- И должно, соображения на этот счет имеешь.
- Имею. Пахать, сеять, урожай собирать, этот год перепрыгнуть.
- И в силы веришь?
- В чьи?
- Ну, в свои хотя бы.
- О моих силах говорить не стоит. Велика ли сила в одном человеке.
- Но без тебя бы Петраковская не взбурлила.
- Я - спусковой крючок в ружье, а ружье-то было заряжено.
- Чем? Какой заряд в бабах?
- Вот как-то в войну, - заговорил негромко, с ленцой Сергей, - недалеко от Волчанска какого-то прохвоста поймали. Полицая, что ли?.. Вешал наших при немцах. Одну женщину привели, чтоб опознала. У нее двух сыновей повесили, один, кажется, совсем мальчонка… Увидела она того и стала рваться… Да-а… Трое солдат держали, раскидала, как щенят. А ребятки - лбы здоровые, и баба-то уж не молода, с сырцой. Вот и ответь: откуда у нее сила взялась? Откуда у петраковских баб сил хватало на себе по снегу навоз на поля вытащить? Теперь оглядываются, сами не верят.
- И на будущий год на этот заряд рассчитываешь?
- Ну нет. Встать на ноги трудно, а раз встали - зашагаем, пожарцев-то нагоним.
- Все в это верят?
- Все.
- Хоть бы открыл, как заставил?
- Я? Нет, я не заставлял. Поля заставили, они вместо бурьяна довольно наглядно хлебом обросли. А разве можно сказать, что эти поля изменил я? Не я на них навоз таскал, не я их выпестовал.
- Ну да, ты же крючок под скобочкой, заряд в бабах, они стреляли. Крючочка, видишь ли, им не хватало. А крючочка ли?
- Иван Иванович, право, удивляюсь тебе.
- А ну-кось?
- До седых волос все героя ищешь. Героя, вождя великого, который один на блюдечке может жирное счастье принести.
- А что, нет таких?
- Один для всех?.. В одиночку?.. Думается, что нет и быть не может.
- А ведь, парень, эта песня тоже не свежая - братство да равенство до такого конца, что признавай - у всех под шапкой от бога наложено одинаково.
- Но даже если под шапкой мозги гения, то лучшее, что можно этими мозгами сделать, - указать, где оно, а брать-то все равно придется сообща, компанией. Нет такого героя, чтоб в одиночку от начала до конца счастье довести. Ильи Муромцы только в сказках бывают.
Иван Иванович долго молчал. Тихая ночь глядела звездами на чужую для бухгалтера деревню.
- Указать - где?.. - повторил он. - А у тебя не случалось такого, когда ты сам видишь ясно, пальцем указываешь, а другие слепы?.. Даже на удивленье слепы!
Сергей подумал, ответил решительно:
- Нет, не бывало.
- У меня было.
Сергей в темноте пожал плечами:
- Наверно, у меня под шапкой не больше других лежит, слишком далеко не просматриваю, вижу то, что и обычный человек разглядит.
- Счастливый ты, - вздохнул Иван Иванович.
Сергей вдруг засмеялся:
- Вот это, Иван Иванович, я уже от тебя слышал. Помнишь, ты попрекал, когда в академию меня направляли: мол, в рубашке родился.
- М-да… Винюсь, попрекал… А впрочем, чего виниться, я и тогда прав был. Ты - в рубашке, а я, похоже, в тенетах, всю жизнь в них путаюсь до сего дня… Ну, будь здоров. Ничего, ничего, сам подымусь. Ты иди шофера толкни, он в машине спит…
Смолоду да сглупу казалось куда как просто: колхоз - семья, один за всех - все за одного. Еще не успела опуститься оглобля на спину Ивана, но уже хрустнула пополам вера в колхоз.
Тысячи лет попы втолковывали: "Возлюби ближнего своего, как самого себя". Тысячу лет, а проку ничуть. Человек так уж создан - больше всего любит себя, никак не соседа. Некрасиво, но что поделаешь - такова жизнь. Природа не барышня, сантиментов не признает.
Иван Слегов служил колхозу, но в душе не верил в него. И увесистые миллионные доходы, которые собственноручно записывал в бухгалтерские книги, не убеждали. Доходы-то миллионные, а "возлюби ближнего" и не пахнет - у кого сердце болит, что Пашка Жоров живет под худой крышей? А ежели нет "возлюби", то нет и семьи, есть казенная организация.
Вера треснула до того, как опустилась оглобля, но временами находило - а вдруг да… Смолоду пришиблен - болеть до старости.
А что, собственно, показал Серега?.. Волокушу с навозом вывезти вместе с соседом легче, чем в одиночку. Так это и сам давно знал. Но ведь если с соседом легче, то, значит, к соседу и уважение - без тебя, друг, никак! Уважение не от сладенького "возлюби", нужда заставляет.
Евлампий Лыков приказывает: делай, не то круто накажу, бойся! Что ж, приходится… Страшновато за себя, никак не за соседа. "Бойся" - то, выходит, вроде глухой стенки - людей разъединяет.
На друга Пийко киваешь, а сам?.. Считаешь доходы, прячешь их под замок в шкафы. Самое главное, самое интересное под замок - какова польза от труда? Зачем тебе знать, верь на слово, покорно слушайся. Ты - скотинка, над тобой - пастух с кнутиком. Разве тоже не строишь стенку, разве не разъединяешь? А после этого неверие: дружной семьей - да быть не может! Противно естеству!
