Содержание:
Матвей Студенкин - родоначальник 1
Иван Слегов 6
Иван Слегов - (Продолжение) 11
Чистых-старший, проходящий стороной по истории 14
Чистых-младший 17
Пашка Жоров и другие 20
Лыков-младший 22
Сергей Лыков (продолжение) 28
Алька Студенкина и другие 34
Смерть 40
Недобрая ночь 43
Последний путь 45
Владимир Федорович Тендряков
Кончина
Дом отличался от других домов не красотой, не игривостью резных наличников, а тяжеловесной добротностью: кирпичный фундамент излишне высок и массивен, стены обшиты пригнанной шелевкой, оконные переплеты могучи, крыша словно кичится, что на нее пошло много кровельного железа, - в железо упрятаны по пояс трубы, сверху на них красуются грубые жестяные короны, стоки лотки несоразмерной величины и длины. Добротность дома не просто откровенна, она назойлива и даже чем-то бесстыдна.
Хозяин, который строил этот дом, по-мужицки считал - красиво то, что вечно. Ему самому вечность была не суждена. Сейчас он умирал в этом доме.
Умирал Лыков Евлампий Никитич, знаменитый человек по области, председатель колхоза "Власть труда".
Он был не так уж и стар - на шестьдесят третьем.
Вылезая из машины у скотного на Доровищах, он рухнул на талый мартовский снежок - перекосило рот, тихо мычал, непослушное веко затянуло левый глаз.
Шофер Леха Шаблов провез его по тряской дороге шесть километров, на руках внес в дом. Спешно вызванный главврач районной больницы объявил: "Не транспортабелен".
На следующее утро па лугу за рекой приземлился самолет - из областного города прилетел профессор. Он каких-нибудь полчаса пробыл у постели больного да еще полчаса беседовал с районным начальством - улетел обратно.
И тут-то разнеслась весть - умирает.
Со всех концов большого колхоза - из самого села Пожары, из Доровищ, из Петраковской - потянулись доброхоты под окна лыковского дома. Каждому ясно - жди перемен.
Стояли кучкой у крыльца, смотрели издали, беседовали, внутрь не совались. За дверью днюет и ночует верный Леха Шаблов, у Лехи рука тяжелая…
Волоча из последних сил подшитые валенки, опираясь на деревянную клюку, с хрипотой и клекотом дыша, пришел старик - потертый треух упал на глаза, полушубок гнет к земле, мотня штанов висит у колен. Он приступом взял крыльцо, ступенька за ступенькой, попробовал открыть запертую дверь, не сумел и обессиленно сел, сразу же впал в дремоту.
В кучке толкущихся доброхотов он вызвал острый интерес:
- Это чтой за моща? Не Альки ли Студенкиной свекор?
- Он и есть! Лет пять не вылезал за порог.
- Эй, дедко Матвей! Ты ль это?
Дед разлепил веки, повел хрящеватым носом:
- Ай?
- Он самый! Что тебя с печки стряхнуло, Жеребый?
- Пийко-то… А?.. Сказывают: помирает.
Кто-то не выдержал, подпустил:
- Не в компанию ль пришел напрашиваться?
- Пийко-то… А? Я вот жив.
И все острословы вспомнили - "вечный председатель" при смерти, какие тут шуточки, - разглядывали старика недоброжелательно, ввел в грех.
А тот сидел: из-под облезлого треуха - крючковатый нос, на сизом кончике мутная капля, деревянная клюка поставлена между большими валенками, на клюке отдыхают руки - крупные окаменевшие мослы вдеты в слишком просторную, морщинисто-жесткую кожу. Сидит старый Матвей, глаз не видно из-под шапки - может, спит, может, думает…
Заставив потесниться людей, подкатил "газик". Проворно выскочил из него заместитель Лыкова - Валерий Николаевич Чистых, долговязый, без углов человек - покатые плечи, маленькая голова, болтающиеся бескостные руки. Он почтительно принял костыли, помог вылезть наружу неуклюжему, грузному человеку. И пока тот утверждался на костылях, Чистых суетливо крутился в своем длинном, узком - что плечи, что талия - пальто, гибкий, как лоза под ветром.
У грузного гостя под мерлушковой шапкой старчески отечное, восковое лицо домоседа. Ноги, обутые в белые чесанки, не повиновались. Налегая на костыли, привычно выкидывая белые чесанки, брезгливо касаясь ими несвежего, затоптанного снега, гость направился к крыльцу и остановился…
На крыльце сидел старик Матвей - дремал или думал, - загораживал путь.
И Чистых налетел, словно хорек на ворону:
- Ты что тут расселся?.. Эй, как тебя?! Слышишь, марш отсюда!
Старик очнулся, запрокинул голову, взглянул на белый свет из-под треуха и стал с натугой подыматься.
- Давай, давай, шевелись! Торчат тут всякие… Осторожненько, Иван Иванович. Скользко тут, не оступитесь… Ах ты господи! Да не путайся ты, старик, под ногами!
