- Если мы все доживем до рассвета, тебе передать велела моя жена. Понял? Это моя жена велела тебе сказать, она тебе подарит ужасно красивый галстук. И сама завяжет на твоей шершавой гусиной шее, это я от себя добавляю, она не говорила "гусиной", понял? И если она будет выглядеть не хуже портрета Марлен Дитрих, она тебя при этом еще поцелует семь раз, хотя шесть тут будет лишних, это я опять от себя добавляю. И вообще после этого ты будешь иметь дело со мной. Ну вот, я передал.
- Скажи ей спасибо. И что я согласен обойтись без портрета Марлен Дитрих.
- Ах вот ты какой! Ну, значит, будешь со мной иметь дело, Я так ей и скажу!.. Тащи этот кабель…
Но прежде чем они вышли из будки, он придержал Алексея своей огромной ручищей за плечо:
- Да ты понял? Она ведь правда тебя целует, чертов сын… Ну берись, потащим это!
Это все началось у него, вероятно, дня два или три назад. Так долго и так сильно уже давно с ним этого не было.
К вечеру, вернее, к ночи, около двенадцати часов, ему стало плохо. Не сразу, а так вот, как играют. Тепло!.. Очень тепло!.. Горячо! Становилось все хуже. Из комнаты, из дома, из ежедневности привычной жизни его уносило куда-то. Он чувствовал, что уходит, так же ясно чувствовал, как если бы его уносили на носилках, вернее, нет, он-то, пожалуй, оставался на месте, а голоса, комната, потолок, квартира - это все вдруг уезжало: растворялось, бледнело, теряло очертания и обычный смысл. "И каждый вечер, в час назначенный…" - проговорил он, но никто этого не мог слышать… это ведь правда был вечер и час вечерний, назначенный. И это была последняя мысль ЗДЕСЬ.
И сразу же он очутился в окаянном темном туннеле, в узкой, давящей со всех сторон земляной щели, и ему нужно было ползти в нее, втискиваться, выползать из-под обвала.
Потом было как-то все сразу в его мыслях или вовсе ничего, хотя он с отчужденным интересом минутами понимал, что с ним что-то делают, даже узнавал вновь появившегося доктора с бородкой, и, кажется, бывало то светло, то темно, - значит, дни проходили - для тех, кто оставался в комнате, в то время как он, после вспышек точнейших воспоминаний, путаясь в скользких зарослях тяжкого сна, искаженного бреда памяти, продирался по винтовой лестнице на колокольню: колокол оказывался обманный. Он весь был мягкий, язык ударялся в стенки беззвучно, как в ватник. Он напрягал во сне все силы, повторял: "Нет, не ватный, ты медный", и колокол сделался медным, но язык превратился в тряпку, в мягкий диванный валик, и опять он зря пытался его раскачать - тот болтался, не издавая ни звука. "Это уж точно - сон, это только сон", - напрягая волю, чтоб проснуться, говорил он себе, и действительно мало-помалу сон начинал гаснуть, и он полупроснулся и даже услышал дневной, обыденный голос Олега:
- Иди сюда, он проснулся!
Бодрый голос Нины быстро приближался, на ходу ответил:
- Вижу, вижу. Ты иди ко мне в комнату. Я уже выспалась. Теперь я тут буду. Уходи, если тебе нужно.
- Я посижу… Там!..
Он почувствовал, как ее рука, обняв его, приподняла голову, потом носик поилки с пахучим лекарством мягко протиснулся ему между губ, во рту стало прохладно. Он глотнул раз, другой, выпил все, заморгал и совсем открыл глаза.
Нина вытирала влажной ваткой ему лицо. Одеколон пахнул искусственным лесом, хвоей.
- Ну, как ты сейчас? Получше, правда?
- А было… долго? - сонно, с запинкой спросил он. - Доктор?
- Порядочно. Да, и доктор приезжал. Просто у тебя был беспорядок, но все теперь обошлось… Хоть бы тебе перестать вспоминать и волноваться…
- Разве они слушаются. Сами лезут… Вспоминаются.
- Балкон?
- Что, что? Я опять… вслух говорил?
- Всю ночь. Потом замолчал, я Олега посадила стеречь, велела разбудить, если ты опять начнешь… Мама поехала к своей этой… навещать… Ты и без памяти, однако, хитрый, при ней ничего про балкон не говорил. Ты чувствовал, что я с тобой одна сижу, а ее нет?
Он долго раздумывал и с удивлением признался:
- Знаешь, кажется, чувствовал.
- Я так и знала, что при ней не будешь… Правда, ты связно только сегодня ночью говорил, а она уже спала. Она двое суток от тебя не отходила. Что да, то да. Двое суток не спала.
- Нина!.. - тонким голосом проговорил он, прислушиваясь. - Нина!.. Начинается.
- Бегу!
Она умчалась на кухню, а он стал считать секунды, прислушиваясь к звону стекла, металла о фарфор… Слава богу, кипятить она не стала, - значит, все было приготовлено заранее.
Он еле почувствовал долгожданный укус дружелюбной пчелки - иголки шприца - предвестник освобождения от смертельного обхвата борца-тяжеловеса, старавшегося его придавить к земле.
