Какие бы Жора ни придумывал оправдания своему поведению, на душе не становится легче. Он чувствует зависть к нетребовательности этих людей, к их стойкой вере. Вспоминается дед, его черная курчавая борода и картуз с большим козырьком; такими показывают теперь рабочих старого времени в плясовых ансамблях. Дед верил в бога и ходил в церковь читать Евангелие. Возвращался тихий, покорный. Однажды удалось пробраться вслед за дедом в церковь. Толстая книга в серебре, с ленточками между страниц лежала на парчовом аналое. В церкви горело несколько лампад. Дед приносил с собой заранее купленную толстую свечу, зажигал ее от лампады и при свете читал Евангелие странным гнусавым голосом, каким отпевают покойников. Потом гасил свечу, уступал место другому чтецу, а огарок отдавал сторожу, неказистому мужичонке в ботфортах, подаренных отставным гусарским офицером. Сторож продавал огарки малярам - воск добавляли в краску, а также торговал голубями, гнездившимися на колокольне пятиглавой древней церквушки. Ныне она закрыта на засовы, обветшала и вплотную обросла пивными ларьками.
Пока наладчик тщетно ковырялся в станке, Квасов сидел на корточках и смотрел, как истово работает Марфинька и какие у нее красивые ноги.
По цеху шел Фомин в кожаном картузе козырьком назад, в коротком, до колен, молескиновом халате. У Фомина легкая, невесомая походка и почти не покидающая изуродованного лица улыбка, обнажающая редкие зубы. Квасов иногда пробовал разобраться в Фомине и всегда забредал в тупик.
Подойдя к станку, Жора включает его, кивает головой наладчику, засовывает ему за уши две папироски.
В это время Фомин ведет острый и тонкий разговор с нормировщицей. Она не поддается его обработке, несмотря на всю его изворотливость.
- Наташа, учти самое принципиальное, дорогая: пока серия координаторов не в безупречном ритме, могут быть заскоки, отклонения. Лучше бы не нервировать рабочий класс...
- Не понимаю, товарищ Фомин.
- Разъясню... Ты у кого живешь?
- У тети. Вы же знаете.
- Знаю... Живешь под тетиным крылышком. На рынок не ходишь, цены не изучаешь, картошкой не обжигаешься...
Поучительный тон и неожиданный поворот в разговоре застают Наташу врасплох. Возражать Фомину бессмысленно. Он сознает свое превосходство и пользуется им безошибочно. Фомин - член партийного бюро, один из трех орденоносцев завода.
Большинство рабочих горой за Фомина. Дирекция считает его знатоком своего дела и крепким организатором. Новые приборы обычно проходят через его руки. Механические цехи - основа любого машиностроительного завода. Фомину доверяют такую важную работу, а вот Наташа не находит с ним общий язык.
- Твой отец был рабочий. - Фомин помогает Наташе обойти болванку. - Твой отец порвал себе сердце возле наковальни. Береги рабочее сердце, Наташа...
- Зачем вы обижаете меня?
- Береги сердце рабочего класса, - каким-то гробовым голосом повторяет Фомин.
Ему ничего не стоит спокойно уйти, оставив Наташу в смятении. И все же она помнит, что обещала Николаю прийти. Сегодня она приглашена в кино "Ша-Нуар". Молодость порой совсем нелогична. А потому, возясь с косичками, Наташа быстро забывает о Фомине. Косички слишком молодят ее. Иногда на улице ее называют девочкой. Придется связать их вместе, чтобы они не торчали, и вместо подростковых туфель на низком каблуке надеть замшевые лодочки - единственное свое богатство, приобретенное в результате сложных комбинаций с зарплатой и сверхурочными.
Николай терпеливо поджидал Наташу на крыльце старинного дома, откуда видны заводские ворота. Давно уже забили парадные двери этого дома, и жильцы пользовались черным ходом. От прежних архитектурных ухищрений сохранился навес над крыльцом с железными столбами, упиравшимися в бровку тротуара, и стесанные временем каменные ступеньки, служившие удобным местом для ожиданий. Молодые люди обычно поджидали здесь своих подруг, курили, дожевывали остатки хлеба. Вокруг валялось много окурков.
- Я не помню, когда была в кино, - признается Наташа и предлагает идти пешком. - У нас есть еще время. Ну-ка, покажите билеты, когда начало. Конечно, у нас много времени.
Они переходят шумную площадь с заброшенным фонтаном и сразу попадают на тихую улицу, где нет ни трамвая, ни грузовиков, ни толпы. После завода остро чувствуется сладкий запах цветущих лип, и первое время хочется молчать, дышать этим крепким настоем.
Особняки посольств с зашторенными окнами и безмолвием заасфальтированных дворов, львы и орлы на вывесках, похожих на щиты рыцарей, легко и бесшумно выезжающие черные машины с безупречно одетыми спокойными и надменными людьми вызывали у Бурлакова двойное чувство: какой-то странной растерянности и глухой ненависти. В особняках жили, вероятно, красиво и беспечно. Посольские дети, привезенные в Россию, не были похожи на детей соседних дворов, голоштанных, крикливых и нервных. Посольства могли смотреть свысока и брезгливо на эту обстановку внешне беспросветной нужды. Очереди и авоськи. Рано постаревшие лица женщин, невеселое веселье молодежи, подвыпившие мастеровые с пустыми бутылками, болтавшимися в матерчатых штанах. Для победы нужны отчаянная смелость, суровый расчет и одновременно фанатичная вера. Неизвестно, сколько еще будет принесено жертв, кому возрадуются и кого оплачут. Зато известна задача: несмотря ни на что, надо одержать верх над ними, положить их на лопатки...
