Саша Таршуков
Автобус притормозил возле крашеного строения на разъезженной площадке (здесь, видимо, находилась контора стройки) и вслед за другими пассажирами - большей частью рабочими, в брезентовых куртках, робах, в кепках, фуражках (была и фетровая помятая шляпа) - я спрыгнул с подножки и прямо перед собой увидел большой плакат на железной арке:
"Красноярская ГЭС - 100 планов ГОЭЛРО!"
Прошел мимо зеленого строения, остановился. Серой, дымной громадой впереди вздымалась плотина. Она перегородила Енисей, войдя в гранитные кряжи обоих берегов, была сумрачно глухой, и только справа, где-то очень низко, клокотала вода. И минуту, и две я стоял неподвижно, как бы для того, чтобы поверить в реальность всего этого, после подумал: "Да, я здесь, вижу плотину. Хорошо, что собрался, приехал в эту дальнюю даль". Я прошел под арку, снова остановился: дальше идти было нельзя - стройка, задержат. Но хотелось туда, к серо-ржавой стене, в грохот и дым - увидеть все близко, даже потрогать руками. Стал прикидывать: не обратиться ли в пропускной пункт, а то и прямо в контору? Или вон ходит человек в милицейской форме, подойти, сказать: "Приезжий, разрешите…"
- Папаша!
В нескольких шагах от меня стоял человек в длинном пальто - макинтоше не первого года носки, плоской коричневой кепке, широких штанах. Немодно одетый, он все же выглядел опрятно, даже празднично. (Так, наверное, бывает с теми, кто редко снимает с себя рабочую форму.) Человек просторно улыбнулся мне, коротко махнул рукой, подзывая к себе. Кажется, я видел его в автобусе, когда ехал из Дивногорска к плотине.
- Папаша, - повторил он, подавая руку, - будем знакомы.
- Будем.
- Приехал посмотреть?
- Да. Вот только…
- Ерунда. Пойдем. Мне как раз туда. - Он вскинул голову и указал в самый верх плотины.
- Пустят?
- Со мной? Что ты! Меня здесь кто не знает - сам батя, товарищ Бочкин, руку подает. Знаешь такого?
- Слышал.
- Ну и пойдем.
Я хотел было отказаться, но тут же смекнул: чего теряю? Задержат - вернусь. А хлопотать пропуск - неизвестно еще, чем это кончится: я не командировочный, не корреспондент, просто любопытствующий отпускник, проезжий гражданин. Могут и не разрешить.
Мы прошли арку, будку пропускного пункта, ступили на шпалы узкоколейки. Навстречу прошагали двое военных (не то экскурсанты, не то из местной охраны), на нас не обратили внимания, и я понял, что нахожусь на территории плотины.
- Будем знакомы, - сказал мой спутник, опять подавая руку. - Саша Таршуков. Арматурщик.
По легкости в тоне, неосновательности, с какой он коснулся моей руки, я почувствовал, что именем моим он не очень интересуется, и назвал себя невнятно, лишь бы не промолчать. Он не переспросил, широко распахнув полу макинтоша, достал папиросы "Казбек", предложил закурить:
- Дыми, папаша. Других не держу.
Вскидывая руку, слегка помахивая ею перед собой и тыча куда-то вверх, в самую гребенку плотины, он рассказал, что семь дней был на бюллетене: упал на арматуру в восьмиметровом колодце блока, - но теперь вполне поправился и идет в бригаду получать деньги: бригадир Гурвич должен закрыть сегодня наряды. Немного в этот раз заработал, однако ему хватит (он человек одинокий), и еще "поправку" отметить найдется.
Мы шли по узкоколейке, иногда отступая на обочину, - мимо неторопливо проталкивали вагонетки крикливые женщины, одетые в комбинезоны, - на нас надвигалась темнеющей громадой, громом и дымом плотина; я старался меньше смотреть на нее (чтобы привыкнуть постепенно, не растеряться, больше увидеть потом) и все поглядывал на Сашу Таршукова. Он чуть выше меня ростом, худой, жилистый, лицо бледноватое (а работает на воздухе; наверное, к белобрысым загар не пристает даже на Енисее), черты крупные - нос, губы, подбородок, надбровья - все выпячено вперед, как бы не вмещаясь на узком, продолговатом лице. Ему около сорока лет, как и мне. Но почему он называет меня папашей? Из-за моей бороды и усов? Едва ли. Я чувствую какую-то нарочитость в его голосе, игру. А может быть, здесь это принято, как "старик" среди теперешней молодежи?
- Смотри туда, - слегка развернул меня Саша Таршуков.
Справа от нас, на широких платформах, под мостовым краном, лежали две турбины - округлые, невероятной величины. Но вид у них был легкий, даже воздушный: они были окрашены в яркий голубой и красный цвета.
- Через Ледовитый океан, понял, доставили. Самые крупные в мире. К юбилею эти две поставим.
