Действительно, он не спал, но с неохотой возвратился теперь издалека. Как-то не совсем возвратился. Еще где-то очень близко слышался тихий звон рушащихся углей в пылающей топке.
- Мечтал о чем-то? - снисходительно-мягко, как привыкла с ним говорить за время болезни, начала она, но тут же догадливо поправилась: - Вспомнил что-нибудь?
- Так… одного Кискинтина, - медленно, по слогам, выговорил он. Она очень насторожилась: не смеется ли, не отгораживает ли от нее своих мыслей, - он это заметил. Ему не хотелось ее обижать, и он заставил себя рассказать ей кое-что: как топились печки по утрам в пустой квартире и он любил сидеть, уставившись на огонь; а Кискинтин? Правда, это бывало: рассказывал ему про "Натпинкертона" или "Никкартера", истории, вычитанные из семикопеечных книжонок.
- Разве ты не умел прочесть их сам?
- Я маленький был, но, например, Гоголя рассказы тогда уже читал… Пушкина сказки, Лермонтова - кое-что… А эти книжонки про сыщиков презирал, самому читать их мне было скучно. А когда Кискинтин расписывал, я с удовольствием слушал. По утрам, у печки. Он печки топил в доме. Дрова трещат, а он рассказывает с восторгом, с ужасом, взахлеб. Наверное, мне нравилось, что получается таинственно, страстно, бестолково, но будто все сам он видел. Странно, да?
- И ты это вспомнил? Эту чушь?
- Вспоминаешь-то ведь только самого себя. А не то, что там: "Железная рука сыщика стиснула, как клещами, окровавленную руку закоренелого преступника…"
О Китеже он ничего не сказал. Он и додумать-то не сумел. А говорить лучше было и не пробовать.
- Повадился к нам этот Хохлов. Опять являлся! - равнодушно доложила Нина. - Чего это он? - она выжидательно смотрела на отца. - Ты его хоть знаешь? Толстый такой. Хохлов?
- Да ну его.
- Я его и выперла. А если он опять припрется? Что ему сказать?
- Не знаю. Все равно. Ни к чему это.
Потом снова явился этот Хохлов, громадного роста пожилой обрюзгший тяжеловес. Осанистый, благообразной внешности мужчина.
С неторопливой, тяжеловесной элегантностью раскланялся, приподняв еще за порогом шляпу, представился и тревожно спросил: "Как он?.. Алексей Алексеевич? Как он сейчас?" - и непритворно обрадовался, когда жена Алексейсеича ответила, что ничего… как обычно; лежит - и молча показала на дверь в спальню.
Хохлов сразу понял, что тут разговаривать неудобно, даже рот зажал толстой ладонью и на цыпочках прошел, куда его пустили, - в столовую.
И все время, пока жена, сперва привычно в двух словах, а потом пообстоятельнее, выкладывала ему все про болезнь Алексейсеича, он слушал с самым живым интересом, выспрашивал все новые, самые подробные подробности и, внимательно слушая, кивал головой, с очень странным для постороннего человека видом живого сочувствия и даже как будто облегчения.
Он тотчас уловил причину возникавших в разговоре запинок, чистосердечно улыбнулся и доверительно поспешил объяснить:
- Вы даже не воображаете себе, до чего я рад… Да, уважаемая, да… Вы на меня удивленными глазами глядите, что это, мол, старый дурак обрадовался, когда у вас в доме такое печальное настроение… несчастие. Все это и мне печально, что вы рассказываете. Хотя не забывайте, медицина - дело хорошее, но темное, вроде прогноза погоды, но вы все-таки удивлены, чего это я вроде даже радуюсь! Да как же, помилуйте! Ведь я откуда-то вообразил- или спутал меня кто, неважно, - что Алексей-то Алексеич Калганов помер уже лет семь назад. Я просто уверен был, что его на свете нет. Я так об нем и полагал… вот и Калганова уже нет, думаю… Никого уже из тех не остается, и вдруг мне докладывают: очень болен! Как это болен, когда его на свете нет? И вдруг оказывается, вот оно что! Есть!.. Ах, мне бы повидать его!.. Вы поймите - он для меня вроде с того света вернулся, и я вдруг с ним с живым посижу, поговорю. Это же мне чудо! Понимаете?
- Я могу понять… Отчего же… Но я ведь вас предупредила, в каком он у нас печальном положении, так что…
- Да я-то ведь числил его в каком положении? А?.. И вдруг мне вот такая неожиданность… Он ведь в полной памяти?
- Да, да… он вполне… А почему я вас никогда… Вы с ним давно не виделись?
- Давнооо!.. Мы знаете где? Мы в лагере виделись, в Германии, вот где. А почему долго не встречались? Городок-то! Тут ведь можно в одном квартале жить и пятнадцать лет не встретиться. Да я ведь и не знал, что он в Москве! Долгое время не знал. Ну, ездим но разным улицам, работаем в разных сферах, где же найти человека и увидеться!.. И вдруг мне сообщают: заболел! Как это вдруг заболел? Да ведь… семь лет!.. Я так и взвился! Навел справку: правда! Вы подумайте!
