- Ты совсем хорошо разговариваешь по-немецки. Совсем хорошо. Выговор не здешний, но сейчас это неважно, всюду полно эвакуированных из восточных областей, они хуже тебя говорят. Ты ведь не солдат?
- Нет, я как раз лечился на курорте и заболел, когда война началась. Я даже ходить не мог, когда пришли гитлеровцы. В конце концов меня забрали в лагерь при заводе.
- В каком бараке?
- Номер семь. Четвертый цех.
- Да, это не сходится, но тут ничего не поделаешь, ты ведь понимаешь, откуда этот человек? Из того же лагеря.
- Он что, бежал?
- Нет, еще гораздо хуже дело. Ему необходимо туда вернуться. А у него, видишь, сдало сердце. Понятно? На нем платье другого человека. С завода. И все документы, его пропуск и все такое. Мы сейчас в доме того человека. Это его жена заглядывала.
- Тот что же? Вольнонаемный рабочий?
- Ну конечно. Электрик. Старший электрик цеха. Второго, а не четвертого, к сожалению. Но ты ведь сумеешь сам найти второй цех?
- Как это… найти? - в томном каком-то предчувствии Алексей, не желая понимать, отшатнулся.
"Вероника, весна пришла… Барашки: бэ-э, бэ-э!.. Собачка: вау-вау-вау… Корова: муу-муу…" Бум-бум! Музыка кончилась.
- Ты погоди, он, может быть, еще сам встанет, тогда все в порядке. Только времени маловато.
- Он не встанет, - повторил Алексей слышанные слова.
- Может быть, он и встанет, но не сможет дойти до поезда электрички. Или выйти, где надо. Там еще пересадка, и надо пройти через контрольный пункт. Поэтому я тебе и объясняю: его ждет человек. Надо ему успеть до конца смены вернуть все: пальто, костюм, шляпу, документы, пропуск. Ты понимаешь, он все отдал ему и теперь на заводе ждет. Иначе он, конечно, пропал, ты же сам там был, ты знаешь, что это значит.
- Да он пропал! - мгновенно появляясь в дверях, с ожесточением заговорила женщина. - Он пропал, он из-за вас пропал, и это тогда, когда все уже идет к концу, и вы все спасетесь, вы такие умные, которые всё знаете, вы всех учите, умеете руководить и посылаете этих туда, а этих сюда, вы спасетесь и вернетесь в свои дома к женам, будете героями, а такие, как он, погибнут, и он погибнет, он уже погиб из-за вас, а он даже не коммунист, как вы, он просто идиот, которого вы уговорили, и он в сто тысяч раз лучше вас всех, но вы будете получать почести, вас на трибуну поставят с оркестром, а его повесят за то, что он отдал свои документы этому, который… вот он…
- Нет, Эльзи, я его не уговаривал, мы, честное слово, его отговаривали, никто не уговаривал.
- Еще бы вы посмели сказать, что это вы его уговорили. Не такой он человек - он не рассуждал, как другие, он долго молчал, а потом сам все решил. Это он сам предложил документы и всё, и вы же испугались. Вы его отговаривали! Да!
- Это правда, мы его отговаривали.
- Но не вам его отговорить, когда он решил!
- Правда!
- И не долбите мне "правда", когда я сама знаю, где правда. - Она быстро, но бесшумно захлопнула дверь.
- Где трансформаторная будка второго цеха, ты знаешь? Сможешь сам ее найти?
Он лихорадочно облизывал пересохшие губы сухим языком. Что-то напряглось и замерло внутри, в самой глубине, как бывает на качелях в предчувствии захватывающего соскальзывания вниз, когда доска, высоко взлетев, замерла на мертвой точке.
- Знаю где… Что значит найти? Чтоб никого не спрашивать? Я могу объяснить, если надо. На бумажке нарисовать.
- Что я тебе говорил? Он нарисует! - сказал тот, который его привел. - Ха!
- Тебе стыдно будет, - мягко сказал Гетц. - Легкое дело мы ему предлагаем? Это чертовски, невыносимо трудно. Даже подумать трудно человеку, любому человеку на свете. Стыдно!
- Ни черта не стыдно. Я пойду! - сказал тот, что его привел. - Сейчас оденусь и пойду.
- О да, ты пойдешь! Ты там не был и пойдешь! Ты влипнешь на первом контрольном пункте, запутаешься на первом же дворе на заводе, ты даже двери-то не найдешь, не знаешь, как надо кому отвечать, как заправить койку… кто там не был - там чужой. Только настоящий лагерник может там пройти. У него есть шанс…
Странный глотательный, гукающий звук послышался - все разом обернулись на лежащего. Он водил руками по воздуху, бормотал, глотая слова:
- Хорошо… быстро… мой пиджак… - Он дернулся привстать, но тут же уронил голову обратно на подушку и заплакал. По иссохшему, изрытому морщинами лицу, под нежной розовой сенью зонтика Красной Шапочки, ползли капли и скатывались в провалы втянутых щек.
Зепп оперся руками о край постели и низко над ним нагнулся.