Еще одна машина с флажком выскочила из решетчатых ворот и понеслась между липами. Мелькнули в окне профиль утомленной немолодой женщины и узкий затылок сидевшего позади седого мужчины.
- О чем вы думаете? - спросила Наташа.
- О них... - Он указал вслед посольской машине. - Понимают ли они, что мы их победим?
Наташа ответила так же серьезно:
- По-моему, нет. Иначе они не были бы так спокойны.
Теперь Николай и Наташа шли по бульвару, и мокрый песок поскрипывал под ногами. На каблуках Наташа казалась гораздо выше, короткая юбка открывала ее стройные ноги, а белая кофточка выгодно оттеняла цвет темных волос. Вероятно, она самая обыкновенная девушка: на нее не заглядывались прохожие, не оборачивались. А вот для него она лучше всех, хотя он не наделял ее выдуманными совершенствами и принимал такой, какой она была.
В киоске на Тверской продавали сладости. Искусно подсвеченные электрической лампочкой, леденцы имели привлекательный вид. Они были дешевле дорогих конфет, за цену одной шоколадки можно купить маленький кулек леденцов. И вовсе не имеет значения, что покажут на экране. Лишь бы побыть рядом одним... Замелькали первые кадры, и сразу утих плеск голосов, всегда читавших заглавные титры.
- Ната Вачнадзе! Я безумно люблю ее.
- Угощайтесь, - Николай протянул кулек.
- Обождите, ведь Ната Вачнадзе...
- Возьмите. Ната Вачнадзе не обидится.
- Хорошо. - Она потянулась рукой в кулек, продолжая следить за экраном. - Ландрин? Я не люблю ландрин.
- Это леденцы, а не... ландрин, - только и мог возразить Николай, впервые услышав это слово.
Николай с ожесточением засунул кулек под перекладину стула.
Когда напряжение действия погасло и Ната Вачнадзе предавалась скучным мечтам, Наташа вспомнила о конфетах и решила исправить свою бестактность.
- Дайте мне ваш ландрин, Коля, - шепнула она возле его уха и протянула руку ладошкой-кверху.
Ее волосы щекотали его ухо, их дыхание смешивалось, обнаженная рука Наташи прикасалась к его руке, и он знойно ощущал ее прохладную гладкую кожу.
- Нет ландрина. - Николай презирал себя за глупую обидчивость. - Я выбросил ландрин... - Он с наслаждением подчеркнул ненавистное слово.
- Да? - Она отстранилась, убрала руку и тихо засмеялась. - Выбросить столько конфет может лишь крупный богач.
- Прекратите разговоры, - зашипел сидевший позади лысый мужчина в пенсне без оправы и в чесучовом костюме. - Что за молодежь пошла! Ничто ее не интересует!
- Извините, - Наташа полуобернулась, - мы больше не будем.
- Я вас прощаю, - стекла пенсне блеснули близко возле затылка Наташи. - Я многое могу вам простить за одно то, что вместо отвратительного "извиняюсь" вы сказали "извините".
- Вы учитель русского языка? - спросил Николай ядовито.
- Нет. Я просто грамотный человек, не забывающий того, что он живет в России...
После спертого воздуха "Ша-Нуара" на улице - благодать. По-прежнему пахли липы. Два блеклых луча освещали муравейник копошившихся за дощатым забором мужчин и женщин, разбиравших кирпичные холмы монастыря, сметаемого с лица земли. Несколько калек собирали милостыню. Бдительные милиционеры не спускали с них глаз, а кое-кого из слишком рьяных кликуш бесшумно втискивали в свои машины. На любовно выписанном плакате "Ша-Нуара" Ната Вачнадзе широко раскрывала удивленные глаза. У матовых фонарей рекламы кружились ночные бабочки. Медленно плыли трамваи по узкой горловине Тверской. Спекулянты в длинных пиджаках и узких брюках предлагали "люкс-духи парижского настроения", самодельные пуговицы и кремни для зажигалок.
- Мы - плохая молодежь. Нас ничего не интересует, - Наташа повторила эти слова желчного мужчины, думая о чем-то своем.
- Вероятно, такими мы кажемся со стороны.
И они поговорили о старших с обычным для молодежи всех эпох легкомыслием и снисходительностью. В те годы упрекали стариков за то, что они слишком долго помнили кандалы и Акатуи, штурм Зимнего и поля гражданской войны, с трудом переключались с ломки на строительство, кичились былыми заслугами, брюзжали на смену. Незаметно возник в памяти Дмитрий Фомин с его темными словами о сердце рабочего класса. Наташа не могла успокоиться.
- Он просто жулик, - сказал Николай.
- Так нельзя...
- Ну, перерожденец.