Шрайбер лежал с полузакрытыми глазами. В правой руке он держал пустую трубку из корня вереска, добытого в той самой долине Эльбы, близ Люнебурга, которую всегда расхваливал. Еще бы, в долину цветущего вереска приезжали вдохновляться самые знаменитые поэты. Пальцы Шрайбера, обожженные огнем и кислотой, были расширены в суставах, на левой руке чернел якорек; Шрайбер плавал на подводных лодках в первую мировую войну. Выше якорька лучилась пятиконечная звездочка - уже тогда он был коммунистом.
- Спасибо, товарищи, - поблагодарил Шрайбер. - Я хочу ошень спать... - И, с трудом повернувшись к Ожигалову, сказал. - Вы не пишите фатерланд. Мой жена будет хуже...
Саул и Кучеренко поджидали внизу, в коридоре, у лестницы. Вилли рассказывал им о причине сердечного приступа у Шрайбера, и оба были взволнованны, каждый по-своему.
- Ничего не попишешь, - сказал Ожигалов, выслушав их, - кабы Гитлер был из нашего района, мы бы призвали его к порядку. А теперь что, все будет плыть по волнам истории, ребята.
- Бесчувственный ты человек, - сказал Саул. - Надо собрать митинг протеста, ноту послать, выручить.
Тогда Ожигалов поближе нагнулся к Саулу и шепнул ему:
- А знаешь, о чем просил Шрайбер?
- Не знаю.
- Он просил ничего не писать в фатерланд. Он лучше знает обстановку и своих противников. Сказал: жене будет хуже. А нам нужно поменьше митинговать, получше работать. Не кривись, сам понимаю: приелись эти слова, А ты в смысл вникни. Гитлер не только на Шрайбера - и на нас замахивается. Только нам без камфары придется обходиться, ребята, без сердечных припадков... - И желваки на строгом лице Ожигалова будто окостенели.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Ожигалов предложил Фомину отчитаться на бюро в следующий четверг. "Учти: будем гонять за производительность и брак, - сказал Ожигалов. - О настроениях расскажешь и о самодисциплине". - "Ты, я вижу, сплетнями живешь!" - вспылил Фомин и тут же осекся. Сегодня он не узнавал добродушного Ваню Ожигалова.
У себя в конторке Фомин грудью навалился на стол: зажав ухо ладонью и шевеля по привычке мясистыми губами, заполнял графы по браку и производительности труда. Он думал о том, что не ложилось на бумагу, не подчинялось счетной машинке. "Какие настроения имеет в виду Ожигалов? И кто донес ему об этой проклятой самодисциплине?" Глубоко презирая ненавистную канцелярщину, Фомин все же верил в ее чудодейственную силу, верил в отточенное оружие цифры - с ним можно идти на любого врага и салютовать всюду, вплоть до самых высоких инстанций. Лишь бы вывести хороший процент!
В конторку, как было заведено, заходили все, кому ни взбредет на ум, - технологи, техники, нормировщики и даже наладчики. Если дела не находилось, устраивали коллективные перекуры.
Беспрерывно звонил телефон. Отовсюду требовали цифры, прежде всего цифры, нажимали, угрожали, и никто не спрашивал о человеке. Никому не было дела до того, что у человека, отвечавшего по телефону, - астма, что у него болит затылок, он задыхается от зловонного дыма плохих папирос и махорки. Титанически возраставшая индустрия руководилась центральным тезисом: "Техника решает все", и человека привешивали к технике, по мнению Муфтиной, с железной волей большевистской целеустремленности. "Пусть люди погибают, - думала Муфтина, - зато в этом гигантском водовороте возникают контуры огромного здания. Те самые флегматичные русаки, над которыми когда-то скулили и заламывали руки либеральные интеллигентишки, сейчас ошеломляли вулканически клокотавшей энергией и кичились полным отрешением от личного благополучия. Домашний уют считался мещанством, забота о деньгах - шкурничеством, желание поесть досыта - обжорством. Почти никто не изъяснялся спокойно; люди разучились выражать свои мысли в стройной, внятной форме и перешли на язык междометий, на жаргон и брань разной тональности, засоряя и уродуя животворное русское слово; а ведь некогда даже московские просвирни изумляли богатством речи своей Александра Сергеевича Пушкина.
Бог мой, - ужасалась Муфтина, - неужели это та самая матушка Русь?! Неужели эти люди - потомки народа, породившего инока Пересвета, святого Александра Невского, киевского князя Владимира Красное Солнышко, Лермонтова, Тургенева?"
