Теперь легче. Дождались, чтобы скопилась очередь, Мотька встал на носки ботинок, прикрыл глаза кепкой, пошел, качаясь, сбоку, подальше от контролерши, а Глеб сунул билеты. Получилось по-человечески - просто и толково. Только когда пробирались во второй ряд, чуть не попались на глаза Стелле Ивановне: она стояла в самом проходе и разговаривала с родительницей Зиночки-Льдинки. Зашли с другой стороны, сели и, пока горел свет, не снимали шапок, не вертели головами. У Петьки вспотела спина, ему казалось, что вот сейчас кто-нибудь толкнет сзади, скажет: "Ну-ка, дошестнадцатилетний…"
Но погас свет, и по экрану побежала девушка, с большими черными глазами, худенькая и очень нервная. Через минуту здоровенный парень толкнул ее в речку, схватил сумочку с деньгами, убежал. Девушку спасли, когда она совсем тонула… Вот она сидит на крыльце в своей Италии, обхватив руками плечи, смотрит из-подо лба черными несчастными глазами. Девушка хочет познакомиться с хорошим человеком, выйти замуж… В Италии живет Пепе, который из рассказа М. Горького, он поет песенку "Санта Лючия", ходит по берегу в широких краденых штанах, бросает в мальчишек яблоки. Теперь Пепе уже вырос, конечно, работает в Риме и, может, скоро увидит Кабирию. Вот бы он познакомился с ней и женился. Он бы не стал сумочку отнимать… Девушка отлично танцует, ее приглашают капиталисты, но все равно ей хочется кушать и выйти замуж. Потом ее привез домой богатый киноартист, ей так было хорошо у него. Она здорово наелась… Пепе каждый день кормил бы ее досыта. Много работал и кормил. Они бы купили себе домик у моря, возле тех камней, по которым прыгал Пепе, и лодку купили. Пепе пел бы песню и рыбачил, Кабирия продавала рыбу богатым и готовила обед. Потом Пепе сделал бы революцию, прогнал капиталистов в Америку, а Кабирия стала бы заведующей детсадом, и детишки пели бы песню про космонавта Гагарина… К девушке уже пристал другой тип, она смотрит на него черными несчастными глазами и не может угадать, что это просто тип. Такой никогда не сделает революции, такой только к девчонкам приставать умеет. Он сейчас вытворит какую-нибудь гадость. Он уже повел ее куда-то. Он ее ведет, но сейчас что-нибудь… Вот он уже вытворил - выхватил у нее сумочку и убежал. И ничего больше. Только огромные, на весь экран глаза Кабирии…
Загорелся свет, и Петька стал искать шапку, она оказалась на полу, прижатая ногой Глеба. Наверно, Петька долго искал шапку, потому что Глеб толкнул его плечом: надо выбираться, пока у зрителей глаза не привыкли к свету.
Вместе с теплым паром, пахнущим духами, горжетками, резиновыми ботами, вывалились на улицу. Было лунно и бело. Иней замутил землю, крыши домов, деревья, иней был похож на пролившиеся дождем и застывшие на земле лунные лучи. Море светилось ровно, казалось занемевшим, и красные огни на столбах у рыбокомбината, падая вниз, широко расплывались, как на чистом льду.
Сначала не говорили. Не говорили и когда шли по улице. Около дома Сидорченко Глеб отошел к забору, помолчал и из темноты сказал:
- Вот гады!..
Вернулся, показал кулак.
- Попробовали б они у меня…
И еще сказал Петьке:
- Запишись в секцию бокса. Чтобы таких гадов лупить. Сколько раз встретишь, столько врежь.
Было еще не поздно, но уроки решили сделать утром: бабка уже спала, свет действовал ей на нервы. Потихоньку легли, съели прихваченный Глебом на кухне кусок пирога с рыбой, и Глеб уснул, высунув из-под одеяла ноги.
Петька не мог спать. Сев на кровати, он до хруста сжимал кулак, сильно бил в темноту - сшибал с ног гада.
Петька любил географию. И Стелла Ивановна, наверно, тоже любила географию, потому что она рисовала на клочках бумаги колючие горы, пушистые деревья и черные, как змейки, речки. Петька видел ее рисунки, когда выходил к доске, а раз подобрал после урока две сопки, два дерева и кусочек ручья. Сложил вместе - получилась картинка; внизу было написано: "Весна". Еще Стелла Ивановна рисует море: проведет черту, снизу затушует все, а сверху крючков наставит - это чайки. Может, Стелле Ивановне лучше быть географичкой? Тогда бы она на доске рисовала рельефы.
За окном идет снег, белый, на черную землю. Если долго смотреть, слепнут глаза. К нижним стеклам уже прилипли снежинки - получились зеркала, в них можно смотреться. Когда первый снег - делать ничего не хочется; надо просто бегать по двору или сидеть и смотреть в окошко.
Стелла Ивановна говорит:
- Учение о звуках речи называется фонетикой. Слова нашей речи состоят из звуков. Например, слово "ты" состоит… - она подходит к окну, на минуту замолкает, щурится, - состоит из двух звуков: "т" и "ы", а слово "дом"… - Она выводит на доске "дом", снова подходит к окну; темное платье у нее испачкано спереди мелом, и кажется, что оно осыпано снежинками. - В образовании звуков речи, - тихо говорит Стелла Ивановна, - участвуют легкие, дыхательное горло, гортань…
Петька вздыхает с шипением, "согласным звуком", смотрит в свою тетрадь. Под сочинением красным карандашом красивыми сердитыми буквами написано:
"Что за чепуха? Чтоб больше этого не было!"
