Пролетела стайка лесных клестов, расселась на поодаль стоящих деревьях.
"Вот они, молотильщики, уже прилетели. Первая доля - им".
Дарья встала. Ах ты, боже мой! Солнце нижним краем уже коснулось гор. Скоро стемнеет. Думала сегодня засветло прийти. Сама виновата - работу закончила быстро, а потом и уселась, как барыня…
Она встряхнула платок, выровняла у него концы и подвязала голову. Дарья не любила, когда одежда на ней сидит косо, криво. Подняла с земли серп и забросила его себе па левое плечо. Он мелкими зубчиками крепко зацепился за кофту.
За эти пять лет к ее пашне протопталась тропинка. От осыпавшихся листьев тянуло острым осенним холодком.
Шиповники, разросшиеся обочь тропинки, дергали Дарью за платье.
"Быстро как лето опять пролетело, - думала Дарья, спускаясь косогором к открытой елани, - и ничего не успела я сделать. Как в кругу. То на пашне, то от дому к пашне, то в лес - дров нарубить, там их вывезти надо, то с зерном на мельницу или с мукой на базар. И все надо, без этого никак дня не проживешь. А годы прошли, и ничего ни в доме, ни на поле не прибавилось. Неужели же так и всю жизнь доведется? Всё в нужде и в нужде. Эх, Сибирь ты, Сибирь привольная, для кого только приволье твое?"
Выйдя на наезженную дорогу, Дарья прибавила шагу. У нее уже стало привычкой: с места быстро не брать - сразу выдохнешься, и потом то и знай садись отдыхай. А если исподволь разомнешься - скорей дойдешь.
Слева, за ручьем, на возвышенности, курились дымки. Белели тесовые крыши новых построек. Протяжно и требовательно мычали коровы, - должно быть, работницы запоздали с доением. Напереклик ржали жеребята. В чуткой предвечерней тишине отчетливо слышен был веселый топот их легких копыт.
"В один год с Петрухой в Рубахиной мы поселились, - и снова недобрая усмешка пробежала по лицу Дарьи, - а разместились на рубахинской земле не совсем одинаково…"
…Петруха за эти пять лет отстроился полностью, и на широкую ногу. В Кушуме было у него хорошо - здесь должно стать еще лучше. Там постепенно, из маленького, разрасталось хозяйство, и все это было как надставки, заплаты к старому, дряхлому. Осевшие набок, почерневшие стайки для скота, а вокруг них новый забор. Изнутри весь дом выкрашен масляной краской, а нижние венцы подгнили, и по крыше поползли зеленые мхи. Здесь все должно быть как с иголочки, блестеть и снаружи и внутри. Там дом был большой - здесь дом должен быть еще больше. Там дворы для скота широки - здесь должны быть еще привольнее. Переезд в Рубахииу Петрухе не стоил почти ничего. Он выгодно продал в Кушуме все свое хозяйство, а здесь ему отстроиться помогло общество. Как не помочь: уважаемый человек! Не так много Петрухе понадобилось на это и водки.
А на новом месте дела у него пошли значительно лучше. Земли ему отвели от веку не паханные, целинные, вспаши хорошо да посей вовремя - и рекой зерно потечет в закрома. Выгон для скота и покосы - все рядом. Заимку свою он поставил в самой середине, только поближе к воде, к ручью, а пашни и покосы охватили заимку подковой - до любого поля рукой подать. А самое главное - город: вот он, железная дорога - гудки паровозов слышны. Здесь, не как в Кушуме, каждому товару найдется в городе сбыт. II цены в городе подороже. В Кушуме Петруха коров много не держал - невыгодное дело, покосы далеко. Да и товар потом девать некуда. Ну, масло еще в город возить. А все остальное?.. Здесь он сразу завел большое стадо коров. Две наемные бабы, работницы, каждый день возили в город свежее молоко. Хорошо. Доход отличный, и каждый день чистоганом денежки. Петруха прикинул умом, на что спрос больше на базаре, и заложил большие стеклянные парники. Весной рубахинские бабы тащат в кошелках на базар дикий лук, черемшу, щавель, а его работницы везут в коробах свежие огурцы - опять чистоганом доходы. Сам он, отсеявшись, каждое лето уезжал в тайгу, на Джуглым, к тропе Чингисхана - искал золото. С собой в тайгу он брал только Володьку, преданного ему по-собачьи. Вдвоем они били шурфы, промывали пески, в обрывах искали жильное золото. И без пользы. Как завороженное, оно не давалось им в руки. Петруха давно уже знал, кто был хозяином того зимовья, где он взял мешочек с золотом. И, шаря "по ключам, всякий раз ждал, что вот-вот он там встретит Порфирия. Придет же, придет человек к своему кладу!.. Но Порфирий не шел - жил бедно, работал тяжко, а не шел. И сомнения стали одолевать Петруху: не задушил ли Порфирий какого-нибудь старателя и не отнял ли у него золото? Золото, говорят, всегда кровью пахнет…
Неудачные поиски в тайге злили Петруху. Все, все хотелось захватить ему в свои руки, только бы захватить. А не все давалось.
Не давалось на Джуглыме проклятое золото!..
За дорогую цену он выписал с юга три пары тонкорунных овец. Через год овцы опаршивели, заразили все стадо, пришлось его начисто вырезать, мясом продать.
Выстроил в ближней тайге завод - бить кедровое масло.