Иван Иванович ворочался грузно на сиденье рядом с шофером, кряхтел.
Всю жизнь был убежден - выше других, умнее других, и несчастья оттого, что далеко всех перерос, где разглядеть высокого. И понять не хотел: не Ильи Муромцы прокладывают по земле молочные реки. Фитиль без лампы гореть не будет. Все как-то скрашивало костыльное житье-бытье - не признан, да не другим чета. Серега-молокосос открыл знакомое. Он открыл, ты отмахнулся - обидно! Уважение к себе он у тебя из души вырвал. Ох-хо-хо!..
Иван Иванович кряхтел.
Сергей Лыков стал районной знаменитостью, тащили в президиумы, усаживали бок о бок со старшим Лыковым, требовали - выступай, встречали аплодисментами, не дав раскрыть рот.
Чудо в Петраковской… Всем еще нравилось, что чудотворец держится скромно, от своей святости отмахивается:
- Такие чудеса творить не трудно, когда из богатого колхоза ветер в спину дует…
Его речи не могли обидеть Евлампия Никитича, настораживало другое: районные руководители слишком уж часто, слишком уж настойчиво повторяли: "Старшему Лыкову выросла достойная смена!"
"Смена… Гм!"
Евлампий Лыков не допускал, чтоб районное начальство гладило его против шерсти. Только попробуй, Евлампий Никитич сделает кругом марш из кабинета. К себе в село он, скажем, не уезжает, а оседает поблизости - в квартире, которая специально снята в городе, чтоб знатный председатель мог отдохнуть от заседаний. В этой квартире - телефон, уж он-то непременно зазвонит:
- Евлампий Никитич, что уж так-то… Зайди, обсудим без горячки. Евлампий Никитич, я жду…
И Евлампий Никитич по тому же телефону вызывает:
- Машину мне!
Шофер спешно с окраины города - он не с Лыковым квартирует, у своей родни - гонит машину, чтоб Лыков мог проехать триста метров до крыльца райкома. Не пешочком, не щелкопер какой-нибудь - солидный хозяин. Подкатит, выйдет перед райкомовскими окнами, в дорогой шубе, важный, насупленный, подымется вверх, не снимая высокой шапки ввалится в кабинет, усядется - величавый и оскорбленный, готов выслушать извинения.
Кому-то он не по нутру, кто-то его смены ждет…
И маленькое, никем не замеченное событие, но сам Евлампий Никитич его особо отметил. Главный бухгалтер Слегов сорвался со стула, самолично ездил в петраковскую бригаду. Такого никогда не бывало! Ванька Слегов, поседевший советчик, правая рука, спасенный от тюрьмы! Ванька Слегов никогда не ошибается, неужели и он верит, что песенка старого председателя спета?..
Алька Студенкина, секретарша, не смела задерживать у порога лыковского кабинета лучшего в колхозе бригадира:
- Пожалуйста, Сергей Николаевич, Евлампий Никитич у себя.
И Лыков принимает Сергея.
- Трактор на недельку?.. Гм… Вроде бы все заняты, но… - Размашистым почерком выводит привычную записку: "Удовлетворить по возможности!" - К Чистых стукнись.
В кабинете Чистых нет даже второго стула, Сергей Лыков должен стоя выслушивать, как лыковский зам бросает через губу:
- Не можем.
"Старшему Лыкову выросла достойная смена!" Эт-то мы еще посмотрим. В деле Сереги - пусть не гордится! - львиная доля его, Лыкова-старшего. Что бы тот делал без лыковских тракторов, без лыковских семян, без лыковской мучки? И еще без того, что он, Евлампий Лыков, своей фигурой заслонял Серегу от районных толкачей! Сам признавал: "Из богатого колхоза ветер в спину…" Смена? Гм! Посмотрим! Чистых бросает через губу:
- Не можем.
- Слушай, друг, я эти шуточки знаю. Со мной детское шулерство не пройдет.
- Ну, раз знаете, тогда чего ж вы в мою дверь попали? За этой дверью всегда разговор короткий.
Ждали скандала, и он случился. За двойными дверями лыковского кабинета. Перед дверями сидела только секретарша Алька, человек верный, но ни двери, ни верность Альки не помешали - по селу Пожары стали шепотом передавать: "Неприличные слова говорил младший Лыков старшему: "Ты, мол, особый сорт паразитов - не ты для народа, народ для тебя! Ты - о господи, как язык повернулся! - жирная вошь на общей макушке!""
Зам Лыкова Чистых вряд ли знал больше других (с ним Евлампий Никитич не откровенничал), но делал вид, что знает, осуждал с обидой:
- Не-ет, разговорчики ведет не наши. Разговорчики-то крайне оскорбительные. Стоило бы углубиться. Евлампий Никитич уж так, по доброте спускает.
Между дядей и племянником кончились встречи. "Автономная республика" Петраковская продолжала жить своей независимой жизнью, готовилась к весеннему севу. Но все чуяли - так просто Сереге не пройдет, добр-то добр Евлампий Никитич, но спускать не любит.
И вот весна, вот сев…