--
А "Разъезд Map", где раньше не меняли даже жезлов, строит феерическую карьеру: мечты молодого дежурного сбываются. На "Разъезде Map" стал заградительный отряд, внутренняя пошлина. Теперь поезда здесь стоят сутками. И днем и ночью горят костры и вокруг станции толпы народа. В колодце и в лужах нет уже ни капли воды. И за водой бегают за две версты, на речку. Нельзя пройти двух шагов, чтобы не угодить в человеческий помет. Санитарные теплушки забиты больными. От продовольственного поезда, где строго торчат пулеметы, несутся веселые песни, гремит десяток гармоник. Кругом стон, вопль, плач, мольбы, проклятья. Дежурный с начальником отряда говчрит коротко, двумя словами, - дежурный хорошо знает, что такое погладить обшлаг обшлагом, - дежурный может отправить поезд через десять минут и может держать его сутки, - дежурный может принять и отправить поезд ночью, когда заградители "не работают за отсутствием света", - и у дежурного - женщины, вино, деньги, новые платья, отличный табак, конфеты Эйнема и Сиу, - дежурный говорит, как полководец, двумя словами, и ему некогда уже, томясь, бродить по платформе.
Ограбленной черной степью ползет поезд № пятьдесят седьмой-смешанный, забитый людьми, мукой и грязью… Падает, падает в пустыню ночи мокрый снег, кружит ветер, дребезжат теплушки. Ночь. Мрак. Холод. И еще задолго в черной бездне вспыхивают красные огни костров на "Разъезде Map", - страшные, как горячечное марево. В теплушках, где люди сидят и стоят на людях, не спит никто, теплушки глухо молчат. Поезд останавливается медленно, глухо, скрипят колеса. Горят костры, у костров в снегу жмутся люди и валяются мешки. Станционная изба безмолвна. Во мраке, в кучку, со своими двадцатками, собираются теплушечные старосты поезда № пятьдесят седьмой-смешанный. Снег. Ветер. Двое уходят, приходят. На минуту у станционной избы появляется дежурный, говорит, как полководец.
Тишина.
Шепот.
И по теплушкам бегут поспешно старосты.
В теплушке мрак. Староста задвигает за собою дверь. В теплушке безмолвие.
- Што? - спрашивает кто-то хрипло. Староста дышит поспешно и, кажется, радостно.
- Бабоньки, девоньки, - к вам! - говорит староста поспешным шепотом. - Велел девок да баб, которые получше, посылать к им, к армейцам, - сам, говорит, ничего не могу…
И в теплушке безмолвье, лишь дышит староста.
- Девоньки, бабоньки, - а?
Тишина.
- Надо бабам идтить! Ничего не поделаешь, - говорит кто-то хмуро. - Хлеб, хлеб везем!
И опять безмолвие.
- Что же, Манюшь, - пойдем… - голос звучит, как лопнувшая струна.
Из теплушек, во мраке, в снег, вылезают сторожко женщины, и за ними поспешно задвигаются двери. Женщины безмолвно, без слов, собираются кучкой. Ждут. Гудят где-то рядом провода. Подходит кто-то, всматривается, говорит шепотом:
- Собралися, - все?.. Пойдемтя… Ничего не исде-лаешь… Хлеб. Выручайте, бабоньки-девоньки… Которые девоньки целы - вы не ходите, что-ли-ча… уж што уж…
Затем женщины долго стоят у задней теплушки продовольственного поезда, - пока не прибегает парнишка в распоясанной гимнастерке:
- А, бабы! Натерпелися?! Бабов нам надо - по первое число! - говорит он весело. - Да вас целое стадо? Ишь! - столько не требуется, - ишь разохотились! Выбирай, бабы, десятка полтора, которые по-краше. Да - мотри! - чтобы здоровы!..
Ночь. Падает, падает снег. Гудят провода. Гудит ветер. Трепещут огни костров. Ночь.
В конторе около дежурного толпятся старосты и, изменяя голоса на какой-то нелепо-сладостный и густо-пискливый, наперебой, корячась, угощают дежурного - дыньками, спиртиком, коньячишкой, папиросками, табачкём, ситчиком, драпцем, чайкём… Дежурный, чтобы скоротать ночь, фельдмаршальски рассказывает похабные анекдоты, и старосты гнусно-радостно смеются, опуская стыдливо глаза. На рассвете поезд № пятьдесят седьмой-смешаный свистит, дергается, точно срываются позвонки позвоночного столба, и - уходит с "Разъезда Map".
Хлеб!..
--
За разъездом в степи лежит курган, по которому и назван разъезд. Когда-то около мара убили человека, и на могильном камне кто-то начертал неумелыми буквами:
"Я был, кто есть ты,-
"Но и ты будешь то, что я есть".
Бескрайнюю степь, курган, все занесло снегом, и от надписи на могильном камне остались два слова:
"Я был… - -".
Осенью вечером под холмом в городе Ордынине вспыхнут костры: это будут голодные варить похлебку, те, что тысячами ползут в степь за хлебом, и из-под холма понесутся тоскливо песни. Та ночь, Андрей Волкович: - осыпались камни насыпи, полетели вместе с ним под обрыв (шепнул ветер падения - гви-иуу), и рассыпалось все искрами глаз от падения, - и тогда осталось одно сердце. Что-то крикнул дозорный наверху, а потом костры голодающих, шпалы, отрывок песни голодных.