Все как всегда… Борец стал слабнуть, свалилась его тяжесть… Покой, умиротворение. Разговаривать опять стало так же легко, как думать.
Нина, напряженная, пристальная, ждала затаив дыхание и вдруг расслабилась, вздохнула, когда он заговорил.
- Боль проходит понемногу… не на век она дана…
Он отметил, что в ее смешке была радость. Это в первый раз было - радость за него. А не за то, что в доме не произошла некая неприятность, влекущая за собой суету и скучные хлопоты.
- Злую муку и тревогу… что?… Оттесняет? Заменяет?.. Нет… Боль проходит понемногу, не на век она дана, Злую муку и тревогу… побеждает тишина! Побеждает тишина.
- Совсем победила? Совсем!.. Ну, живем!.. Хорошо, а откуда это?
- Ты это что? Правда радуешься?
- Отлично - прекрасно! Я ведь научилась понимать. Тебе сейчас говорить ничего? Не трудно?
- Трудно. Молчать! Мне сейчас молчать трудно. То есть я могу молча думать. Или вслух.
- Тогда думай вслух. Мне кое-что выведать бы у тебя. Война кончилась, да? И ты ведь жив остался, а об ней что-нибудь… с ней ты встретился? Что-нибудь было дальше?
Алексейсеич молчал долго; видно, трудно ему было вернуть мысли к ее вопросу, да он и не очень вслушивался в него.
- Да, как же… Что было? Когда война уже позади осталась? Да. Письмо было. Вдруг я от нее письмо получил. Из города. Это километров сорок от комбината, где я работал. Совсем рядом. Сообщение очень плохое. Летом по реке, а зимой, в заносы, бывало, только на тракторах добирались. Письмо деловое, чтоб я непременно наведался к Аникееву. Ну, и к ней… А я у Аникеева уже бывал, и больше мне было незачем к нему. Существование мое тогда еще происходило по временному удостоверению. Недостроенный комбинат, при нем бараки временные, и эта временная жизнь затянулась у меня порядочно, даже как бы устоялась в этой своей долгой временности. Да я и помню плохо то время. Так бывает, точно внутри у тебя остановилась вся работа. Выключили, все и замерло. Тишина, и нигде даже не тикает.
Правда, я все весны дожидался в ту пору. Все казалось: только бы весна, и тогда что-то будет!.. А до весны далеко. Морозище.
Письмо мне совсем чужим показалось. Я решил отложить его до весны, но почему-то на другой день поехал в район. Туда два трактора шли с санными прицепами, железные бочки везли - за горючим. Я пристроился и поехал.
Пустили меня к Аникееву в кабинет.
Спрашиваю, нет ли чего нового для меня.
- А ты с чего это решил? Кто это тебя надоумил ко мне? - прищуривается на меня Аникеев.
- Письмо получил. Мне посоветовали.
- Тогда ясно. А ты с ней уже повидался?
- Нет, не повидался.
Он видит, что я не вру, и перестает прищуриваться. Он думал, что у него делается очень проницательный взгляд, как он прищурится.
- А как ты до города добрался?
- Трактора за горючим шли.
- В такой морозище? Ну-ну… Да, гражданка нам все подтвердила. Но именно то, что мы и так знали. Все это верно. Мы даже установили, что ты действительно на июнь месяц получил путевку для лечения в Западную Украину и там тебя накрыла война, все это и дальше, что ты из лагеря бежал, все выяснено, кроме того, как ты опять в лагере оказался под совершенно чужой фамилией. На кого ты ссылался, сплошь в живых никого не осталось. Или определенного ничего не могут сказать. Так что же ты приехал?
- Сдуру. Письмо сбило.
- Нет, не сдуру. Сдуру сорок километров на мерзлой бочке не катаются. Ты на что-то надеялся, - и опять пронзительно сощуривается. - Надеялся ты, Калганов!
- Больше не буду.
- У тебя временное удостоверение очень хорошее, многие позавидовать могут. Тебе за него держаться, как за спасательный круг, надо… Ты Пиликанова знал? Ну все равно, у вас там бригадиром работал. Теперь мы установили - каратель, четырнадцать человек только лично расстрелял. Своими руками. А к нашему коменданту в Германии тоже явился в полосатой куртке. Жертва фашизма. А его в лагерь сунули за то, что своих полицаев обворовал… Понимаешь, сколько еще грязи кругом нас!..
Может быть, это мне только сейчас так представляется, или на самом деле - жил я тогда в каком-то одеревенении чувств.
Думаю: "Пойти к ней или нет?" Соображаю, что зайти нужно: она же мне письмо писала. К тому же странно - каким образом она меня разыскала. И сама тут оказалась? Все я соображаю, но все это мне как-то тупо и безразлично.
Она писала, что в столовой работает официанткой, но оказался это скорее ресторан, чем столовая. "Байкал".
Я зашел со служебного входа. Снаружи первая дверь обледенела, крыльцо скрипит от мороза, а вошел - там теплынь.
Плита громадная, на ней кастрюли кипят, булькают, гремит посуда в лоханях с горячей водой, судомойки перекрикиваются, официантки с подносами забегают.
Подходит ко мне она, и мы стоим, друг на друга не смотрим. В руках у нее пустой подносик, точно щит, и она им прикрывается, перед собой держит, уголком по подбородку себя постукивает.