Правильно написано. Только почему двойки нет? Надо бы и двойку, еще пожирней первой. Петька не обидится. Сам виноват: начнет сочинение, а потом чепуха всякая лезет. Надо же просто: "У бабушки был огород…" Зачем эти всякие старики, хромой Инокентьев, "Оскол", брючки у капитанской жены?.. Петьке хочется попросить Стеллу Ивановну, чтобы она никогда не заставляла его писать сочинения. Пусть ставит сразу двойку. Он как-нибудь исправит на диктанте или по устному. Петька и сам не станет больше писать. Все равно у него не получится, как у Зиночки-Льдинки. Ее сочинение вывесят в стенгазете. Здорово у нее про родителей, все по порядку: сначала они перевыполняют план на рыбокомбинате, потом дома отец читает газету, а мать готовит ужни, потом они проверяют Зиночкины тетради, потом Зиночка помогает им мыть посуду… И никакой чепухи. Даже у Василя Степина "3" в тетради. Он на тройку сочиняет. Из него тоже может выйти писатель. Он такой сонный и тихий, будто всегда про себя сочиняет.
Петька вздохнул отрывисто, без шипения, и подумал: "гласным звуком". Гласными охают девчонки, когда получат двойки, гласными они кричат, когда их хватают за косы.
Шел тихий снег, и Стелла Ивановна тихо говорила про гласные и согласные. Ее слова, такие маленькие и чистые, падали, как снежинки. Она, конечно, не любила русский язык. Ей бы только географию да географию… Вот бы приехала на Раманон - там действительно география!
Как рассказать ей про Раманон? Подойти Петька не сможет, сразу вспотеет и замолчит. Если бы написать, без чепухи, как Зиночка. Совсем немножко. Потом дать Глебу подправить. А не получится, пусть Глеб сам напишет.
Петька колеблется: написать или не писать?.. А сам видит ручей - тот самый, из которого на Раманоне берут воду, - на перекате вскипает пена, ветер выбеливает ею берег, а в струях, если наклониться и пить, мелькают форели.
Он вырвал из середины тетради листок, перегнул пополам, чтобы меньше был, положил в раскрытый "Учебник русского языка" и, много раз ткнув в него сухим пером, стал писать:
"Стелла Ивановна, вы, наверно, любите географию. Приезжайте на Раманон. Раманон настоящая география. Там все география. И такие ручьи есть, как вы рисуете на бумажках. Только они не черные, они зеленые, и форелька в них плавает. А деревья пушистые, как у вас, бывают, когда иней на них насядет. И сопки такие колючие весной, потому что листьев еще нет. Мой дед, хромой Инокентьев, говорит, будто листья проклевываются от любопытства - посмотреть, какое солнце и какая земля. Когда я был маленьким, я думал, что в каждой почке сидит липкий зеленый цыпленок, а потом стал думать, что по лесу летают птицы и проклевывают почки. На Раманоне первым пускает листья тальник в овраге, за ним - ольха. Береза и тополь зеленеют, когда я уже из школы приеду. Дед всегда говорит: "И березы рады тебе, вишь, как наряжаются". Это он по малограмотности, я-то знаю, что деревья неодушевленные. Вы, Стелла Ивановна, когда приедете, не очень с дедом разговаривайте: он отсталый. Пусть только сделает свисток из медвежьей дудки, это он здорово умеет, и все. Отец - другое дело, отец на "Осколе" служил. Он сам покажет маячную башню. Подниметесь когда, голова закружится. Линзу посмотрите, на ней написано: "Париж, 1895 г.". Даже без света на нее больно смотреть, такая блестящая. Хрустальная вся. А я покажу вам пещеру под Раманоном, которая похожа на его рот, там в прилив грохочет вода, отрываются камни. Там можно найти потом живого краба, серого, лохматого, и сварить его на берегу в ведре с морской водой. Краб станет красный и красивый. Надо ломать его лапы, ножом резать панцирь и кушать мясо. Вкусное мясо, вкуснее даже, чем в банках, которые "Снатка" называются. Вечером бывает красиво, когда в Татарский пролив солнце тонет, и ветер траву на Раманоне гладит, будто волосы ему гребешком чешет. А потом линза на маяке шевельнется, потихоньку поведет глазом, и загорится маяк. Мигнет в море, посмотрит: в порядке ли там все, отдохнет немножко и еще посмотрит. Он, конечно, неодушевленный, маяк, но так кажется. Вы, Стелла Ивановна, будете сидеть и мечтать про географию… Приезжайте. Добраться до Раманона легко. Сначала на катере поедем, потом на машине, на лодке переедем речку, потом пешком 10 километров. Ерунда!"
Три дня Петька носил в ранце письмо. На четвертый, когда они с Глебом, померзнув на речке, принесли домой полмешка корюшки, Петька вспомнил про него. Достал и дал прочитать Глебу. Руки у Глеба не отошли с мороза, он держал их в карманах и читал, согнувшись вопросительным знаком над столом.
На кухне трещало, лопалось масло - бабка Сидорченко жарила корюшку.
- Чувак! - сказал Глеб. - Ты что, девчонка, что ли? Художественный рассказ развел!