Он ушел, продолжая радоваться, и с тех пор каждые три-четыре дня стал появляться снова. Входил уже вроде как старый знакомый, сидел в столовой, предлагал достать какое-нибудь дефицитное лекарство. Вообще чем-нибудь помочь. Он уже узнал и про Маргариту. Вызывался посидеть, подежурить у Алексея Алексеевича, пока жена поедет навестить Маргариту. Он свой номер телефона оставил на нешуточном служебном бланке с фамилией Хохлова. Машина с шофером поджидала его у подъезда, так что отпало подозрение, что он может обворовать квартиру. Наконец он, предварительно выспросив, действительно привез для Маргариты сразу три флакона заграничного лекарства в великолепной упаковке и небрежно отмахнулся от разговора про деньги.
- Опять твой Хохлов являлся! - мельком сообщала жена. - Чего он добивается? Все просится к тебе. Посидеть.
Алексейсеич отмалчивался, но однажды как-то равнодушно сдался:
- Посидеть? Пускай сидит, а ты пока съезди к Маргарите.
- Разве я про Маргариту говорю? Я просто тебе рассказываю, что он ей лекарство достал.
- Конечно, отвези ей лекарство. Мне же все равно. Черт с ним. Пускай.
- Может быть, ты все-таки не хочешь?.. Как это все равно?.. Я могу только съездить и сейчас же обратно, но ты странно говоришь, как будто я из-за этого…
Так появился Хохлов.
Оставшись наедине с Алексейсеичем, он с первой минуты бодро, хотя и несколько нервозно, заговорил, зашумел, суетливо пододвигая и усаживаясь в кресло, пошучивая с панибратской неуверенностью человека, опасающегося в наступившем молчании услышать вдруг что-нибудь вроде "позвольте вам выйти вон".
Однако неловкие первые минуты прошли, Калганов смирно лежал, отвечал мирно, прилично, и Хохлов быстро успокоился.
- Ну, брат, попасть к тебе! Хуже, как к министру, без доклада не входить, а с докладом не принимать, и точка! Я к тебе который раз на прием записываюсь.
- Мне говорили… Да вот я, видишь, лежу.
- Разговаривать-то тебе ничего? Разрешается? Не трудно?
- Когда как… Ничего, могу.
- Кабы ты знал, до чего же это я обрадовался, когда узнал… и вот отыскал тебя.
- С чего бы это тебе радоваться?
- Справедливо-правильно. Ведь как будто и не с чего. А я рад. Ни с чего, просто радость. Я о тебе думал. Определенным образом думал. Не-ет, я не представляться пришел. Я правду говорю. Десятки годов я о тебе и не вспомнил ни разу. Вообще ничего прошлого вспоминать не желал. Что знал - позабыл. Что было, давно похоронено, камушком привалено, верно? Кустики кудрявые на том месте выросли, и если ты, мимо идучи, случайно ногой запнешься об этот камушек, ты его не узнаешь все равно… Прошлое. Оно прошло? Значит, и нет его. Факт? Факт!.. И вот, оказывается, ничего подобного… Возможно, у меня обмен веществ или на нервной почве. Скорей всего. Однако стал думать. Недавно это со мной сделалось. Только слышишь: тот помер, этот помер, и вроде никого уже из тех и не осталось… и вдруг вот сижу, с тобой разговариваю. Ведь я полагал, что и тебя давно уже нет, по правде сказать. Ты вспоминаешь когда те времена? Гитлеровский лагерь и так далее? Или забылось?
- Забылось. Ничего я не вспоминаю.
- Вот ты, значит, и есть счастливчик… Ах ты, до чего мне облегчение с тобой побеседовать, твой голос угрюмый услышать. А почему угрюмый? У тебя что?… Осталась против меня заноза в сердце? Есть заноза на меня? За что? Лагерь - ведь это что? Как тифом переболел. Ну, был тиф, чего об нем вспоминать?
- Не совсем-то тиф.
- А-а! Хранится заноза! Я чувствовал.
- Я же не вспоминаю.
- Ты рассуди - может человек отвечать за то, как он при температуре сорок два без малого, в тифу… или в чуме, действовал или говорил?
- Не было тифа.
- Значит, отвечать должен? Я перед тобой должен?
- Мне-то на что? Мне это все равно.
- Вот я и рвался к тебе: объяснить и доказать… Чтоб ты сам признал, что я прав. Я-то сам это знаю, да мне бы от тебя услышать! Ты рассуди. Я тебе что-нибудь напортил? Фактически? Нисколько. И со мной и без меня все то же самое было бы! Точно… Ну, скажи, да или нет?
Алексейсеич раза два набирал воздуху в грудь, прежде чем выдохнуть:
- Да… Возможно.