому. Защитная стена, о которой говорила Аделаида, существовала, спрятаться за нее можно, пересидеть, а потом так или иначе нужно подставлять жизни свою грудь.
Белка, быстрая и непоседливая, бежала по толстым и тонким ветвям, ловко управляла своим маленьким тельцем. Ее пушистый хвост, казалось, заменял крылья и служил надежным рулем во время этих изумительных полетов. На снегу валялись обгрызенные еловые веточки. И дятел сердито выстукивал что-то по своему секретному коду. Прижавшись к стволу, послушав его, белка порхнула вверх и ушла в глубину леса. А дятел застучал в более мажорном, торжествующем ритме.
Кончился лес, и взорам Николая открылась холмистая местность с крутыми и пологими склонами. Трудно здесь давалась земля. Помещик не нуждался ни во ржи, ни в гречихе, больше всего ценил колорит местности, устраивал серпантинную цепь прудов, выстраивал гренадерские батальоны дубов, сосен, берез, гонял борового зверя, щедро одаривал егерей. Мельчайшие деревушки будто прятались по мокрым оврагам, прикрывшись соломенными шляпами крыш, и казалось, ничто не в силах пробудить в них ненависть и мстительный гнев. Но вот они пробудились! В помещичьем доме, занумерованном государством как памятник архитектуры, полным-полно беспризорных детей. Над одним из неспущенных прудов белеет античными колоннами беседка, вписанная в общий ампирный ансамбль. За беседкой качели, "гигантские шаги", трапеция и черные гордые дубы, абсолютно безразличные к сменам владельцев, - их тоже охраняет закон, и даже революция не покусилась на их долговечную жизнь.