Приехал главный бухгалтер колхоза, соратник Евлампия Лыкова и вторая фигура после знаменитого председателя на селе.
Дверь, до сих пор непроницаемо захлопнутая, распахнулась. На пороге вырос Леха Шаблов - шевелюра выше косяка, красные, лопатами лапищи на весу, в них услужливая готовность: "Только разрешите, внесу на ручках". И внес бы в одной охапке толстого бухгалтера с костылями и длинного, тощего Чистых.
Но Иван Иванович, усердно сопя, сам одолел последнюю ступеньку.
У крыльца, опираясь дрожащими руками на клюку, стоял дед Матвей - в серой свалявшейся шерстке провал беззубого рта, из-под шапки потухший взгляд в широкую, пухлую спину, воюющую с костылями.
Иван Иванович перевел дух у дверей, оглянулся назад, на нелегкий для него путь в десяток шагов и пять ступенек, встретился с потухшим взглядом из-под облезлого треуха.
- Эге! Да это же он, - удивился бухгалтер.
- Торчат тут всякие…
- Старый ворон на запах мертвечины…
Деду Матвею, должно быть, стало неловко под взглядами начальства, взиравшего с крыльца, да и стоять не под силу, и сесть снова на ступеньку уже не смел, потому, вяло поправив шапку, повернулся и побрел, с натугой волоча тяжелые валенки, налегая на клюку.
Иван Иванович, расслабленно повиснув на костылях, глядел вслед старику - горбом топорщащийся потертый кожушок, мотня штанов, нависающая над коленками.
Чистых и дюжий Леха Шаблов недоуменно переглядывались друг с другом - чтой это с Иваном Ивановичем, эк, диковинку узрел?..
Нет бога, кроме аллаха, и Магомет пророк его. Для Чистых, для Шаблова, почти для всех в селе Пожары первый и единственный пророк - Лыков Евлампий, тот, кто сейчас лежит за стеной. Но самым-то первым колхозным пророком был не Лыков, а дед Матвей. Это помнили немногие. Помнил бухгалтер Иван Слегов.
Матвей Студенкин - родоначальник
Привычно для России: шел солдат с фронта… Шел неспешно и споро, куличьим шагом.
Наверно, он был последний в округе солдат с войны - как-никак стояла осень 1925-го! Все остальные или давно вернулись, или сложили кости в чужих краях. Добирался издалека, с берегов Тихого океана. Сейчас последние шаги - хилые ели да голые березки, и впереди поворот, а там покажутся знакомые крыши… Дома давно устала ждать жена - помнил, как звать, да забыл, как выглядит, - и еще сынишка, родившийся в тот год, когда ушел воевать.
Сзади послышался звон бубенцов. Оглянулся, пришлось посторониться - на рысях шла серая пара. Лошади что близнецы, шеи дугой, крупы в яблоках - лебеди, а не кони! - сбруя с кистями и медными бляхами, спицы и ступицы легкой ковровки крашены ясным суриком. Прошли мимо, обдало конским потным теплом, сверху на помятого, отощавшего за долгий путь солдата глянули серые глаза с румяного лица. И вдруг руки натянули вожжи, осадили коней:
- Тпр-ру-у!.. Эй! Никак, Матвей Студенкин?..
Матвей подошел куличьим шагом, отставил в сторону ногу в тугой обмотке, сощурился, как прицелился:
- Не ошибся… А вот ты из каких таких бар? Что-то не припомню.
- Ивана Слегова помнишь?
- Ваньку-то… Считай, соседи.
- Так я сын его, тоже Иван.
- В гимназиях который?..
- Вот-вот. Садись, подвезу.
А в пролетке сидит молодая бабенка, черные брови из-под цветастой шали, расфуфырена и одеколоном пахнет.
- Женка, что ли?
- Ее тоже знать должен - Антипа Рыжова дочь… Подвинься, Марусь, дай сесть человеку.
- Н-да-а… - Оглядел с откровенной недобротой обоих, но влез, не смущаясь, что может помять городскую юбку у бабы, удобно устроился.
- Что поздно?
- Дела держали, очищал землю от контры.
- Как - очистил?
- Там, где был, без меня доскребут. В Охотске генерала Пепеляева застукали. Из генералов-то последний… Сюда бы пораньше, да болел вот шибко в дороге, по лазаретам валялся. Долгая дорога получилась - два года ехал. Теперь - все, приплыл.
- Чем займешься?
- Тем же самым, буду контру стричь.
- Генералов в наших краях не водится.
- Зато вижу: мелкой сволочи наплодилось.
Иван Слегов-младший усмехнулся, поднялся, крутанул над лошадиными крупами вожжами:
- И-эх! Серы кролики! Над-дай!.. Еще одного судью в село везем!
И когда кони наддали, Иван снова обернулся, оскалив крепкие зубы:
- Судей теперь у нас много, вот хлеборобов настоящих крутая недостача.