Сложили все на стол, и Антонида легонько подтолкнула Парфентьева и Ступака к двери, будто они могли заразить своим дыханием воздух палаты, а мне сказала:
- Располагайтесь.
И улыбнулась так, словно сделала для меня что-то очень доброе, нерасчетливо поступившись собой, и я должен благодарить ее весь остаток своей жизни.
- Я буду ваша сестра. Самая младшая начальница. И подчиненная, конечно.
- А потом я на вас женюсь…
Антонида приостановила улыбку, удивляясь моим словам, и хотела обидеться, но вспомнила, наверное, что я тяжело больной и что не до конца еще высказался.
- Как же… В кинофильмах так: сестричка ухаживает, потом больной на ней женится. А в романах о войне сколько…
- И у нас был случай. Один увез мою подружку. В Комсомольске теперь живут.
- Вот видите.
- Вижу.
- А водку не пейте. Хотя бы до операции. Новокаин не действует. Тут один дни и ночи орал…
- Вы сегодня помогли мне.
- Я?..
- На обходе. Посмотрели на меня… и я согласился.
Антонида засмеялась, - даже сощурившись, ее глаза голубели полосками, - села на стул, положив руки в колени.
- Смешной вы. Я считала, что вы решились, и смотрела, какой вы больной… Ну, характером… Взять мне вас или нет.
- Вот как!
- Да. У нас всякое бывает. Один терпеть меня не мог. Как зайду, орет: "Пошла вон!..", и еще кое-что прибавлял. Другой сестричке передали - успокоился.
- Интересно.
- Чего уж интересного. Мы - няни.
- Мы - дети?
- Да.
Антонида окинула меня взглядом - уж больно велик был я для ребенка, и не побрился, суетясь, сегодня, - усмехнулась, будто говоря: лучше бы и в самом деле были вы все ребятишками. Поднялась, одернула халат, - по-солдатски сдвинула складки к спине.
- Вы еще и подчиненная?
- Конечно.
- Тогда приказываю. Приходите почаще.
- Постараюсь. Вы же у меня один такой.
- Какой?
- Такой…
Антонида пошла к двери очень легко, четко, как бы показывая каждый шаг в отдельности: вот, посмотри, у меня и ноги красивые, и спина прямая; я ведь не только медицинская сестрица, а еще и женщина; у меня, между прочим, душа есть, как и у многих других.
Я слушал ее шаги, они не затерялись среди топанья и шарканья "тубиков", пока она шла по коридору до сестерской. Когда через две-три минуты она опять вышла в коридор и стала спускаться по бетонным лестницам вниз, я опять различил ее шаги. И еще раз я увидел ее в окно: в коричневом коротеньком пальтишке, в шляпе с козырьком (козырек для черной вуали), она быстро шла по белой тропе за лесок, где проглядывались деревянные дома медперсонала. Мне подымалось: "Сестры мало зарабатывают. Как она живет?"
Сел на кровать, поскрипел пружиной. Поднялся. Зашагал от двери до окна. Снова сел - на стул. Я привыкал к палате - гулкой, пустой, яркой. Она неохотно принимала меня, выталкивала, - и хотелось бежать в ту, из которой перевели меня сюда, или на улицу, к реке, найти лейтенанта Ваню… Но я знал, что потом еще труднее будет вернуться, заставить себя быть наедине с кроватью, столом, стульями и стенами. Разложил вещи, разбросал газеты. "Крокодил" шлепнул на подоконник. Сделалось легче. Жаль, что бросил курить, а то бы "обкурил" новое жилище, наполнил своим духом, и оно бы сдалось, покорно приняло меня.
И пить нельзя.
Чего еще нельзя? Все нельзя, вредно… Можно смотреть на Грету, конечно, издали. И вот на Антониду.
Неужели она правду сказала? "Взять мне вас или нет?"
Все я вообразил - будто уговаривала, просила, умоляла. Будто помогла мне. Вообразил, привиделось. Я ведь ночью почти не спал, и утром сидел как в бреду. Мне могло показаться - от ожидания помощи, сочувствия. Но ее глаза… Они же не привиделись. Были. Я помню и, наверное, никогда не забуду их выражение - то, тогдашнее. Им я больше верю. Они помогли мне - точно. Может, она и сама этого не знает? Может, позабыла?.. И почему она так похожа на ту, которая приснилась мне?
Теперь я могу идти на обед. Теперь я немного привык к палате № 1. Легче будет вернуться. Жаль - нельзя выпить, даже для аппетита. А есть не хочется: три десятых градуса словно выжгли все у меня внутри, и пища падает в пустоту. Выпью хоть соляной кислоты мензурку.
После обеда пошел в лес, к ближнему ручью. Долго сидел на дряхлом, чуть теплом валуне, бил прутиком по забереге - тонкому, хрупкому ледку, - и он, позванивая, острыми осколками уплывал к большой зейской воде. Было сухо и прохладно. Листья уже почернели, а те, что в ручье, покрылись сизым илом. Было ясно: где-то в верховьях Зеи, на хребте Тукурингра, выпал снег.
