Зажав в пальцах деревянную зубную щетку, Бурлаков с глухим раздражением наблюдал за возней в витрине. Злоба накипала в нем не против витрины или призванных на ее алтарь девиц, а против самого себя, ничтожного, нищего человека. Может ли он воспользоваться этим? Нет, не может ни сейчас, ни завтра, ни через годы. Пейзаж будущего уныл. Чтобы воткнуть хотя бы веточку в пустынном поле, нужно напряжение сил. Каждая самая скромная вещь будет добываться резцом. Многоцветная стружка будет виться из-под острой кромки, и только в стружке он сможет увидеть радугу и полюбоваться ею.
- Опять все буржуям, - сказал человек в бараньей шапке, с белыми от инея усами.
- Иностранным... - поправили его.
- У них у самих такого товара, как навоза. А погляди на мои валешки. Кабы не телефонный провод, расползлись бы, как вши. Приварил проводом...
- Да, великое дело техника! - Мужчина с палкой, с недельной щетиной на впалых щеках невесело улыбнулся одними губами.
- Смеешься? Сам горя не хлебнул.
- Не хлебнул? - Мужчина постучал палкой, и деревянным звоном отозвалась его нога. - Слышишь? Ясеневая...
- Деникин аль Врангель поставил на ясень?
- Матросы.
- Матросы? Белым служил?
- Кронштадт. Шел на форты по балтийскому льду. Прятаться негде. Шуганула "Красная горка", вот и нет одного колеса.
По-прежнему метель кружила сухой, колкий снег. Вспыхивали синие звездочки на трамвайных мачтах, и, намертво окоченевшие, катились вагоны.
Наташа, перейдя на другую сторону улицы, заметила вблизи себя Николая.
- Здравствуйте. - Она смело протянула ему руку. - Вы случайно тут или преследуете меня?
- Здравствуйте, - повторил он и в том же шутливом тоне добавил: - Конечно, преследую...
- И что же дальше?
- Хочу похитить, завернуть в бурку, увезти в горы.
- Воробьевы? - Она засмеялась и уже не пыталась освободить руку. - У вас такая теплая рука. Без перчаток?
- Я согреваюсь вот этим. - Николай торжественно извлек из кармана зубную щетку. - Она деревянная, теплая...
- Вот как! А я не догадалась. Я ужасная мерзлячка. Ищу теплые ботики. Но где их найдешь!
- В Торгсине.
- Правильно. - Наташа непритворно вздохнула. - Я заметила вас. Вы тоже только любовались или...
- Нет. - Он расхрабрился. Ему захотелось блеснуть перед ней. - Я выбирал лучшие вещи, чтобы бросить их к вашим ногам.
- Зачем же бросать? - Когда она смеялась, глаза ее суживались, но это не портило ее лица. - Мне нужны теплые ботики. И только...
- И только? - с сожалением переспросил он, будто и в самом деле располагал всеми богатствами мира.
- Если ничего не скрывать... - теперь Наташа мечтательно сложила на груди руки, - мне бы хотелось блузку. Вы не заметили блузки в витрине?
- По правде сказать, нет. Зато я видел меха. Вон, оказывается, какие водятся на свете звери! Раньше из мехов я знал только овчину. У калмыков видел лису на их шапках.
- У калмыков? - спросила Наташа так удивленно, будто речь шла о жителях Гавайских островов.
- Я служил неподалеку от калмыцких степей. Туда мы ходили полком. Вначале песчано-бугристые степи, а потом плоскость, бывшее дно моря.
- Там близко море?
- Каспийское...
Отвечая на его недоуменный взгляд, она сказала:
- География для меня почему-то всегда была самой трудной наукой. И меня будто наказали за это. Представьте себе, кроме Москвы, я нигде еще не была.
- Хорошо, что вы догадались добавить слово "еще".
- Я не хочу, чтобы впереди все было безнадежно.
- Разве вам не нравится Москва?
- Я родилась в Москве. Люблю Москву.
- Многие мечтают попасть сюда. Только... "Москва слезам не верит".
- Вы убедились в этом?
- Как раз у меня-то все сложилось более или менее... Не пришлось проверять пословицу.
Из-за скопления трамваев они могли не торопиться. Николаю хотелось, чтобы повреждение исправляли как можно дольше.
Можно было поговорить о Москве, о низменном левобережье, о селе Фили, где сохранилась историческая русская изба.
Пригодились лекции начштадива, бывшего офицера Генерального штаба; на него, героя гражданской войны, участника битвы за Украину и Крым, награжденного боевым орденом и шашкой с крошечным орденом Красного Знамени на головке эфеса, курсанты смотрели завороженными глазами.
Вот и можно благодаря начштадиву щегольнуть Мюратом, вступавшим во главе конного авангарда в Москву, и фельдмаршалом Кутузовым, "уносившим не только знамена, овеянные пороховым дымом Бородина, но и суровую веру в близкое торжество непокоренной России".
- Мюрат был весел, а Наполеон мрачен...
У Наташи был свой запас общеизвестных сведений: о Поклонной горе, о ключах от города, которых Наполеон так и не дождался.
