Деревья и кусты, кусты и лужайки - какое обилие зелени в этой усадьбе! Сверкнет поворот дорожки между кустами - и снова исчезнет, выступит из чащи ветвей угол дома или часть крыши - и снова спрячется. Где-то тут, рядом, слышен разговор, раздаются шаги, но только на мгновение, - и волна, тихо шелестящая волна все уносит и заглушает. Только знакомый запах хлева и конюшен становится все явственней и резче, так что Майгайс даже несколько раз кашлянул.
Наконец они очутились на маленькой квадратной площадке. На эту площадку выходили задние стены конюшен и хлева, между строениями зеленела трава. Вся площадка была покрыта клочьями прошлогодней соломы, а между ними поблескивали кое-где продолговатые лужицы застоявшейся коричневато-зеленой навозной жижи. Возле ближайшего строения, в собачьей конуре или свином закутке, шевелилось и скулило что-то мохнатое.
Майгайс обвел все это одним рассеянным взглядом и зажал нос, не в силах вынести запаха, который разливался отсюда во все стороны. Он еще не понял, зачем привел его помещик.
- Ну, приготовьтесь… - сказал помещик. - Гм… пойду позову жену и барышню…
Помещик ушел, а Майгайс остался возле своего аппарата. В воображении его пронеслись все мечты, начиная со взгляда, устремленного в самые очи, и кончая ночным побегом на лодке, по освещенной луною реке… Эх, - он протянул руки вперед, - что пламень мира сего в сравнении с жаром, пылающим в его душе!
- Ну как, приготовились? - неожиданно услыхал он грозный голос помещика.
Майгайс обернулся, как ужаленный, и, несмотря на полуденный зной, примерз к месту. В нескольких шагах от него на дорожке виднелись два зонтика - один красный, с черной ручкой, другой белый, с блестящей никелированной ручкой и серебряной бахромой. Под красным зонтиком - тучная, обтянутая серовато-рябеньким платьем фигура, под белым - создание эфирное, стройное, грациозное, с огромным букетом цветов на груди. Рассмотреть лица было невозможно, так как прижатые к носу платки совершенно скрывали их.
Майгайс настолько оторопел, что лишь приподнял шляпу, открыл рот и… не издал ни звука… Он стоял и смотрел и не заметил даже, как прилетевшая из хлева муха уселась у него на лбу.
Помещик презрительно наморщил лоб.
- Поторопитесь… поторопитесь… - раздалось из-под белого зонтика.
Земля под ногами у Майгайса дрогнула и заколебалась. Как? И она тоже торопит его! Должно быть, и у нее закружилась голова в его присутствии. Но куда же они станут?.. Что ему здесь фотографировать?
- Может быть, вытащить ее оттуда? - спросил помещик, глядя на фотографа.
Фотограф вопросительно посмотрел на помещика.
Тогда помещик, пожав плечами, подошел к собачьей конуре или свиному закутку и одного за другим вытащил оттуда большую черную и невероятно худую суку и четырех грязных щенят.
- А так можно будет? Но, будьте любезны, установите аппарат. Что вы разинули рот?! Может быть, вы хотите сначала условиться о цене? Я привык платить, сколько требуют. Несколько лет назад меня фотографировали с этой же сукой - в тот раз у нее было два щенка, - я заплатил тогда пять рублей и дал полтинник на чай. Ведь это вполне достаточно!.. Но работа должна быть отличной, я люблю во всем порядок… Леди, ruhig.
* * *
- Папа, этот человек, кажется, уснул! Скорее!.. - повелительно прозвучало из-под белого зонтика, а из-под красного словно эхо раздалось:
- Ах, скорее же!..
Вдруг стало темно, и Майгайс увидел, что темноту прорезают огненные полосы. Ничего не понимая, он принялся негнущимися пальцами устанавливать аппарат.
Но все валилось у него из рук. Почему-то вспомнил, как однажды в цирке гримасничали и паясничали клоуны, целые полчаса устанавливая американский фотоаппарат. Ему казалось, что вот-вот раздадутся смех зрителей и аплодисменты.
- Да поторопитесь же… - уже совершенно потеряв терпение, понукал его помещик. - Здесь от одного запаха умереть можно.
- Сию минуту…
- Редкой породы экземпляр, - сказал помещик, указывая в сторону, где сидела, печально опустив морду, сука, а щенята тем временем барахтались и скулили. - Пятьдесят рублей за нее отдал… Щенится каждый год - по три, по четыре…
Сука поднялась, прихрамывая, потащилась к своим детенышам и стала их облизывать.
- Живей… - поторапливал помещик. - Она уйдет.
Майгайс сорвал с объектива аппарата крышку и снова надел ее. Потом залез под черное покрывало будто бы для того, чтобы посмотреть, хорошо ли получится фотография. Но он знал уже: щенята все четверо видны, а у суки виден только кончик хвоста.
- Ну? - нетерпеливо спросил помещик.
- Хорошо… - словно из могилы раздалось из-под черного покрывала.
Вылезая наружу, Майгайс чуть не опрокинул аппарат. Бледный и потный, он продолжал суетиться вокруг него.
- Фи, до чего же скучный человек! - сказала барышня вполголоса, но так, что все услышали.