- Ты не мог знать, что так получится… Нет, ты ни в чем не виноват. Ты сделал все. Ты же все сделал оба раза - все. Ты выполнил свою задачу, ты сам знаешь, как это было важно.
- Продолжим пока наш разговор, - Гетц легонько потянул Алексея за рукав, поворачивая к себе.
- Продолжим воду толочь в ступе, - зло сказал опять тот, что привел Алексея. - До поезда сорок минут… Нет, тридцать восемь! Ты же видишь, не пойдет человек.
- Ты-то заткнулся бы! - вдруг со вспыхнувшей ненавистью вскрикнул на него Алексей. - Вы тут чудаки, что ли, какие-то собрались? Обратно в лагерь человека уговаривать? Ничего себе дело! Меня, живого человека. Да мне легче… да ну вас всех, лучше я залезу опять на верхний этаж да оттуда головой об мостовую!
- Да… да… - убежденно, с мягким сочувствием поддержал Зепп, обернувшись от постели, у которой он все стоял, низко нагнувшись над лежащим, - я это понимаю. Ты прав. Это гораздо легче, наверное!
За дверью слабо захныкал ребенок.
- Его ребенок плачет, - про себя заметил Гетц.
- И черт с ним, пускай плачет! Описался, вот и ревет. Трагедия какая, подумаешь! - с бешенством кулаком погрозил Алексей в сторону двери.
Странное дело, вся переполнившая его злоба борьбы, сопротивления, ненависти была обращена не на этого мягкого уговорщика Гетца, а на самого себя, на того себя, кто начинал в нем сдаваться. Он ненавидел себя за то, что какая-то частица сознания в нем мало-помалу становится на место этого, им никогда не виданного, как бы бесплотного, нереального электрика, которого его уговаривали идти выручать ценой собственной шкуры.
- Его фамилия Каульбах, старший электрик второго цеха, так?.. Не обижайся, если его жена сейчас что-нибудь будет говорить…
- Ничего она не будет говорить! - мгновенно снова появилась в дверях женщина. - Пускай бы только поскорей всему был конец, уходите, его забирайте и прячьтесь сами, вы прекрасно знаете, что последний поезд сейчас уйдет, а на поверке вот этого не окажется на плацу, мой муж остался без пальто, без костюма, без пропуска, документов, в одной спецовке, и гестапо не такие дураки, им не больше получаса понадобится все это разобрать, что он отдал все сам, и через час они будут здесь, и он погиб, а вы уходите, я буду сидеть одна и ждать часа поверки, а он считает сейчас минуты, сидя в своей будке, минуты до последнего поезда.
- Время еще есть, если он начнет сразу же одеваться.
Вот в такие минуты, наверное, у человека сгорают, гибнут или вообще пропадают к черту какие-то невосполнимые, невосстанавливающиеся нервные клетки в мозгу, или где они там водятся, - ах, да и название-то глупое, отмахивается Алексей, вспоминая, "клеточки"! Вроде за решеткой попугайчики сидят… Просто он чувствовал, с нарастающим мучительным напряжением, что внутри у него пылает, трещит разрушительная работа, пожар, что-то сгорает в нем. Защитная, спасительная перегородка превращалась в разваливающийся уголь, золу, пепел. Он беззащитно слушал усталый голос Гетца. Возникла из пустоты даже фамилия: Каульбах. Ребенок за стеной его мало трогал. Жена эта тоже. Так, слегка ополоумевшая баба, не очень-то симпатичная, хотя довольно молодая. Да кто будет красивым в такие минуты. А вот где-то в трансформаторной будке возникал, приобретал плоть и чувства, все яснее ему вырисовывался, рождался на свет какой-то окаянный Каульбах, который считает стук секунд, томится, ждет, и эти секунды начинают стучать в нем самом.
- Ах, Эльзи, ты сама знаешь, он странный, это правда, - отрываясь от постели, заговорил опять Зепп. - Бог позабыл ему дать хоть капельку страха. Это мы за него все время боимся, он сам идет на безумно рискованные операции. Да, он два года работал рядом с военнопленными и все молчал. Все видел и молчал, это было не его дело - политика, он нехотя присматривался к тому, что кругом делается, и к людям, потом выбрал минуту и одному нашему товарищу сказал: "На меня можно положиться. Я ведь догадываюсь, что тут к чему. Я могу вам что-нибудь сделать и сделаю. Больше я так смотреть на то, что тут делается, не могу", - так он сказал. Он многих уже и до этого выручал. Потом мы всегда просто умоляли его быть поосторожнее… Если б вдруг не подвело сердце… все бы сошло и на этот раз… А он нам сейчас нужен, как никогда.
Кажется, Алексей так и не принял никакого решения. Во всяком случае, не было такого момента, когда он сказал: "Хорошо, я согласен, я пойду!"
Всеподавляющим чувством сделался один громадный страх, заглушивший все другие, меньшие. Страх опоздать на поезд, не поспеть в цех номер два, к трансформаторной будке, где за железной дверью бегом бегут, как сумасшедшие, секунды ожидания.
Запоминая и повторяя машинально слова Гетца, он сам его торопил: "Да, да, я знаю, понял, говори живее дальше…"