Смеясь, Наташа сказала:
- Еще бы Наполеону веселиться!
Выслушав, Николай похвастался неизвестными Наташе подробностями о том, как Наполеон засватал молоденькую австрийскую принцессу, как ее везли в Париж, как ловкий Бертье сумел переправить во дворец Наполеона игрушки Марии Луизы, чтобы девушка легче перенесла разлуку с родными и детством.
- Я не знала об этом, - сказала Наташа, переминаясь на озябших ногах. - Мне думалось, у императоров все гораздо проще...
- Вы помните, как накануне Бородина Наполеону привезли портрет его сына?
- Не помню. Я была тогда маленькая, - отшутилась Наташа.
- Читали, вероятно... - Николай не смутился. - Мальчик на портрете пронзает земной шар палочкой для игры в бильбоке. Мне кажется, портрет привезли тоже по распоряжению начальника главного штаба Бертье. Недаром, въезжая в Москву и почувствовав запахи первых пожаров, именно Бертье сказал маршалу Луи-Никола́ Даву: "Это вам не игра в бильбоке, маршал!"
Наташа понимала, для чего понадобились Николаю все эти истории: ему хотелось продолжить знакомство. Рабочие парни разговаривали с ней по-другому. Поэтому она с любопытством присматривалась к своему новому знакомому. Ни он, ни она отроду не видели бильбоке, наполеоновские маршалы куда меньше занимали ее, нежели теплые ботики, которые она так и не сумела достать, несмотря на все свои старания.
Ноги у Наташи все больше стыли, даже пальцы занемели. Хотя провод уже починили и техническая будка уехала, трамвай с нужным ей номером все не появлялся, а ехать с пересадками она не могла. Тетка, у которой она жила, выдавала ей на трамвай точно двадцать копеек. В перчатке была зажата десятикопеечная монета. Если ее выронить, придется идти пешком, а это не меньше восьми километров.
Трамваи пошли беспрерывной лентой. Их облепили люди. Черные гроздья висели на подножках. Выплыл наконец и ее трамвай. Наташа предвидела схватку у ступенек. Ничего! Зато можно согреться.
- Извините, мне пора домой, - сказала она.
- Разрешите вас проводить?
- Я живу далеко. Не обрадуетесь. - Ее губы дрогнули в улыбке: - Это вам не игра в бильбоке!
Николай не успел ответить. Внимание всех неожиданно привлекло зрелище скорее грустное, нежели развлекательное.
Со стороны Калужского шоссе, по которому сто с лишним лет назад отходила кутузовская армия, появилась странная для столичного города процессия.
Крестьянин и крестьянка вели по улице корову. Вероятно, процессия не привлекла бы общего внимания, если бы крестьяне, совершившие, видимо, долгий зимний марш, не проявляли бы такой заботы о своей корове.
Надо полагать, большинству горожан была недоступна психология деревенского жителя, видевшего в те годы ломок и потрясений свое единственное спасение в кормилице буренке. Если бы дело обстояло по-другому, не стали бы двое пожилых сельских жителей отдавать корове свое единственное одеяло, сшитое в стародавние времена из треугольничков лоскутков. Это одеяло с клочками вылезшей ваты покрывало спину коровы: впереди было пропущено между ногами и завязано на груди и поверх шеи, а сзади под хвостом. На ногах были валенки - понятно, не людские, а специально сшитые из коричневого войлока и укрепленные чуть ниже коленных сгибов веревочками.
Если крестьяне сделали так, значит, это было вызвано необходимостью. Старый крестьянин, шедший впереди с веревкой в руке, всецело был поглощен исполняемым им делом. Обледеневшие борода, усы, брови превратили его лицо в неподвижную маску. Видно, худая одежонка не слишком-то его согревала.
Старуха в коротком полушубке и длинной юбке шла позади. Палкой она иногда помогала корове - не подталкивала, не била, а помогала, как бы ободряла, когда та упиралась или пугалась.
Люди у остановки смеялись все веселей.
Смеялась и Наташа, забыв о своих застывших ногах. Чтобы лучше видеть, она хотела опереться на Николая и приподняться над плечами людей, тесно сгрудившихся на кромке тротуара. Но Николая не оказалось подле нее. Оставив Наташу, он протиснулся вперед. Она решила обидеться - так поступают женщины, когда им кажется, что заинтересовавшийся ими человек вдруг изменил свое отношение. Но какое-то новое, напряженное выражение его лица развеяло ее обиду. Это было выражение не то страдания, не то стыда, не то внутренней боли, неожиданно сблизившее Наташу с Николаем. Слушая его рассказ о Наполеоне, Наташа невольно сравнивала его со своими, неизбежными для каждой девушки "ухажерами". Теперь, с этим страдальческим выражением на лице, он стал ближе, приятнее. И хотя Наташе не были известны причины этой перемены, все же внутреннее состояние находившегося рядом молодого человека передалось ей. Другими глазами - может быть, его глазами - посмотрела теперь Наташа на этих крестьян, над которыми только что смеялась.