Зонтики скрылись за кустами…
На берегу на камне по-прежнему сидел лодочник и ел хлеб. Вдруг он увидел Майгайса. Фотограф вихрем несся вниз по пригорку, размахивая аппаратом и встряхивая его так, что внутри все стучало и звенело. Он бежал не к лодке, а прямо к реке. Лодочник посмотрел на воду, посмотрел на Майгайса, покачал головой и не спеша откусил от куска. Прищурив глаза, глянул на солнце и, видимо, решил, что теперь самое время купаться.
Но фотограф топиться еще не собирался. У самой воды он круто повернул и плюхнулся в лодку.
- Поехали! Поехали! - простонал он и сник в бессилии.
- Нда… придется ехать… - Лодочник медленно опустился на свою скамью и плюнул на ладони.
- Поезжай! - заорал вдруг Майгайс.
Глаза лодочника заблестели от неподдельного любопытства.
Майгайс уже не понимал, что делает. Он замахнулся кулаком.
- Ну, ну… - проворчал лодочник, и в глазах у него, кроме любопытства, блеснуло еще что-то. - Ну, ну…
И так всю дорогу он время от времени поглядывал на Майгайса и ворчал:
- Ну… ну…
А Лайцене все приближался. Поверх крыш и труб Майгайсу снова улыбалось длинное худое лицо Доры Гармат. От этой улыбки у фотографа появилось такое ощущение, будто ему предстояло погрузиться в мелкую, теплую воду пруда, на поверхности которого плавают скользкие зеленые водоросли, а по дну ползают, извиваются хвостатые твари…
Дома он швырнул аппарат так, что тот с грохотом повалился в угол. Он не верил, он не мог и не хотел верить, что снова ему придется жить в этой полутемной, душной комнатке, жить без своей прекрасной романтической мечты…
Он не мог жить без нее…
Выбежав на улицу, он сорвал со стены висевшую витрину с фотографиями и грохнул ее оземь так, что брызнули стекла. В комнате он разбил единственный цветочный горшок, в котором росла чахлая глоксиния. Разбил еще несколько рамок с фотографиями. Хотел было разбить и крохотное зеркальце, но, взглянув в него, увидел свое лицо и устыдился. Неподвижно просидев с полчаса, он медленно поднялся, собрал осколки стекла. Потом, вытащив кошелек, стал считать и пересчитывать деньги… Долго считал он и пересчитывал, наконец, подперев голову рукой, тяжело вздохнул: не хватало семидесяти копеек, чтобы снова кое-как склеить все, что было разбито.
Вот так и будешь жить и склеивать, склеивать и жить…
1904
КОМЕДИЯ В ТРЕХ ДЕЙСТВИЯХ
1
Юрьев день.
Анцис Залюм - летом он батрачит на хуторе Паэгли, зимою живет там постояльцем - сердито возится в клети, собирая свои пожитки. Посреди клети разостлан шерстяной платок покойной матери, на него брошена совсем новая шапка, не старые еще башмаки со стоптанными каблуками, шерстяная фуфайка без пуговиц и покупные, лоснящиеся полосами, заплатанные на коленях штаны. Чуть ли не в пятый раз Залюм склоняется над платком, связывает углы, - но не крест-накрест, как это нужно, - снова развязывает их, хватает шапку и, встряхнув ее, бросает обратно - и опять копошится с таким видом, словно должен сложить еще много вещей, только не может их отыскать.
У открытой двери останавливается хозяйка и с минуту смотрит на Залюма. Тот притворяется, что не видит ее, и еще старательнее складывает вещи, норовя наклониться так, чтобы лицо оставалось в тени.
- Послушай, Анцис, ты это всерьез? - говорит хозяйка.
- Что? - отвечает тот. - Известно, всерьез. Вы что, думаете, я с вами шутки шучу? Не надо, так не надо, могу и уйти.
- Уйти ты, конечно, можешь, но можно бы и остаться.
- Нет, раз сказал - не останусь, так и не останусь. Коли тут потешаются надо мной, мне это ни к чему.
Голос у Залюма слегка дрожит, словно горло сжимается от слез.
- Брось ребячиться! Кто же над тобой потешается? От хозяев ты плохого слова не слыхал, а больше тут потешаться над тобой некому…
- Как же некому, когда есть!.. А Мада… Чего тогда Мада…
Залюм стремительно поворачивается к двери, и хозяйка видит, что лицо у него горит огнем и в глазах в самом деле слезы.
- Да ты что! Неужто Мада… Что же она? Я ничего не видела и не слыхала.
- Да… А кто же каждый вечер у меня из кровати доски вынимает, кто прячет мою шапку и постолы?.. Вчера встаю - один постол тут, другого нет… Ищу, спрашиваю Маду: "Ты не видела мой постол?" А она, поверите ли, отвечает: "Разве я тебе холуй?" - и все… Пришлось, как дураку, в сапогах идти на болото. Прихожу вечером домой, гляжу: постолы на месте, под кроватью… Нынче утром опять шапки нет… Все углы обшарил, молчу, а она ходит вокруг и смеется.
- Ну? Нашел наконец?
- Нашел… Известно, нашел!.. Как не найти, когда она там же, в комнате!