- Тэк! - голос участкового лязгнул медью. - Тэк!.. Ситуация ясна! Валерий Николаевич, ты оденься, прибудь к месту преступления, для оформления будешь нужен.
- Я срочно выезжаю в район, - соврал Чистых. - Да ты оформления потом, ты сперва преступников обезвредь, преступники-то у тебя с топорами по селу ходят. Тебе фор-маль-нос-ти нужны!..
Охота ли идти сейчас через все ночное село к складам, одному…
Дом погружен во тьму, за окнами мутно сереет снег. Где-то на дороге валяется порубленный топорами Леха Шаблов. Леха! На всех наводивший страх!..
- Валерушка-а!
- Цыц!
Лыков мертв, заместитель Чистых распутывай, влезай по уши, привлекай к себе внимание… Леху топорами… Он - не Леха, его легче..
Стучало сердце в тишине, по всей коже гулял озноб. Жена за спиной робко шевелилась, чуть слышно поскрипывала кроватью.
Он соврал участковому - едет в район. И в самом деле, куда как лучше спрятаться в городе Вохрове, хотя бы до утра, чтоб сейчас не втянули, не заставили, - шевелись! К утру с этой страшной заварухи сливочки уже снимут.
Леху - топорами…
Чистых снова снял трубку. Гараж не отвечал, но Евлампий Никитич, установивший в свое время коммутатор, щедро разбросал телефоны по селу. Телефон был на дому и у механика гаража.
"Газик", возивший не столь давно и Евлампия Лыкова, и Леху Шаблова, катил по прихваченной морозом дороге к Вохрову. Механик, ввиду особого случая сам севший за руль, сурово молчал, жал на газ, лишь изредка качал головой, ронял:
- Да-а дела… Да-а, начинается без хозяина…
Свет фар скользил по окаменевшим весенним сугробам.
У Чистых прошел испуг, вернулась способность трезво взвешивать. Надо уходить из колхоза. Какое уж тут житье.
- Да-а, дела-а… Да-а, теперь заиграют без хозяина…
Подальше от такой игры. Лучше всего обратиться к директору леспромхоза Семенову. В свое время тому "клеили дело", подводили - снять с работы. Семенов жил в тесной дружбе с Лыковым. Обсуждать директора леспромхоза решили тогда, когда Евлампий Никитич утрясал колхозные дела в области. Покатился бы товарищ Семенов, если б не он, Чистых. Это он дозвонился до Лыкова, поймал поздним вечером в номере гостиницы, Евлампий Лыков в области нажал на кого нужно, спас Семенова, тот и до сих пор директорствует. Хозяйство у него большое, местечко для Чистых подыскать не трудно. Правда, в Пожарах свой дом. Что ж, все распродаст, будут деньги на первое устройство…
- Да-а, дела-а… Теперь жди веселья…
Кто-то жди да поеживайся, а он, Чистых, - нет, увольте.
В центре Вохрова он остановил машину, сказал:
- Езжай домой. Мне придется здесь остаться.
- Дела…
"Газик" развернулся и укатил.
Городок крепко спал под черствыми заснеженными крышами - окна темны, калитки наглухо закрыты. Городок спал, но наверняка участковый из села Пожары Ступнин уже сообщил в районное отделение милиции, наверняка дежурный уже поднял начальника милиции майора Россохина, тот сейчас тревожит первого секретаря, кого-то из врачей районной поликлиники. Городок крепко спит, но тревога уже вошла в него, мечется по телефонным проводам, срывает кого-то с теплых постелей.
Чистых чувствовал успокоение и легкость в душе. Пусть разбираются, судят и рядят, наказывают, подбирают кандидатов на место Лыкова. Утром он явится к директору леспромхоза Семенову.
Утром… Но до утра еще далеко. Город спит, город будет спать еще добрых пять часов. Где-то надо прокоротать эти долгие часы.
Здесь, в районном городе, колхоз "Власть труда" имел свою квартиру - для Лыкова, на случай если тот задержится на заседании, если не посчитает нужным трястись ночью к себе в село. Квартира для Лыкова и для тех, кто к нему близок. Ее обиходит Агния Кузьминична, чистоплотная, рассудительная тетка, нагулявшая богатые телеса на харчах, отпускавшихся на прокорм Лыкова со товарищи. Она-то - милости просим - встретит как положено, чаем напоит, чистые простыни застелит. Но на той квартире одно плохо, - телефон. Где Чистых? Бросятся вызванивать и вызвонят… Увольте. Завтра после встречи с Семеновым, завтра, когда схлынет первая горячка, когда он уже будет знать свое новое место, - явится, последние обязанности честно исполнит, сдаст дела, а пока - увольте.
Здесь в городе живет его отец. Валерий Чистых немного помогал старику - посылал иногда кило масла, кусок свинины, баночку меду, жалко же, как-никак родная кровь - нахлебался лиха человек, одинок, нет здоровья, нет почета. Баночки с маслом и медом пересылались, но сын и отец встречались очень редко.
В другое бы время Чистых среди ночи ни за что не постучался бы к отцу. Но теперь обстоятельства особые, вряд ли старик успел узнать, что Лыкова уже нет в живых, а к этому у него наверняка свой интерес, ради него простит ночное сыновье вторжение.