Не пошел завод. Перевел попусту Петруха заготовленный орех, а толку не добился. Или мастер оказался плохим, или и в самом деле в орехе масла не было. Сжег со злости Петруха завод. Но это не разорило его. Богатства хватало. Не убывает оно, а растет.
Неудачи только дразнили, толкали на новое предпринимательство. Взять себе, взять себе… И уже поговаривали рубахинские богатеи, хотя и в шутку пока, что придется им всем скоро пойти в батраки к Петрухе…
Заговорили о Петрухе и в городе. Кое в чем он встал на пути уже и Василеву - скупил по речке Рубахиной все водяные мельницы и еще построил две новые. Поставил со стороны самых хлебных деревень барьер на пути - не провезет в город зерно крестьянин мимо его мельниц, смелет здесь. Да еще слух распустил в народе, что василевская паровая мельница зажигает зерно, не дает тонкого помола. Иван Максимович взбесился, решил договориться с Петрухой по-честному, послал за ним зимой в кошеве нарочного. Отказался Петруха, не поехал… Сказал: "У меня есть свои кони. И поболе их, чем у Василева. Когда мне надо будет к нему, я и сам приеду…"
…Далеко позади осталась заимка Петрухи. Дарья еще прибавила шагу. Смеркалось. Она любила в такие прохладные сумерки шагать быстро: снаружи лицо холодит ветерок, а изнутри к нему приливает жаркая кровь. Впереди залаяли собаки. Это уже в Рубахиной.
Из-за поворота навстречу Дарье крупной рысью выбежал конь, запряженный в таратайку. Дарья узнала седока: Петруха. Он также издали еще заметил Дарью и, подъехав ближе к ней, круто осадил коня, поставил его поперек дороги.
Ну, как живешь, синеглазая?
Дарья, не повернув головы к нему, прошла мимо.
Живу хорошо.
Петруха завернул коня, шагом поехал вслед за нею.
На пашнях мы ведь соседи с тобой. А чего же никогда не зайдешь, синеглазая?
Не за чем заходить.
Все есть у тебя?
Нет - так люди дадут.
А у меня попросить не хочешь?
Нет, не хочу.
Гордая ты. Люблю, когда гордые кланяются. Мужик твой не в счет, култышка.
Дарья остановилась. Синие глаза ее горели откровенной ненавистью.
Слушай, Петруха… - сказала она.
He Петруха, а Петр Иннокентьевич. - Он слегка наклонился к ней.
Слушай, Петруха! Чего тебе от меня надо? Он посмотрел на нее прищурясь.
Хороша ты, баба. И лицом, и статью своей - всем хороша. А не нужна ты мне вовсе. Не за этим тебя всякий раз останавливаю. Гордость твою сломить хочу.
Тебе какое дело до моей гордости! - резко сказала Дарья. - У тебя своя дорога, у меня своя. Кто ты, чтобы мне приказывать?
Никто. - Петруха коротко натянул вожжи. - А хочу - и приказываю.
Чтобы я тебе кланялась! Скачи от меня прочь! Не то глаза твоему коню серпом выколю.
Ишь ты, какая 'занозистая! - спокойно протянул Петруха. - Ну, ничего, все равно поклонишься. Скоро поклонишься. Не прощаюсь с тобой.
Посмеиваясь, он шевельнул вожжами, сделал большой круг по полю и поехал прежней дорогой.
10
Дарья вошла к себе в избу и обрадованно вскрикнула. За столом, на угол с Еремеем, сидел Порфирий. Она с самой ранней весны не видела его, с тех пор как он приходил с Клавдеей помочь ей раскорчевать новую полоску земли.
Встреть сейчас Дарья Порфирия впервые после того, как он вытолкнул ее из-под ложащейся наземь вершины дерева, - и не узнала бы, так он изменился. Только ровно бы глаза остались прежние, тот же быстрый, ищущий взгляд. Острижен был Порфирий теперь аккуратно, с пробором набок. Борода выбрита начисто, а усы закручены вниз. Лицо от этого посвежело, стало не таким изможденным, худым. Одежду себе Порфирий справил, целиком переняв все от Вани Мезенцева: синюю ситцевую косоворотку, ловко сидящий пиджак, брюки из "чертовой кожи", заправленные в сапоги. Только сутулость от тяжелой работы у него сохранилась прежняя. Это уж навсегда.
Как живется, Порфирий Гаврилович? - спросила Дарья, поздоровавшись с ним и убегая за печку поглядеть на спящую Ленку.
Худо живется, - кашлянув, сказал Порфирий. - Кабы я в штате был, а то на временной работе. Есть - дадут, нету - гуляй.
Дело знакомое, - вздохнул Еремей.
Он сидел до того пасмурный и скучный, что Дарья, разговаривая с Порфирием, стала все чаще поглядывать на мужа. Наконец не вытерпела:
Ты что хмурый такой, Еремеюшко?
Говорить не стоит, Даша. Может, просто Захарка напутал.
Да что случилось-то? - Дарья подошла к столу, села рядом с мужем. Тревожно вгляделась в него. - Ты мне все расскажи.
Выживают нас отсюда. А куда нам деваться теперь, я уж и вовсе не знаю.
Кто выживает? - Дарья сцепила кисти рук и повернула их так, что хрустнули суставы пальцев. - Говори, бога ради. От меня таить тебе нечего.
Это верно: от тебя мне таить нечего, - повторил Еремей. - А только и рассказывать неохота, тягостно.