- Вторую половину я ему разъясню, - сказал Разгуляй; он вернулся из конторки, где ему пришлось выдержать атаки Парранского все по тому же поводу - невыполнение плана сборки. - Пойдем к выходу, Бурлаков. Спасибо, Саул! - Разгуляй снова взял Николая под руку и, проходя вместе с ним мимо верстаков и ленты второй линии, говорил ему хрипловато, иногда поднося пальцы к горлу: - Ты демонстрировал Первого мая по Красной площади, взывал к пролетарской солидарности против капитала. А в нашей стране, где мы сами взялись за гуж, эта самая солидарность выражается, друг мой сатиновый, в том, чтобы товарищей не подводить. Нельзя, как дурной петух: откукарекал - и ладно, а будет рассветать или нет, это его не касается. Производственный процесс - цепочка, каждый свое колечко шлифует и заклепывает. Не подсовывает корявое, с трещинкой... Если мы сами будем друг другу вредить, ни трест нас не рассудит, ни ВЦИК ничего не решит, Надо хранить в себе рабочую закваску, Бурлаков. Без нее хлеба не испечешь. Нынче мы повсюду строим заводы. Эшелонами гоним людей в Сибирь, в пустыни, в тайгу. Горы решили срыть, расплавить в металл, реки перегородить. Все своими руками решили сделать, от булавки до мотора...
- Сделаем? - не удержавшись, спросил Николай.
- А как же иначе? Должны! - И мастер щелчком ударил под козырек кепки так сильно, что она подскочила на голове. - Этак щелкнуть легко. Сделать куда трудней, а должны. - Его голос будто иссяк, дернулись мускулы на нервном, изможденном лице. - Сделаем, и булавки и моторы, если попутно создадим самого строителя. А так вроде бы и человек, а все ж, бывает, с гнильцой. Что же, вечно сухие сучья с него отпиливать, пломбы ему ставить? Вот потому не обожаю я вашего темного начальника Фомина. Гниет, а никто ни одного гнилого сучка отпилить не решается. Иди, грешу я нетерпимостью. От меня собственные дети шарахаются.
И Разгуляй, быстро сунув Николаю руку, направился к конторке, ослепительно сверкавшей своими оранжерейными стеклами.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Кассирша небрежно разбросала их деньги по ящичкам, прозвенела своим аппаратом и выбросила чек на стеклянную тарелку окошечка. Ее надтреснутый, поразительно равнодушный голос произнес заученное слово: "Следующий". Но даже угрюмые покупатели, столпившиеся у кассы, не могли омрачить радость Наташи и Николая; кровать отныне принадлежала им и как бы знаменовала начало их совместной жизни. Ему было приятно разыскивать извозчика, рядиться с ним, впервые чувствовать себя хозяином.
Ломовой сразу потребовал задаток. Это был всклокоченный угрюмый старик в резиновом фартуке и солдатских ботинках. Он торопил, ворчал, но вскоре неприкрытое счастье молодых людей заставило его размягчиться. На мокром полке́ отыскались рогожи и веревки. Возчик сам помог донести вещи.
Николай шел рядом с лошадью, стучавшей коваными копытами. До него доносились запахи конского пота и согревшейся шерсти: стоит прижмурить глаза - и сразу встает знойная степь, дурманно пахнущая чебрецом и полынью, мерный топот сотен копыт, коршуны над сизыми буграми, плоские пади и свинцовое мерцание солончаковых озер, похожих на кратерные отдушины заглохших вулканов.
Крутая улица вывела их на кольцевой бульвар. Лошадь пошла веселей. Театральные афиши напоминали дату: двенадцатое июня. Двенадцатого июня начиналась новая жизнь; пока без регистрации в загсе, так сговорились. В кармане галифе бутылочка портвейна величиной с гильзу малокалиберного снаряда.
За Белорусским вокзалом потянулись липы, воздух посвежел. Возчик вытащил хлеб, поел и закурил.
- Давай сядем, - предложил Николай Наташе. - Ты устала?
- Чуточку. - Она расстегнула пуговку на кофточке.
- Новая? Тебе очень идет.
- Да? - спросила она, довольная тем, что, наконец, он заметил ее обновку.
Они сидели на полке, болтали о пустяках, играли в ладошки. Потом подсчитывали столбы и деревья. "А скажи сразу, только, чур, не гляди, сколько в этом здании этажей?" - "Фабрика "Большевик". - "Ошибся, ошибся! Хочешь, давай в шалабан?" - "Шалабан? - спрашивал Николай. - Что это?" - "Тоже игра, - отвечала Наташа. - Один что-нибудь загадывает, а если другой не ответил - щелчок. Щелчок и есть шалабан". - "Хорошо, Наташа, - соглашался он, увлеченный ее оживлением. - Только я начинаю. Скажи, когда Ной ходил вверх головой?" Она задумалась: "А кто это Ной, Коля?"
Возчик обернулся, спросил через плечо:
- Дальше ехать? Не заиграли свой дом? Рядились-то до Петровской...
- Примерно до Петровской, - поправлял его Николай. - Я говорил - примерно.
- Примерно может быть в десять верст. - И старик по привычке понукал лошадь.
Под деревом, у самого шоссе, поджидали Квасов и Кучеренко. Они переминались с ноги на ногу, покуривали и говорили друг с другом о футболе, о штрафных ударах, о славных именах Старостиных и Сеглина. Квасов с умыслом затеял разговор о футболе, чтобы удержать возле себя куда-то спешившего Кучеренко. Возле Квасова на траве лежал наспех перевязанный узел с вещами, которые Бурлаков оставил Настеньке.
