- Приусадебные участки.
Сталин заявил на съезде, что колхозник имеет право на личное приусадебное пользование землей, им была даже произнесена цифра - двадцать пять соток.
Не кто иной, как Иван Слегов, год назад посоветовал урезать приусадебные участки колхозников "Власть труда" до пяти-шести соток. С ним согласился Евлампий Лыков.
Во время сева дорог каждый час, каждая пара рабочих рук, а колхозникам приходится копаться на своих огородах - раз нарезали землю, то должна же она быть обработана. Большой участок лопатой не вскопаешь, требуется лошадь, а отрывать лошадь в разгар сева от колхозной пахоты - совсем не дело. И велика ли нужда в больших личных огородах? Колхозник засеет их картошкой, но такую же картошку он получает и на трудодень, как и зерно, как и овощи. Для чего колхознику разрываться надвое между колхозной работой и своей усадьбой, не лучше ли оставить ему под домом клочок землицы на несколько грядок, чтоб был лук под рукой, морковь, свекла, капуста свежая в щи? Несколько грядок много времени и сил не отымут, обрабатывай их вечерами, на досуге, по-семейному, и лошадь не проси. Колхозники особо не возражали - участки и для них бремя, вечный раздор с бригадиром за лошадь. Зачем возиться со своей картошкой, ежели ее можно получить из колхоза.
Но сам Сталин…
Э-э нет, дорогой товарищ Чистых, нас этой дубинкой не пришибешь - подкованы, отлягнемся.
Евлампий Лыков стал ждать, когда Чистых нагрянет в колхоз.
Чистых не нагрянул, он вызвал к себе Евлампия Лыкова, на бюро.
- Вам - что, слово вождя не указ? Не желаете шагать в ногу со страной? В славе купаетесь? Слава-то глаза застит, смотреть трезво мешает! Вы думаете, что уж так высоко взлетели, что вас никто рукой не достанет? Ошибаетесь! Кто вас поднял из низов на высоту? Мы подняли! Мы - народ и партия! Нужно будет, мы и стряхнем с облаков на землю!
Лыков пробовал показать зубы:
- Словом-то товарища Сталина не прикрывайтесь. Вы это слово неверно понимаете. А потом, разве вы, товарищ Чистых, - народ? Разве партия - вы один? Я тоже в партии и уж никак не по вашему желанию из народа-то вырос…
Но Чистых прятал тяжелый козырь. Им-то он и пошел:
- Лыков не согласен с товарищем Сталиным, готов его поправить. Что это - чванство или самовлюбленность? А может, что-то похуже?.. Оглянемся назад, вспомним, с чьей помощью прославленный Лыков начал свое хваленое строительство? У кого он брал, скажем, кирпич? Не припомните, дорогой Лыков, у кого именно?
- Помню и в документах представил, - ответил ничего не подозревающий Евлампий. - На Лелюшинском кирпичном заводе.
- А кто им тогда руководил, этим Лелюшинским заводом, не вспомните?
- Почему же, помню: товарищ Шаповалов.
- Ага! Память хорошая… Так вот, этот ваш старый товарищ на днях… - Чистых с суровым торжеством оглядел всех, - на днях арестован! Да! Как троцкист! Отсюда вывод: не следует ли нам повнимательней прощупать вас, Лыков? Ведь рука руку моет…
И даже те из районных работников, что сочувствовали Евлампию Лыкову, шарахнулись в сторону.
Чистых выдвигал нешуточное обвинение, надо было срочно принимать меры.
Обком! Только там могли обуздать Чистых. Первый секретарь обкома, тот самый, кто после памятного выступлении усадил Евлампия Лыкова рядом с собой за стол президиума, в обиду не даст - пожалеет Чистых, да поздно будет.
Евлампий сел за письмо: разберитесь, поддержите, оградите от незаслуженных обвинений - крик о помощи!
Письмо он кончил писать поздним вечером, а утром добежал до почтового отделения и сунул в ящик возле дверей.
- Газетки возьмите! - голос Лизки-почтарки, только что выскочившей из дверей почты с нагруженной сумкой.
Ваял свежие газеты, пошел в контору, отдал газеты Ивану Слегову, сам было рванул к дверям - в поля, на ветер, где легче дышится, где обступают привычные заботы.
Но удивленный возглас Слегова остановил его на пороге:
- Вот так та-ак!
- Что?!
- Веселые дела: косой по шее - и головы нет.
- Что там?
- В нашей области открыта вражеская группировка. Арестованы… - И Слегов начал читать фамилии.
Евлампий бросился к столу, вырвал газету.
Нет, не ослышался - первой в списке стояла фамилия того, на чью помощь он рассчитывал.
Весь в поту, он побежал снова на почту, сунулся в окошечко, стал объяснять:
- Клаша, дорогуша, я тут письмо опустить поторопился… Деловое. Оказалось, нужно там кой-какие уточнения сделать… Очень важные… Открой ящик, пожалуйста, выуди оттуда…
Письмо врагу народа. Письмо, просящее у врага помощи. Этим письмом заинтересуются, автора письма возьмут на прицел. А этот автор уже на крючке.
Заведующая Пожарским почтовым отделением Клашка Коробова, соседка Лыковых, рада была услужить, но…
- Мы отправили почту, Евлампий Никитич. Только что. Ну, десять минут назад подвода отошла.