Еще несколько минут - и мы остановились у самой стены плотины. Она лишь издали казалась цельной, даже гладкой, сейчас стали видны ее уступы, перепады, блоки и быки. Огромный котлован простирался от берега до берега Енисея (лишь справа узко и бело дымилась вода), был перекопан, горбился холмами, зиял провалами, в которых светились мутные лужи; и всюду краны, экскаваторы, арматура, магниевые вспышки электросварки, ревущие агрегаты и компрессоры - как нагромождение беспорядочное, непостижимое. Людей почти не видно, они, маленькие, затерянные среди грома и металла, промелькивают кое-где, и кажется, все движется, вращается, перемещается здесь само собой, по воле какой-то высшей силы; даже тяжеленные "ЗИЛы" и "МАЗы" - тупорылые, буйволоподобные - сами, разумно, ползут по мокрой глине дороги.
- Что скажешь, отец?
Я поспешно развел руки.
- Это что! Пойдем туда. Главное - не трусь.
Саша Таршуков пошел впереди, скользнул в узкий проход между арматурой, влез на бетонную площадку, прошмыгнул под самой бадьей крана, нагруженной кирпичом (на него ругнулась толстая бурощекая женщина); я выждал, пока бадья отплывет в сторону, потянулся следом. Саша, казалось, позабыл обо мне, ловко прыгал с уступа на уступ, по доскам, железным листам, пробирался между штабелями каких-то ящиков, деталей, конструкций. Я едва успевал, и порой спина его скрывалась в сумерках ниш и переходов.
- Давай, давай! - услышал издали. - В прорабке передохнем!
Увидел лесенку из тонкого железного прута, подумал, что, пожалуй, по ней ускользнул от меня Саша Таршуков, вцепился в скользкие, начищенные до белого свечения прутья, полез вверх; лесенка раскачивалась, казалось, вот-вот она прогнется, соскользнет с упора, и я вместе с нею провалюсь в сизый дым котлована. Открылась железная рифленая площадка, чьи-то ноги, и сильная рука схватила меня за плечо.
- Молодца, папаша! Одышка, говоришь?
- Да, немного…
- Засиделся в кабинетах.
- Работа такая.
- У меня тренировочку получишь, ничего. - Саша сиял своей просторной, губатой улыбкой, нос у него слегка засизовел. - Теперь вместе пойдем. Это я для разминки - бросок. Проверка организма. Семь дней, понимаешь?.. Ну это что, скажу тебе. На Бухтарминской руку поломал. - Саша протянул ко мне ладони, повертел ими в разные стороны. - Теперь не помню эту или другую. А на Братской обошлось, там я уже опытный был. Пошли, что ли?
По шатким лесенкам (Саша называл их по-моряцки трапами) полезли дальше вверх. Он едва придерживался, скользя рукой по железному пруту-ограждению, я - перебирал всеми конечностями и видел впереди себя только низ Сашиного коверкотового макинтоша. На бетонном карнизе, возле громоздкой фермы крана, он с кем-то громко поздоровался, засмеялся.
- Вот! - крикнул мне, когда я взобрался на шершавый бетон. - Знакомься, папаша. Мой самый наилучший дружок. Как брат родной. Я к нему - как домой всегда. Правда, Сеня?
- Правда, как же, - усмехаясь, медленно выговорил маленький человек, закутанный в растопыренную брезентовую робу, с надвинутой на самые глаза фибролитовой каской. Ему было лет за пятьдесят, весь коричневый, морщинистый, и меня несколько удивило, что назвал его Саша детским именем Сеня.
- Мы к тебе придем, жди, ладно? Скажи жинке - там шуры-муры, грибков, огурчиков.
- Не придешь, - все так же усмехаясь, выговорил Сеня. - После получки не приходишь.
Саша Таршуков захохотал, махнул полой макинтоша, как бы сметая с карниза "самого наилучшего дружка", и двинулся в сторону, за ферму крана. На перекрытии из жиденьких досок он сказал мне: "Подожди здесь", а сам полез на соседний блок, где копошилось несколько рабочих в касках, с опущенными на глаза щитками, похожими на рыцарские забрала, и резко-бело чиркала электросварка. Вскоре оттуда послышались голоса, смех, выкрики.
Я отдышался, вытер пот со лба, и рад был, что смогу совсем спокойно осмотреться. Перекрытие находилось неподалеку от двух большущих, наполовину заделанных в опалубку стальных труб (я догадался: по ним будет падать к турбинам вода), и хорошо был виден котлован, левый и правый берег Енисея.
Мне припомнился путь на "Ракете" до Дивногорска (после я никак по мог привыкнуть к названию городка гидростроителей, стандартно-опрятному, и особенному лишь потому, что он на великой реке, у великой ГЭС), в обтекаемых стеклах салона возникали, двигались, смещались, как на широченном экране, обрывы красных скал с зеленью сосен наверху (здесь их называют кряжами), колонны, статуи, обелиски из отработанного ветром гранита, а в одном месте проявилось из-за излучины изображение каменного орла, в другом - профиль Карла Маркса; и сияние зеленоватой воды, то гладкой, как подсвеченной изнутри, то взбудораженной рябью, как мелко и драгоценно расколотой: подбирай на память зеленые стекляшки; и снова кряжи, перепады склонов, красного гранита; силуэт орла, живого, над соснами (стволы красно-каменные), небо безоблачное, то сине-фиолетовое, густое, прохладное - небо конца августа, сибирское, открытое пространствам, ветрам, близкой зиме.