- Ну хорошо. Начнем работать. Вот вы, девушка, на второй скамейке, в середине. - Сухломин подошел к краю сцены. - Вы, вы. - Белокурая худая девушка вскочила, как по команде. - Вам понятно? Не стесняйтесь. Чтобы потом не пугаться и не обзывать меня мясником, живодером или еще как. - Девушка сцепила длинные пальцы, опустила голову, и волосы прикрыли ее лицо. - Смотрите сюда, вот видите? - Сухломин вытянул руки, растопырил пальцы и свел их вместе. - Видите - это ребра. Если мы вырежем несколько кусочков, то в этом месте можно будет сжать грудную клетку. Сожмем - и каверна сплющится, как бы исчезнет, быстро зарастет. Ну, ясно? - Девушка кивнула. - Вот и хорошо. Садитесь.
Зал, замерев от внимания, подавшись вперед и, словно столпившись, жадно смотрел и слушал Сухломина, будто он маг, и начал свой сеанс исцеления. Лишь тот же бывалый "старичок", негромко хохотнув, прошипел: "От дают Иван Михайлович! Одно слово, - главный!" Сухломин вернулся к трибуне, отпил глоток воды, заворошил бумаги, - зал откачнулся, ожил, зашелестел и заговорил удивленно и немножко обиженно, - но вот он снова подошел к краю сцены (резкий, как трагик, весь в черном, с ярко-белой рубашкой, смуглый, как урожденный южанин). От кабинетной сухломинской сонности не осталось и малого следа. Я видел его таким, кажется, всего раз - за минуту до операции.
- Товарищи! Вы тут очень разные люди. Найдутся среди вас и такие, которые скажут: вот грубиян этот хирург. Разве с больными можно так разговаривать - допрашивать, показывать ребрышки - страх один и только. Поэтому сразу скажу: не только можно, но и нужно. Это мое убеждение, мой метод. Туберкулез, товарищи дорогие, не насморк, и если уж вам выпало заболеть, вы обязаны хотя бы знать, что это такое. Я не лечу трусов и незнаек, я хочу, чтобы больной был моим помощником, союзником, даже другом, если хотите. На операцию ко мне приходят только по желанию, только с верой в меня и себя, и я, заметьте себе, оперирую под местным наркозом, - всегда хочу иметь дело с живым, активным человеком, а не с безмолвным телом. Потому что лечу я не только тело, но и душу. Может быть, главное - душу. И хочу, чтобы мой больной все знал о себе. Чтобы не смотрел на меня как на мага-исцелителя. Чтобы понимал, что спасение - в умении и труде. В нашем общем труде.
Дальше Сухломин говорил спокойно. Он сделал то, без чего лекция могла превратиться в скучное, малопонятное чтение медицинского текста, - вызвал интерес зала, возбудил его, как бы создал себе нужную среду, - и теперь мог, медлительно рассуждая, лишь слегка наталкивать людей на приготовленные мысли и выводы. Он рассказал о различных случаях из своей практики (одни больные вырывались и убегали из операционной, другие напивались водки для храбрости, бывший фронтовик материл его четыре часа подряд); подходил к плакатам, показывал каверны, полости, легкие до и после операций; называл цифры, процент выздоровлений. Антонида меняла диаграммы и плакаты, подливала в стакан свежей воды, садилась за столик и что-то писала или рисовала на листках бумаги. Ефим Исаакович, скучая, поглядывал на Антониду (он посещал все лекции Сухломина, иногда ассистировал ему, и в душе намеревался, пожалуй, стать когда-нибудь хирургом), а я прислушивался к залу, к почти неумолчному хрипу и кашлю, думал, что мне пора бежать из санатория - надо увезти здоровым второе легкое, - ждал, когда Сухломин пригласит меня на сцену.
И все-таки свою фамилию я услышал неожиданно, встал, огляделся, будто не поняв, зачем назвали меня, и только после слов Сухломина: "Прошу, прошу!" - и дружеской, очень дружеской улыбки, я пошел к сцене. Отсчитал пять ступенек, три шага до трибуны и был цепко пойман Сухломиным под руку. "Не красней, не девка же на смотринах…" - шепнул он мне, подвел к барьеру, сказал:
- Смотрите. Вполне нормальный человек, правда?
В зале молчали.
- Прямые плечи, голова не на боку…
- Нормальный, - кто-то выговорил неуверенно.
- Повернись-ка вот так.
Я стал к залу боком, потом спиной, - рука Сухломина прошлась у меня под лопаткой, - потом опять боком и лицом.
- Можно в Большом театре выступать, - излишне весело проговорил Сухломин. - А теперь попросим, пусть разденется.
Подошла Антонида, взяла у меня из рук пиджак, рубашку, майку - так и застыла со всем этим посреди сцены, - а меня Сухломин опять подвел к барьеру.
- Ну, кто угадает, с какой стороны резекция?