- А ежели я на лошади, верхом… Ведь нагоню же?
- Нагнать-то их и пешком не трудно. Кони у нас, сам знаешь, развеселые.
- Вот и добро, вот и слава богу… Я сейчас на конюшню и быстренько…
- Не утруждайся зря. Письмо-то в общей почте, а почта опечатана. Никто ее до места вскрыть не имеет права…
- Что же делать? -
- Новое письмецо напиши, с поправочками.
- А ежели я в Вохрово сейчас, на почту-то, раньше ваших прискачу?
- Тогда другое дело. Заявление напишешь - отдадут.
- За-аяв-ление!..
Письмо-то на имя врага, письмо-то, просящее у врага помощи. Писать заявление, вызывать к письму интерес. Ну нет, авось пронесет.
И Евлампий Лыков стал ждать, успокаивая себя - как-никак он человек заслуженный, на одной фотографии снят с товарищем Сталиным. И сам понимал, сколь зыбки эти утешения.
Евлампий ждал, бегал по полям, по фермам, старался как можно больше бывать на народе. Среди людей легче, среди людей и под солнышком, под светом белого дня. Зато ночами лежал и вслушивался в каждый звук за окном, не смыкал глаз.
А давно ли встречали его из Москвы, жали руки, произносили речи?.. Давно ли?.. Скажи кто-нибудь в те дни, что Чистых так оседлает, посмеялся бы - у мужицкой лошадки, мол, тоже копыто твердое… Ночами не спалось.
Не ночью, а ясным днем пришло известие. Лизка-почтарка принесла ему шершавую, в голубизну, бумажку, отпечатана в типографии, только его фамилия проставлена от руки, фамилия, день, час - вызов в районный комиссариат внутренних дел с остережением: "В случае неявки в указанный срок…"
Запряг лошадь, поехал. В начале дороги знобило, потом словно окаменел, а когда входил в комнату начальника, чувствовал себя даже спокойным: "Была не была, какой да ни на есть, но конец. Все лучше заячьей жизни".
Начальника Бориса Марковича Осокоря он знал, как и всякого из районного побочного начальства, приходилось здороваться за руку, сиживать за одним столом. Борис Маркович Осокорь был тихий, какой-то печальный человек, глаза застойные, как у замученной лошади, до синевы выскобленный подбородок и большой, вечно сомкнутый рот. Даже военная форма со скрипящими ремнями не придавала ему внушительности - спина сутулится, гимнастерка на груди висит мешком. На заседаниях он обычно молчал, был чем-то вечно озабочен, может, семейными делами - ходят слухи, жена у него погуливает с учителем физкультуры.
И кабинет у Осокоря обычен: стол с пресс-папье и дешевым чернильным прибором, стулья вдоль стены, окно, о которое зудяще бьется залетевшая оса, над столом портрет - сухощавенькое личико подростка, недавно объявившийся "железный нарком" Ежов. За столом - чисто выбритый, устало печальный хозяин. Евлампий Лыков подумал: "И в такой-то скуке прячется твоя беда… Была не была…"
Осокорь протянул из-за стола руку, пригласил:
- Садитесь, прошу. - Извинился с ходу: - Простите, что в горячую пору отнимаю время.
Ишь ты - "простите", а в бумажке-то, что лежит в кармане, сказано: "В случае неявки в указанный срок…" - без всяких "простите".
Усаживаясь, старался глядеть как можно невинное, производил впечатление.
- Что вы можете сказать нам о Чистых Николае Карповиче?
- Как - что? То, что все знают.
- Не кажется ли вам, что этот… гм… Чистых не очень, и весьма даже, расположен к вам лично?
- Борис Маркович! Я уважаю товарища Чистых, принципиальный, честный… И характер у него… ну, непреклонный, что ли… И конечно, он бдителен… Но…
- Но с вами он поступал возмутительно! Вы ведь гордость нашего района.
- Возмутительно?.. Я этого не говорю… Просто мне казалось, возможно, я ошибаюсь, если не так, вы уж, пожалуйста, поправьте…
- Ну, ну проще, по душам.
- Ежели по душам, то товарищ Чистых кой в чем передергивает…
- Евлампий Никитич, вот вам лист бумаги, присядьте сюда, вот чернила, вот ручка… Прошу… Напишите, в чем передергивает Чистых, какие выпады он по вашему адресу совершал, как он порочил ваше громкое имя…
- Но…
- Никаких - но! Не стесняйтесь… Скажу по секрету: он пытался на нас оказать давление, и даже весьма сильное. Наши органы не клюнули на эту удочку. Так что никаких "но". Пишите.
За твоей рукой, из-за твоего плеча следят чужие глаза. В другое бы время путались мысли, выпадало перо, и при полном-то покое Евлампий Никитич был не мастер сочинять, но сейчас он собрал себя в кулак, а потом недавно писал письмо в обком, к тому… Памятью бог не обидел - письмо он помнил слово в слово.
- Не миндальничайте. Смелее!
Странно. Может, это ловкий ход самого Чистых? Гаданием делу не поможешь. Была не была! Сказал "господи", скажи и "помилуй".
Товарищ Осокорь прочитал написанное и в общем-то одобрил: