- Эх, ты! Трудности. Сколько тебе говорено было? - Гурвич почти сердито нахмурился, сдвинул со лба каску. - Мало тебя папаша в детстве порол.
- Он? Никогда! - Таршуков ласково потрогал двумя пальцами мою скудную, с мелкой проседью бороденку. - Правда, отец? Вот женить приехал, невесту подыщем, тут их навалом.
Все засмеялись, кто-то сказал:
- Вот дает!
Гурвич курил, прищурясь, оглядывал меня и Таршукова, я улыбнулся мельком ему, он вздохнул, как бы с облегчением и извиняясь: "Что поделаешь - такой человек…" Мне уже было ясно, что Саша разыграл комедию "Приезд отца к сыну", но удивляла его естественность, серьезность.
- Женюсь, ребята! - восторгался он. - Хватит. Чего хорошего вижу? Вот и папаша обижается. Женись, говорит. На старости лет порадуй.
Гурвич положил ему на плечо руку, слегка надавил.
- Пойдем.
Они уселись под навесом. На столе, сколоченном из двух необструганных досок, лежал лист бумаги - наверное, ведомость - и маленький исшарканный сундучок.
Я стоял где-то посередине хребта плотины, ее огромное железобетонное тело, крыльями врезанное в гранит берегов, было видно мне, как на фотографии, снятой с воздуха. Это ощущение усиливалось тем, что я почти не чувствовал собственного веса, своей ничтожной величины. Вспомнилось сравнение - пирамида. Да. Но не египетская. Подо мной, тяжко вздрагивая, исходя машинным гудом, рождалось нечто непостижимое, изумляющее и пугающее разом и как бы говорящее: "Вот что может теперешний человек!" Маленький, ростом и весом не крупнее египтянина. А что дальше будет!.. Я стоял, все больше мельчая, делаясь частицей этого движения, этой массы.
- Готов, папаша, как штык! - Саша Таршуков прятал в карман деньги, насвистывая бодрый мотивчик. - Еще немножко покажу тебе, и айда. Вот глянь сюда. - Он перевел меня в сторону котлована. - Смотри - трубы, одна близко уже. В них вода пойдет. Отсюда, через эти люки, где мы работаем. Понял? А там, вон внизу, трубы кончаются такими улитками - красиво, правда? Там турбины будут стоять. Те, что я показывал. Усек? Вода в трубы, значит, и туда, как с горы… Мы на пусковом, папаша, на нас все внимание.
Сбоку от меня появился паренек, без каски, голова в рыжих кудряшках, на вид - из говорливых и бойких, сказал:
- Личность ваша знакома. Вы не писатель?
Пришел Гурвич, натягивая и разминая рукавицы, - уже другой, озабоченный, еще более почерневший лицом.
- Как у тебя насморк? Кончился? Когда на работу?
- Сказал - завтра, - еле слышно, не глядя на него, проговорил Саша.
- А в "Юности" вы не печатались? - теснил сбоку курчавый. - Личность, борода…
Гурвич, слегка сжав мне локоть, провел по настилу у самого края, показал вниз.
- Спускайтесь здесь, по этой лестнице, - и без улыбки погрозил Таршукову рукавицей.
Саша пошел впереди, ни с кем не простившись, и, пока я пожимал всем руки и говорил курчавому, который все присматривался ко мне и улыбался: "Вы ошибаетесь", - коверкотовая спина Саши исчезла, как бы провалившись в котлован. Я заторопился следом, теперь уже более уверенно вышагивая по доскам, железу и бетону. Свернул в широкий проход между опалубочными щитами (под ними твердел свежий бетон) и увидел лестницу: была она деревянная, широкая - можно было запросто разминуться двоим, - пологими зигзагами спускалась вниз. На первой площадке стоял Таршуков, ожидая меня.
- Вы не подумайте, - сказал он, глядя вкось, как-то тупо и незряче. - Ребята у нас хорошие. Передовые. Я, допустим, меньше двухсот не получаю.
- И не думаю.
- А то, бывает, приедут… Потом бригадой обсуждаем статью - стыдно читать. Никакой правды жизни.
- Да я же просто так - посмотреть.
Мне сделалось горько и смешно, стало жаль, что Саша так внезапно переменился (наверное, все испортил кучерявый), понял, как это здорово было им придумано - игра среди грохота, бетона и железа, - какой легкой, не договоренной до конца, почти детской была наша короткая дружба. Мне захотелось вернуть ее, сохранить еще на какое-то время (я боялся разгадки, которая была где-то близко), и сказал, заставив себя смеяться:
- Сынок! Ты, кажется, приуныл?
Он тоже засмеялся, по-старому широко и губато, тряхнул головой, будто выколачивая из нее что-то ненужное, глаза обрели зрение, обострились, он указал рукой куда-то влево.
- Смотри, там - вид.
Вид в самом деле был необычный: под левым берегом Енисея, где он стиснут в узкое жерло земляной перемычкой, из-под плотины вырывалось белое курящееся облако. Отсюда казалось, что облако почти неподвижно, и только низкий, утробный рев его, восходящий сквозь грохот стройки, напоминал о непомерной силе сжатой и расплющенной плотиной воды.