Зал заколыхался, зашелестел словами, придержал кашель. Кто-то сказал - слева, кто-то справа, женский голос выкрикнул: "Никакой такой резекции нету!", и лишь бывалый "старичок", хохотнув, проговорил:
- Видно же - левое плечо ниже.
- Да, немножко видно, - быстро подтвердил Сухломин, - зато теперь у него каверны совсем не видно. А плечо - ему не в балете танцевать.
- А как насчет Большого?..
Он крутнул меня, повернув спиной к залу, провел холодной ладонью по шраму вокруг левой лопатки, - рубец начинался от шеи и кончался едва не у поясницы, - кожа у меня съежилась, будто покрылась колючками. Мне было и неприятно показывать себя этим людям ("Вот какое несчастье вас ожидает!"), и легко ("Вот что я вынес, и ничего - живу!"). Захотелось даже улыбнуться, что-нибудь сказать - сыграть маленькую роль, но тут же я подумал, что после мне будет очень стыдно, слегка повел плечом. Сухломин сиял руку, сказал:
- Плечо выправится. Он будет заниматься спортом - и выправится.
- А рука у него работает? - спросили из зала.
- Ну-ка иди сюда, он покажет.
Все засмеялись, но не дружно, настороженно.
Я вытянул левую руку вперед, сжал и разжал пальцы, поднял руку вверх и резко опустил. По подсказке Сухломина достал через голову правое ухо - лучшее медицинское доказательство безупречного действия руки.
От двери через зал пробрался Максим Коноплев, навел фотоаппарат, щелкнул; отбежал в сторону, снова щелкнул. После залез на сцену, улыбаясь мне, как старому другу, попросил повернуться спиной. Я не повернулся, будто не услышал его слов. Тогда Сухломин слегка подтолкнул меня к Максиму спиной. Мне подумалось, что делают это они для того, чтобы потом выставить меня в фотовитрине как средство агитации - вот чего достигла хирургия санатория. Коноплев щелкнул, Сухломин сказал ему: "Благодарю". Это, конечно, нужно. Но мне сделалось неловко: какая-то игра, неполная правда вдруг проступила во всем этом. Я глянул на Антониду - она все еще держала в руках мою одежду. У меня горько заныло сердце: зачем я согласился показываться?
Сухломин вертел меня, говорил, похлопывал по больному плечу, хвалил за мужество, стойкость, решительность; вспомнил к чему-то строчку из стихотворения Комарова "Лучше сразу факелом сгореть, чем всю жизнь сгибаться на ветру!" В шутку, конечно, вспомнил - после засмеялся. Вертелся вокруг нас Максим Коноплев. И я уже остро чувствовал, что всего этого не надо, что это реклама, перехлест - Сухломин делает себе имя, как какой-нибудь дешевый актер или поэт. Увлекся?.. Или нельзя ему иначе - борьба есть борьба, любые средства хороши. Может быть, он не так уж уверен в своем деле?
- Товарищи! - слегка крикнул Сухломин. - Сейчас много говорят о химиотерапии. Принимай порошки тубазида, фтивазида, метазида и прочих "зидов", колись стрептомицином - и будет все в порядке. Действительно, некоторые формы раннего, повторяю, раннего туберкулеза можно излечить препаратами. Но ведь и бабки-знахарки лечили чахотку травами, медом, парным молоком. Я думаю, те же начальные формы. - Сухломин передохнул, провел по лбу и щекам носовым платком. - Мы, хирурги, не против препаратов, мы - против химиотерапии как основного метода лечения. Это долго, дорого, малонадежно. Это психологически тяжко. Представьте себе, вот ему, - Сухломин указал на меня, - пришлось бы глотать порошки, ходить на уколы два - два с половиной года подряд. От одних мыслей о болезни можно ненормальным сделаться. А у нас два месяца - и готов. Через год он забудет, что это за слово - туберкулез. Правда?
Я кивнул. В зале кто-то громко вздохнул, вполголоса выговорил:
- Все одно - инвалид.
- Зато живет, - ответил другой.
- Червяк тоже живет…
- Ты-то больше червяк со своими бациллами.
- Да он совсем как здоровый.
- Тише, загалдели!
- Трусишь - не заставляют.
- Да я что…
- Тише, говорят!
Сухломин спокойно выждал, вид у него был такой, будто он говорил с печалью: "Что ж, паникеры всегда найдутся", - и начал рассказывать о показаниях к торакопластике, о подготовке больного к операции, возможных осложнениях и ценности препаратов как вспомогательных средств для хирурга.
Я не знал, одеваться мне или еще понадоблюсь Сухломину. Подошла Антонида, тронула за руку, увела за щиты с плакатами, отдала одежду. Я одевался, смотрел в зал в просвет между щитами, и он казался мне мутным, далеким и каким-то едино-безликим, больным существом. Я слышал его тяжкое, горячее дыхание и чувствовал перед ним вину: нет, не правда все это обо мне. Было не так.