От жестоких раздумий и тягостных сопоставлений Муфтину отрывал невыносимо развязный окрик Фомина, возвращавший ее в неприглядную действительность механического цеха. Лихорадочно работающий мозг Муфтиной и ее арифмометр начиняли этого "человека из джунглей" процентами, цифрами, анализами. Их требовала коммунистическая ячейка, всемогущее и всепроникающее бюро, способное даже Фомина, гранитного кумира новой эры, повергнуть ниц. Над Фоминым незримо возвышался некий повелитель с прищуренным подозрительным глазом, в кепке из сукна-дешевки. В хлипком сознании Муфтиной он был беспощадной, исступленной силой, занятой кладкой стены, в которую он замуровывал все, к чему она привыкла с первых дней своего светлого детства. "Конь бледный" и "конь вороной" уже не звенели удилами, и не их понукала Россия...
- Дорогой товарищ! - Фомин легонько прикоснулся к локтю Муфтиной линейкой. - Размечтались?
Муфтина вздрогнула, очнулась.
- Вероятно... Простите... У меня тоже есть право на мечту.
Фомин бесстрастно пропустил ее слова мимо ушей.
- Прошу провернуть еще разочек вот эти цифры на машинке. Арифметика не сходится... - Он ткнул в графу себестоимости. - Дороговато нам обходятся эти муровые винты-шплинты.
Муфтина, скорбно нахмурившись, углубилась в проверку расчетов с присущей ей профессиональной добросовестностью.
- Все правильно, товарищ Фомин.
- Правильно, понимаю... но не в нашу пользу. - Фомин замялся, добавил: - Мне нужно для отчета.
- Истинная картина... - Муфтина решилась воспротивиться, хоть на миг выйти из-под непрерывного иссушающего гнета.
- Истина не может существовать без переспективы, - глухо процедил Фомин.
- Что вы рекомендуете? - перехваченным голосом спросила Муфтина.
- Отыщите.
- Кого?
- Некого, а чего - переспективу.
- Хорошо. Я отыщу вам ее, пе-ре-спек-ти-ву. - Искаженное слово Муфтина язвительно повторила по слогам.
На большее ее не хватило. Будто в тумане, возникло в памяти предостережение Коржикова, ее хорошего знакомого: "Опасайтесь их раздражать. При наличии противоестественного симбиоза русской интеллигенции и русских хамов нас может спасти только одно: инстинкт самосохранения".
Подгоняя цифры для искаженной "переспективы", Муфтина испытывала удовлетворение особого рода. Организация, для которой готовился отчет, уже не представлялась ей теперь всезнающей и всемогущей.
В дверях появилась Наташа. Оглядевшись, она с решительным и независимым видом направилась к столу, отведенному для нормировщиков.
Муфтина со сладострастным восторгом следила за поединком между этой молоденькой девушкой и Фоминым. Как экономист и аналитик, она правильно понимала и чисто производственную и нравственную основу этого поединка. Государство налаживало порядок не только лозунгами, но и практическими действиями людей. Директива могла воплотиться в жизнь только в результате непрерывной деятельности миллионов. Не будь этих неутомимых, вечно снующих человеческих существ, самые возвышенные призывы оставались бы мертвой, плоской вощиной.
Наташа поправила связанные на затылке косички, громко сообщила:
- Старовойт тоже показал хорошие результаты.
Фомин промолчал, хотя одно упоминание фамилии Старовойта бесило его.
- Бася Штейн провела выборочные анализы по фрезерной группе, - продолжала Наташа. - Можно сделать выводы, что выработка отдельных рабочих значительно повышается.
Фомин, не повернувшись, буркнул в ответ что-то неопределенное, и Наташа имела основание упрекнуть его:
- Мы заняты общим делом. Почему вы... почему всем нам трудно с вами работать? Если мы поступаем не так или мешаем, скажите...
Ее порыва хватило только на эти невнятные фразы. Лицо Фомина стало еще более отчужденным; мгновенно сузившиеся глаза не обещали ничего хорошего.
- Советую одно, - вымолвил он недружелюбно, - не бегать по разным начальникам. Производство - это... комплекс.
- Комплекс чего? - спросила Наташа.
- Комплекс усилий, настроений, дисциплины. - Он старательно выделил последнее слово, ожидая отклика. Но Наташа молчала и тоже ждала. - Я беседовал с вами, - Фомин подчеркнул и это свое обращение на "вы", --зачем мне повторяться? Производство - клавиши. Ударишь не там - нет музыки.
- У вас музыка, а кругом дисгармония.
Наташа демонстративно вышла, уверенная в своей правоте, но это давалось ей нелегко: на глаза навертывались слезы.
- Как вы можете терпеть эту девчонку? - спросила Муфтина с брезгливой гримасой, не упуская в то же время возможности разогреть страсти.
- Почему бы мне ее не терпеть? - сказал Фомин, нисколько не осчастливленный этой поддержкой.
- Она так непочтительна с вами.
- Мне почет не нужен. Я не архиерей. А работник она хороший.
- Вы находите?
- Представьте себе... Ну, сладили вы с той страничкой? Давайте-ка сюда, мышка!
- Еще не успела. - Муфтина задохнулась от обиды.
- Нужно было работать, а не развешивать уши. Подсчитать несколько цифр.
- Не подсчитать, а сфабриковать...