Старик долго и подозрительно выспрашивал через закрытую дверь - кто да зачем? Притворялся, что не узнает голоса сына. Наконец смилостивился, признал - "а, это ты", - загремел запорами.
Свисающая с потолка пыльная лампочка освещала негостеприимного хозяина. Давно не стиранное белье, из распахнутого ворота выглядывали изогнутые, как дверные ручки, ключицы, рукава, лишь едва прикрывающие локти, выставляли напоказ тонкие руки в сплошных мослах, жестких сухожилиях и набухших венах, узкие кальсоны все же были слишком просторны для тощих ляжек. И над всем этим плохо укрытым костяным сочленением - глянцевитая лысина и глубоко врезанные, столь же жесткие, как и сухожилия на руках, морщины. Они изображали в данную минуту величавое презрение и подозрительную враждебность.
- Чем обязан?
- Новости знаешь?
Старик жил скучно и однообразно, как только может жить одинокий пенсионер, отпугивающий всех несносным характером. Не такому выпроваживать гостя с новостями.
- Слышал, что Лыков того… Еще вечером…
- Гм… - Нет, старик не слышал этого.
- Ну так вот, теперь пошло пузыриться, все, что назаквашивал, поползет через край.
Новости должны быть приятны старику. Лыков мертв, а он, Николай Чистых, жив… Однако старик не смягчился, ничем не выразил удовольствия, по-прежнему глядел на сына с неприязнью и подозрительностью.
- Как это понимать - "поползет через край"? - холодно спросил он.
- Лыковские-то сынки отличились. Топорами, стервецы… отцовского шофера…
- Сыновья Лыкова?
- Родные сыновья. Вот дела-то какие.
- Сыновья теперь пошли не в отцов.
- Лыков - тяжелый мужик, всех гнул - хребты трещали, а теперь, видишь ли, распрямляться начнут, друг друга задевать. И еще как!
- Сыновья не в отцов - гнилое племя. Вот хотя бы ты, Валерко, ты - мой родной сын! Удивительно! Ты - и от меня родился!
Чистых-младший досадливо поморщился:
- Опять - двадцать пять! И что ты со мной все делишь? Я ведь всегда к тебе по-доброму…
- Ты - прихвостень, ты - разложившийся прохвост!
- Ну и ну, злобы же в тебе…
- К таким, как ты, - да! К таким, как ты, - не простая злоба, а классовая ненависть! Разве я не вижу сейчас, чего ты от меня ждешь?!
- Чего мне от тебя ждать? Чем ты меня одарить можешь?
- Ты ждешь, поганец, что я буду радоваться смерти Лыкова!
- Радоваться не радоваться, а уж слезы лить не станешь.
- А ты слышал, чтоб я когда-либо плохо говорил о Лыкове?
- Попробовал бы сказать.
- Подлец! На свой аршин меряешь. Все считаешь, что твой отец трус, что он из страха…
- Стыдного в этом нет, многие, не нам с тобой чета, побаивались - матер мужик.
- Я побаивался? Я - его? Что он мне мог сделать? Мне, который уже отсидел двадцать лет! Что еще можно сделать такому?
- Двадцать-то лет не без его помощи. Почешешься.
- А не приходит в твою подлую башку простая мысль, что я уважаю Евлампия Лыкова?
- Ты - Лыкова?
- Да, я - Лыкова!
Чистых-младший недоверчиво поежился под сверлящим взглядом старика.
- Все считаешь, что мы с Лыковым из-за куска пирога царапались. А между нами шла борьба. Не ради шкурных интересов! Я считал, что Евлампий Лыков гнет в своем колхозе вражескую линию. Так считал, был убежден! Да, я хотел ареста Лыкова. Если б я победил, то Лыкову не поздоровилось. Но победил-то Лыков… Теперь должен или не должен я задать себе вопрос - кто был прав? Кто?.. Честно, без виляний! Он или я? Так вот!.. Со всей революционной прямотой теперь признаю - он прав! Он создал выдающийся колхоз, которым гордится не только район, а и вся область. Жизнь доказала! И мне после этого ненавидеть Лыкова?.. Ты понял, пресмыкающееся? Уважаю Лыкова!
- Уж не считаешь ли, что вы - два яблока с одной яблоньки? - спросил сын.
- Считаю. Одного корня мы.
- Но и с одного корня яблоки разные на вкус - какое-то спело, другое в кислую зелень.
- Моя ли вина, что мне не дано было вызреть?
- А кто не дал? Но Лыков ли?..
- Виновника ищешь. А его нет. Что глаза таращишь?.. Нет, и все. Не каждая икринка взрослой щукой становится. Кто в этом виноват? Жизнь так устроена - нельзя без отходов.
- Выходит, тебя посадили законно и выпустили зря?
- Я перед народом чист как слеза!
Старик стоял перед сыном, горделиво откинув голову, на остром подбородке искрилась седая щетина, в выцветших глазах гордый горячечный блеск, морщины залиты густыми тенями - усохшие живые мощи, прикрытые давно не стиранным исподним.
Сын молчал, и тогда костлявый кулак старика ударил в костлявую грудь:
- Глядишь?.. Гляди, от кого ты родился! Нас называли твердокаменными! И как могло случиться, что от меня, твердокаменного, родился ты, резиновый? Ты служил Лыкову не за идею, а за жирный кусок! Презираю тебя, как презираю сытость!