У санатория, потарахтев, остановилась автомашина. Послышались голоса, топот, суета. И вдруг заплакала женщина - тоненько, всхлипывая. Голос ее тек в сосны, бился о них, истончался, впитываясь в зеленую хвою, пожухлые травы, в сумеречный, набухший прелью воздух. Я вскочил, быстро зашагал, перепрыгивая через валежины, срывая себе дыхание.
Возле колонн подъезда к самым ступеням приткнулся санаторный автобус. Старенький, зелено-облупленный. Вокруг него столпились "тубики": прибыло пополнение. А вот и плачущая рослая девушка с длинной, светлой, почти желтой косой. Ее держат под руки мужчина в синей новой телогрейке, кирзовых сапогах и женщина в поношенном, довоенном коверкотовом пальто. Девушка вырывается, рыдая приговаривает:
- Пустите! Я хочу уехать. Возьмите меня домой! Я здесь умру. Мамочка!..
Мужчина - он больше похож на старика: сутул, морщинист, с дряблой розоватой шеей, - молча гладит ладонью руку девушки, остекленело смотрит в толпу; женщина прикладывает к щекам девушки квадратик платочка, тоже плачет. Она высока ростом, костистая, и девушка очень похожа на нее.
Наконец из подъезда выходит дежурный врач. Поняв, что здесь происходит, оборачивается к сопутствующей ему сестре, усылает ее обратно. Через минуту сестра появляется снова - в руках у нее мензурка, пузырек.
Врач берет девушку за длинные костяшки-пальцы, спокойно говорит, приставив к ее губам мензурку:
- Выпейте, это поможет.
Она покорно, стуча о стекло зубами, пьет. Пьет, будто ей поднесли живой воды. Минуту молчит. После облегченно вздыхает, и только слезы скользят и скользят по ее щекам.
Ее уводят. Следом хочет пройти мать. Сестра уговаривает - сейчас не надо, в другой приезд, когда подлечится дочка. А мужчина стоит, разведя крюкастые руки, и, никого не видя, говорит:
- Это ж вы поймете нас, не осудите… Мы любим Стешу, свое дитятко. Это ж нельзя нам назад ее. Путевка куплена… Это ж хлопотать было ай как трудно. Кабы раньше… Не осудите, добрые люди, мы простые…
- Хватит, батя! - из толпы вышел лейтенант Ваня, положил на сутулую спину мужика руку. - Вылечат дочку, тут такое место, как в сказке.
- Дай-то бог…
- Даст, жди, - кто-то бормотнул в толпе.
- Эх, горемычный!
- Чего разохались? Человек и так переживает!
- Спасибо вам, - мужик схватил руку Вани, уставился ему в лицо, будто стараясь признать знакомого, и вдруг губы у него сжались, поехали в стороны, щеки прыгнули к глазам, и в тесноте морщин заблестела влага.
Ваня держал за руку мужика, смотрел на "тубиков", среди которых, ярко выделяясь, стояла Грета, скромно и чуть виновато улыбался: "Ну посмотрите сами, чем я могу помочь?.."
Сквозь толпу протолкался журналист Максим Коноплев, навел фотоаппарат на мужика и Ваню, поднял руку, щелкнул. Отступил на шаг в сторону, перевел затвор, щелкнув еще раз, сказал:
- Спасибо, сэр!
И как-то неожиданно, мгновенным жаром внутри, я почувствовал, что мне стыдно. Стыдно за Ваню. Ведь он красуется. Играет перед толпой, ловит восхищенные взгляды. Когда он подошел к мужику, я тоже подумал: "Молодец Ваня. Всегда он первым найдется!" А теперь вижу… Но почему я раньше ничего такого не замечал? Может быть, это только сейчас?.. Может быть, я придираюсь? Мне сегодня разное чудится, мерещится. То я вижу слишком освещенно, до боли резко, то все размывается туманом, как в пьяном полусне. У меня, наверное, больше трех десятых градуса.
Поднимаюсь наверх, иду по длинному сумеречному коридору, вхожу в палату. Она - как аквариум с единственным стеклом на свет. В ней можно плавать, оттолкнувшись от пола, кувыркаться, биться о стены и стекло. Кричать, широко разевая рот. И никто не услышит, потому что все звуки проглотит этот воздух - глухой, как вода. Лишь только небо будет смотреть - оно всех видит - днем белым светом, ночью звездами.
4
"Тоня, хотите я расскажу вам свою биографию? Коротко. За десять минут, пока грею градусник. Вам все равно делать нечего. Вы, правда, пишете что-то в мою историю болезни. Наверное, о процедурах, препаратах, аппетите и сне. Но это вам не помешает: ведь вы знаете все наизусть обо мне и можете записать с завязанными глазами, когда угодно.
- Будете слушать?
Хотя зачем я спрашиваю? Вы все равно никуда не уйдете эти десять минут.