- Ты только, гляди, ничем их не обижай, - предупредил Кучеренко. - Отдай - и лады. Если не возьмет, не обижай... А то я вступлюсь, Жора. Учти...
Квасов только вздохнул.
- Реглан хороший, двусторонний драп. - Кучеренко нагнулся, пощупал материал. - Люди расходятся, а вещи остаются... Сильное пальто, Жора! Только немцы умеют творить такой драп.
- Перестань ты, Кучеренко, - остановил его Квасов. - Лучше научи, как подойти к ним. Может, ты сам передашь от моего имени?
- Нет уж, извини, Жора. Хватит того, что носили им твой подарок, приклад на одеяло. Возле академии милиционер придрался: думал, я спер где-нибудь. Притащил по адресу, а сестры Наташи дома нет. Вышел ее муж, обратно допрос: от кого и почему?
Квасов заставил его рассказать со всеми подробностями. Трюк с одеялом нравился ему самому; он гордился тонкостью, с какой обстряпал это дело. Ведь не так просто было выведать у Настеньки Ожигаловой, что старшая сестра Наташи собирается выстегать одеяло для молодых. Потом надо было достать сатин, вату, уговорить Кучеренко отнести и сохранить все в тайне. Успех этого предприятия в какой-то мере успокоил Квасова перед предстоящим свиданием.
Но, увидав медленно подъезжавших Николая и Наташу, Квасов заколебался. Стоило ли навязываться и мешать им? Не лучше ли убраться заблаговременно подобру-поздорову? Твердокаменный Кучеренко каким-то образом подметил колебания Квасова и сказал ему без всякой дипломатии:
- Брось, Жорка! И кой тебе ляд постоянно совать свою спицу в чужое колесо? Гибнешь ты, Жора, от своего характера!..
- А ты знаешь мой характер? - Квасов, нервно докуривая папироску, продолжал следить за приближавшейся подводой.
- Знаю твой характер. Добрый ты...
- Вот и ошибаешься, Кучеренко. Разбойник я в душе. Мне бы при Стеньке Разине жить! Опоздал родиться...
Полок поравнялся с ними. Блеснули в вечернем сумеречном свете никелированные шары кровати и темно-коричневая дубовая отделка стоек. Наташа что-то сказала Николаю: то ли просила его проехать мимо, то ли советовала поговорить с Квасовым. И Квасов решил действовать.
- Николай, разреши тебя на одну минуту?
- Хорошо. - Николай легко спрыгнул с полка, шепнул что-то Наташе и неторопливо подошел, подтянув сползавшие в гармошку голенища.
Ломовик проехал немного вперед и остановился.
Наташа сошла с подводы и смотрела на парней издали.
- Я слушаю, Жора. - Николай поздоровался за руку с Квасовым и с Кучеренко. Он старался держаться как можно безразличней.
- Не дорезывай ты меня, Коля, до становой жилы, - сказал Квасов полушутливо, чтобы побороть в себе робость: он чувствовал, что Наташа смотрит на него неприязненно. - Зачем ты вернул мне реглан и все прочее? Это же мой подарок. И шапка твоя. Ну, ладно, деньги пока оставим, найдем им ход, а это возьми, прошу. - Он поднял узел. - Нынче жарко, лето, а потом зима придет, Коля. В Москве до хурты недалеко...
- У меня шинель есть, ушанку куплю. До хурты еще далеко, еще много будет получек до хурты. - Он повторил это сближающее их слово: в тех местах, где они служили в армии, хуртой называлась метель, вьюга.
- Бери, Колька, - посоветовал Кучеренко, в душе осуждавший мелочные разногласия между друзьями. - Не обижай Жору. Тебе абы покобениться, а он переживает с мучениями...
Кучеренко смахнул пот с переносицы, криво улыбнулся,блеснув золотым зубом.
- Брошу на полок? - спросил Квасов.
- Бросай. - Николай почувствовал неловкость и раздражение на самого себя; но Наташа глазами одобрила его решение, и ему стало легче. - Ты не думай, Жора... Разве я забуду все твое?.. Много ты для меня сделал...
- Ладно, Колька, мы ж свои ребята, - растроганно произнес Квасов. - Так или не так, а желаю вам счастья! Падать в ноги не умею, характер не тот, а свою подлость к Наташе сразу осознал. Попроси ее, пусть не серчает на Жору Квасова. - И, глубоко вдохнув в легкие воздух, добавил: - Видать, это и есть то самое мое извинение... которого требовал Митька Фомин.
- Скажу ей... передам. - Николай подошел ближе и, чтобы не слышал Кучеренко, тихо попросил сдавленным голосом: - Марфиньку оставь в покое, Жора. Она же еще девочка... Зачем, Жора?..
Не угроза, а мольба прозвучала в последних словах, и это сильнее бранных слов подействовало на Квасова.
- Обещаю, - так же тихо сказал он. - Запомни одно, Коля: Марфинька мне дорога... Запутался я... как во сне... Тикать надо, а ноги немые...
Он пробормотал что-то еще и долго, стоя к Николаю спиной, умащивал свой узел. Потом, махнув на прощанье рукой и не оглядываясь, пошел и вскоре скрылся за темной листвой деревьев.