- Эва! Это ты-то революцию спасаешь. Помним - каких коней имел. Тебе назад любо.
Коней ему припоминают, тех, что добыл своими руками, а потом сам отвел, не пожалел. Стыдись их, они на тебе Каиновой печатью.
Никто его не поддержал - молчали. Замолчал и он.
По утрам он разносил жидкое пойло, свиньи встречали его голодным ревом.
Он продал свои фетровые бурки, чтоб купить пять мешков мякины для свиней. Фетровые бурки - ложкой море не вычерпаешь.
От жены он ждал попреков. Должна бы попрекать - обманул же: расписывал себя пророком, попал к свиному корыту.
Маруся - ни слова, молча билась вместе с ним, лазала с пестерем и серпом по чужим огородам, жала для голодных свиней крапиву, запаривала, нянчилась с сосунками, выносила ехидную бабью жалость: "Болезная ты, мужик-то у тебя умом тронутый… Какое хозяйство ну-тка на распыл отдал…" Руки ее были жестки и корявы, сама похудела и почернела, от глаз потянулись морщины. И старых нарядов она уже не надевала, шелковая шаль, в которой когда-то выезжала на серой паре, лежала на дне сундука.
Однажды в масленицу, в морозный ясный день, когда солнце освещало пышное кружево заиндевевших берез, она увидела вышедшего на крыльцо Ивана в подшитых валенках, в старом заскорузлом кожушке и заплакала. Вспомнила недавно проданные нарядные бурки, обшитые желтой кожей, вспомнила, как в такие дни, празднуя масленицу, они катались по селу на серой паре: "Э-эх! Серы кролики!"
Иван стоял пришибленный, не знал, чем успокоить, не находил слов. И вдруг - диво! - вместо того чтобы от него ждать успокоения, она сквозь слезы стала успокаивать сама, нашла слова:
- Ничего, Ванечка, жизнь-то она ровно не идет. Перетерпим, масленицы дождемся.
Сквозь слезы, виновато улыбаясь дрожащими губами.
А в голубой путанице закуржавевших ветвей застряло желточно переспелое солнце, по подрумяненному снегу тянулись синие тени.
Иван сжал зубы, чтоб самому не расплакаться, приказал:
- Иди, надень шаль… Ту… шелковую… Ради праздника.
Матвей Студенкин - колода на пути. Даже ребятишкам в селе ясно - Федот, да не тот. Но что ни день, то крепче его власть - получил право указывать перстом: этого раскулачить и выслать, этого, этого!.. На Ивана не ткнул, но задеть задел. Маруся рыдала, билась головой о стену, лежала разбитая. Иван боялся - подымется ли Маруся на ноги, ездил в Вохрово за врачами. Она поднялась, пошла жать крапиву для свиней.
После того Иван пришел к Матвею, положил на стол заявление:
- Вот. Ухожу из колхоза.
Матвей ухмыльнулся:
- Уж так просто - ухожу. От раскулачивания увильнул, за коммуну спрятался, теперь - хвост трубой да на сторону. Шалишь, Ванька!
Тогда-то Иван решился: все молчат, а он скажет.
Сказал…
Эхом откликнулись люди.
Откликнулись… Казалось, тут-то и должны бы вспомнить все, что он сделал. Доверьтесь, силу и душу отдам без остатка!
Вспомнили об Евлампии Лыкове, ему доверились - он понятней, он свой, ты - белая ворона.
Мальчонка, один из лыковских племянников, в первый раз привез с маслозавода сыворотку для свиней.
- Принимай, дядя Иван.
Об этой сыворотке шла долгая переписка с районом, извели пуды бумаги - улита едет, не скоро будет. И вот улита приехала.
Лошадь у паренька была крупная, грязная, под линялой шкурой туго выпирали ребра, голову держит понуро. Иван подошел, чтоб помочь парнишке, и вдруг лошадь подняла голову, обдала влажным взглядом и тонко-тонко, с тоской заржала. Он-то не узнал, а она узнала… Один из двух серых лебедей - копыта разбиты, бабки вздуты, брюхо в коросте грязи, и влажный взгляд, и тоскующий плач по прошлой жизни, по теплому стойлу, по ласковой руке хозяина, сующей в бархатные губы куски сахара.
Он любил своих лошадей, гордился ими… Он никогда не заглядывал в общественную конюшню; если видел серых коней на дороге - отворачивался, боялся разбередить душу.
И вот нос к морде, глаза в глаза столкнулся… Конь первым признал его…
Ночью не спал, лежал с горячей головой, видел перед собой влажный, преданный, тоскливый глаз, а в ушах - тихое, проникновенное, призывно-жалобное ржание. Копыта разбиты, бабки вздуты, ребра что обручи, проведи палкой - загремят.
Довели… Так-то, Иван, и тебя изъездят…
А утром - пасха, печные трубы источали запах сдобных куличей. Церковь недавно закрыли, против церковных праздников шла напористая агитация, но праздновали все - верующие и неверующие. Кто по русской привычке откажет себе лишний раз выпить да повеселиться?
Село праздновало пасху, бабы, выскакивающие на крылечки, полыхали яркими поневами.
Иван с женой разносил пойло свиньям.