Саша Таршуков легко, перепрыгивая через две ступеньки, пустился вниз. Я бежал за ним, радовался ширине и прочности лестницы, вспоминал "рабочку" с железными трапами и думал: "Все-таки, наверное, хорошо, что я прошел по ней?.." На какой-то площадке Саша остановился - навстречу поднималась женщина в белом халате, с большой корзиной впереди себя, - он назвал ее "Машенька" (женщине было далеко за сорок), купил два пирожка с повидлом - один сунул мне. Съели. Побежали дальше. Котлован надвигался своим, особенным шумом: рычанием "ЗИЛов" и "ЯАЗов", щелканьем вагонеток, скрежетом пересыпаемой земли. И паром, и дымом. На первом уступе, где стояли портальные краны, зашли в прорабку, сбросили каски, попили воды из жестяного бачка. Еще несколько минут бега - и мы стояли у подножия плотины, в чаше котлована.
- Теперь куда? - спросил я, чувствуя, что мне едва ли удастся найти правильную дорогу в неразберихе машин, изрытой земли.
- Покажу еще, - коротко, не глянув на меня, сказал Таршуков.
Пробрались по узкой насыпи на другую сторону котлована, вышли к мокрой, разъезженной дороге (ее время от времени смачивали машины-поливалки, чтобы меньше было пыли), свернули влево - и открылся проран, который виднелся нам сверху белым, курящимся облаком горячего пара.
Ступили на перекидной мост, соединяющий оба берега. Он дрожал, колебался, был мокрым от брызг, и стоять на нем было страшновато: из шести водосливных окон нижнего бьефа плотины вырывались напряженные струи воды, проходили под мостом и дальше, завихряясь вздымались высоко вверх пыльным дымным месивом. Плоть воды взрывалась на свободе. Только вдалеке все это, обессилев, сгущалось, опадало брызгами, дождем, и там сияла полукругом, от берега до берега, настоящая радуга.
Саша Таршуков поднял доску, бросил ее к одному из водосливных окон, доска промелькнула под мостом - и желтыми щепками взлетела в дымной гриве. Засмеявшись, он принялся знаками звать меня, указывая в сторону от моста, потом приложил ко рту ладони. Я не услышал его голоса, и все стоял, смотрел, будто мои ноги пристыли к мокрому пастилу. Позади восставала громоздкая, почти стометровая стена, впереди - в пыль и дым уничтожалась вода. Это было жутковатое и поглощающее существование на грани неподвижности и сверхдвижения.
Когда мы опять шли по дороге, я каждую минуту оглядывался на белое ревущее облако, думал, что скоро котлован станет руслом Енисея, заработают все двенадцать турбин, и люди навсегда уедут отсюда. Изменится ли Дивногорск или он навсегда останется таким же, как память этим дням?.. Но кто назовет их дивными? Слишком они грандиозны и тяжелы для глуповатой романтики.
Потом мне вспомнился разговор двух старых женщин в "Ракете". ("Стена-то высоченная, воды-то сколько там накопилось! Ай прорвется? Наш Красноярск с головкой накроет". - "Теперь-то крепко инженера строют, у меня зять там работает, надежно, говорит". - "Оно так. А как бомбу враг бросит?" - "Не допустят, должно…") Сейчас я мог бы только усмехнуться наивности и дотошной практичности их слов, но и тогда меня это не очень волновало. Что-то другое, едва ли не с самого начала, зябко шевельнувшись во мне, замерло; и вот опять ожило, требуя ответа. Через минуту я уже знал, определил для себя, что это такое, и спросил Таршукова:
- Стена-то глухая?
- Как?
- Ну, так - от берега до берега сплошная?
- Так и должно.
- А пароходы, баржи?..
- Э-э… Такая штука будет - судоподъемник. Как ванна большая. Войдет в нее пароход, поднимут его, а на другой стороне выпустят.
- А рыба как?
- Это не знаю. - Саша развел руки, глядя себе под ноги. - Говорят стоит там на три метра толщиной, ниже бьефа. Стоит, думает. - Саша улыбнулся, прищурив на меня глаза. - Хор-рошая рыбка! Тут одну стерлядку ребята подловили - килограмм на пять. Ушица была адмиральская. Тайком подловили. Рыбинспекция мешает.
"Как же так? - Накипало во мне. - Река на столетия, навсегда разрезана стеной. Это уже две разных реки. А потом их будет три, четыре… Вымрет енисейская рыба, в водохранилищах разведут карася… Исчезнет самая большая наша река… О разном таком столько уже писали! - Но тут же охлаждали меня другие слова: - Может быть, так надо? Мощнейшая в мире стройка. Размах! Я, наверное, чего-то не могу понять?.."
- Если вы из Москвы, скажем, или еще кто - вам поймают парочку, а? - сказал задумчиво, будто самому себе, Таршуков. - Могу познакомить.
- Прав мало. А в столовку не помешает. Что-то совсем скучно стало.
- Это можно. Сейчас забежим.
Саша повел по тропе на бугор, к дощатому, крашенному в зеленое, похожему на барак зданию, с неясной вывеской по фронтончику и деревянными колоннами. Это и была столовая. Чуть поодаль на более внушительном доме виднелась вторая такая же вывеска, но на двери висел замок. Теперь, пожалуй, хватало и одной столовки: рабочие понемногу разъезжались.