- Ну, так вот. Вопрос один, - по-достоевски, - вопросик: - тот дежурный с "Разъезда Map" - не был ли Андреем Волковичем или Глебом Ордыниным? - и иначе - Глеб Ордынин и Андрей Волкович - не были ли тем человеком, что сгорал последним румянцем чахотки? - этакими русскими нашими Иванушками-дурачками, Иванами-царевичами?
Темен этот третий отрывок триптиха!
- В книге Семена Матвеева Зилотова - в книге "Бытие разумное, или нравственное воззрение на достоинство жизни" есть фраза:
"Есть ли что ужаснѣе, какъ видѣть невѣрiе, усиливающееся въ ту самую минуту, когда силы природы изнемогаютъ истощенныя, дабы съ презрѣнiемъ взирать на страхи, одръ умирающихъ окружающiя, и гордо завѣщать вселенной примѣръ дерзости и нечестiя?.."
Глава VI ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ
БОЛЬШЕВИКИ
(Триптих второй)
Ибо последние будут первыми.
КОЖАНЫЕ КУРТКИ
В доме Ордыниных, в исполкоме (не было на оконцах здесь гераней) - собирались наверху люди в кожаных куртках, большевики. Эти вот, в кожаных куртках, каждый в стать, кожаный красавец, каждый крепок, и кудри кольцом под фуражкой на затылок, у каждого крепко обтянуты скулы, складки у губ, движения у каждого утюжны. Из русской рыхлой, корявой народности - отбор. В кожаных куртках - не подмочишь. Так вот знаем, так вот хотим, так вот поставили - и баста. Петр Орешин, поэт, правду сказал: - "Или - воля голытьбе, или - в поле, на столбе!..". Архип Архипов днем сидел в исполкоме, бумаги писал, потом мотался по городу и заводу - по конференциям, по собраниям, по митингам. Бумаги писал, брови сдвигая (и была борода чуть-чуть всклокочена), перо держал топором. На собраниях говорил слова иностранные, выговаривал так: - константировать, энегрично, литефонограмма, фукцировать, буждет, - русское слово, могут - выговаривал: - магýть. В кожаной куртке, с бородой, как у Пугачева. - Смешно? - и еще смешнее: цросыпался Архип Архипов с зарею и от всех потихоньку: - книги зубрил, алгебру Киселева, экономическую географию Кистяковского, историю России XIX века (издания Гранат), "Капитал" Маркса, "Финансовую науку" Озерова, "Счетоведение" Вейцмана, самоучитель немецкого языка - и зубрил еще, составленный Гавкиным, маленький словарик иностранных слов, вошедших в русский язык
Кожаные куртки.
Большевики. Большевики? - Да. Так. - Вот, что такое большевики.
Белые ушли в марте. И в первые же дни марта приехала из Москвы экспедиция, чтобы ознакомиться, что осталось от заводов после белых и шквалов. В экспедиции были представители - и ОТК, и ХМУ, и Отдела Металлов, и Гомзы, и Цепти, и Цецекапе, и Промбюро, и РКИ, и ВЦК, и проч., и проч., все спецы, - на собрании в областном городе было установлено, как дважды два, что положение заводов более чем катастрофично, что нет ни сырья, ни инструмента, ни рабочих рук, ни топлива, - и заводы пустить нельзя. Нельзя. Я, автор, был участником этой экспедиции, начальником экспедиции был ц-х К., по отчеству Лукич. Когда по поезду был дан приказ готовиться к отъезду (а были в поезде мы отрядом с винтовками), я, автор, думал, что мы поедем обратно в Москву, раз ничего нельзя сделать. Но мы поехали - на заводы, ибо нет такого, чего нельзя сделать, - ибо нельзя не сделать. Поехали, потому что не-спец большевик К., Лукич, очень просто рассудил, что если бы было сделано, тогда и не надо делать, а руки - все сделают.
Большевики.
Кожаные куртки.
"Энегрично фукцировать". Вот что такое большевики. И - черт с вами со всеми, - слышите ли вы, лимонад кисло-сладкий!?
Шахта № 3, на Таежевском заводе. На глубине 320, т. е. три четверти версты под землю, палили бурки: бурильщики бурили, по пояс в воде, как кипяток - в стволе пласты, бурили бурки; запальщики заряжали бурки динамитом и палили бурки в глубине 320, в воде, как кипяток, по грудь. Надо было запальщикам нащупать в воде шпур, бурку, запихнуть, нырнув, патроны, подложить под патрон пистон с гремучею ртутью и с гуттаперчевым фитилем - зажечь эти патроны, пятнадцать, двадцать. Сигнал кверху:
- Готовы?
Сигнал вниз:
- Готовы.
Сигнал кверху:
- Палю.
Сигнал вниз:
- Пали с богом!
Один за другим вспыхивают фитили, один за другим шипят и свищут синие огоньки над водою и ныряют в гуттаперчевую трубку, под воду. Последний огонек синий свистнул и нырнул.-
Скачок в бадью, сигнал кверху:
- Качай!
- Есть!
И бадья в дожде, во мраке, в свисте, семь сажен в секунду (предел, чтобы не умереть) мчит наверх, от смерти, к свету. И внизу рвет динамит: - первый, второй, третий.
Шахта № 3, глубина 320, бурки палили двое.
- Готовы?
- Готовы!
- Палю!
- Пали с богом!