Вечером горела лампа с надтреснутым стеклом, освещала начищенный рюмчатый самовар, блюдо с горшечного цвета крашеными яйцами. За черным окном моросил мелкий дождь, никак не пасхальный. В сырой темени пиликали гармошки, доносился резаный крик пьяной бабы и вызверевшие от самогона голоса.
Они вдвоем сидели за столом. Маруся, старательно причесанная, в чистой кофте, а лицо желтое, усталое. Им даже не к кому пойти в гости. Принято ходить к родне, а родни-то в селе у них не осталось - отец и мать Ивана померли еще до коммуны, Матвей Студенкин освободил от родни Марусю.
Пиликают за окном гармошки, чужое веселье идет стороной, они вдвоем с глазу на глаз, никто не вспомнит, никому не нужны. А завтра снова придется отбиваться от озверевших с голодухи свиней, и завтра, и послезавтра, и на третий день, без конца - в тупике жизнь, в тупике мысли, давящее молчание за столом.
- Иван… - У Маруси в тени под бровями нехороший, блуждающий блеск, голос придушенный: - Иван, сходил бы ты… Разыскал деда Бляху, что ли…
Он внутренне содрогнулся от ее голоса:
- Зачем?
- Все гость у нас будет.
Не было презренней человека на селе, чем старый, без роду, без племени, выживший из ума бобыль Бляха. И занятие у него - помогает чистить нужники. Косноязычен, грязен, умом убог, робостью пришиблен. И такого-то за стол, вот уж гость от великого отчаяния.
- Марусь, ты в своем уме?
- А что тут плохого?
- Выходит, нам вдвоем плохо?
- Сиротливо, Ванечка, сам чуешь. Теплей станет, когда одно сиротство к другому прислонится… Не перечь, сходи за стариком, Христом-богом молю.
Они привыкли друг друга слушаться. Она просит, отказать не смел - поднялся в смятении…
Окна изб были по-праздничному освещены, в них качались тени. Но яркие окна не разгоняли сырой тьмы, напротив - от них она казалась еще гуще, жирней. И шел укрытый темнотой праздник - перекликались гармошки, чавкали сапоги по грязи, пробивалась сочная матерщина, и все еще резано кричала пьяная баба.
Вспомнилась вчерашняя встреча с лошадью - разбухшие бабки, влажный тоскливый взгляд, тихое, выворачивающее душу ржание. Не будущее ли его это? А может, сегодня уже так выглядит? Маруська за гостем послала, за Бляхой… Сломалась!
А кругом пьют, веселятся, дерут мехи гармошек - что он для них.
Любил их, себя предлагал и оптом, и в розницу - берите, не стесняйтесь. Один Матвей Студенкин - колода?.. Ой нет, каждый! Весь путь из непролазных колод, не мечтай пройти - ноги сломаешь.
Он шел, прижимаясь к изгородям, чтоб не ступать по грязи, лез в сырую темноту, заполненную звуками чужого праздника. Стояла перед глазами лошадь с понурой мордой, с тоскливо любящим влажным взглядом. А дома под лампой сидит сейчас Маруся - причесанная на пробор, в выглаженной кофте, с желтым, усталым лицом. Он не только собой, но и ею бросался - берите, жертвую, ничего не жалею. Маруся! Маруся!.. Ради кого?..
Выгнанный из дому, Иван вдруг почувствовал буйный приступ отчаяния - вот-вот рухнет на землю, начнет вопить и корчиться в грязи. He-на-ви-дит! Себя! Всех! Весь свет, кроме одной жены, чью жизнь он пустил на размен! Ненавидит! Обворовали, сволочи, выхолостили, горло бы рвать каждому!..
Из проулка, веющего колодезным мраком и сыростью, заревела гармонь, стала надвигаться. Темный воздух сотряс сиплый голос:
Я на Дуньке верхом -
Ножками качаю.
При колхозе можно жить,
Сталина не хаю!
Промесили грязь плотной кучей, пахнущей избяным теплом и сипухой. Новый голос, молодой, певуче въедливый, выдал на отдалении:
Заграницу обгоняем,
Хлещем, выпучив глаза:
Пропадай моя телега,
Все чот-тыре колеса!
"Вот они, на кого разменял себя и Марусю! Им плевать, как пойдет жизнь, плевать, будут ли сыты, плевать, как после них станут жить дети, даже в этих пьяных песнях они издеваются над собой. А на тебя им и подавно наплевать. Только юродивые в ответ на плевок утрутся и с поклоном благодарят. Ты - юродивый для них!"
В истощенный ненавистью мозг пришла простенькая мысль. Пьяное ночное село навело на нее, визгливые вопли бабы, на которые никто не обращал внимания. Ежели в такой вечер кого убить - кто удивится? В такой вечер все возможно.
В другое время эта случайная мысль мелькнула бы и исчезла, как тысячи других нелепиц. Сейчас засела занозой, стал отгонять ее, продирался вдоль изгородей вперед, к окраине села, где стояла на отшибе, задом к полям, маленькая, как банька, изба горького бобыля Бляхи.
Он позовет Бляху, он усадит его за стол. Может, Маруся права, в ней бабья мудрость - в таком вот сиротливом бобыле Бляхе и живет человечье. Пусть завтра все село начнет издеваться - вот, мол, сошлись Ванька Слегов и золотарь Бляха - два сапога пара, ха!