- Да, да, - опять кивнул ты головой. - Вот какое дело. Я тут наблюдал за вами. Сразу обратил внимание на ваш стиль работы. Время засек. Интересный эксперимент получился. За два часа вы сделали полторы нормы, положенной на это время. И что самое интересное - темп вашей работы ускорялся и как бы совершенствовался с каждой минутой. Это противоречит всем нашим установкам. Человек устает - темп снижается. Удивлен. Я тут даже схему ваших движений набросал. Такая точность, ритм - прямо-таки танец ритуальный. И ведь первый сезон на промысле?
- Первый, - подтвердил Степанов.
- Спасибо. Удивили и поучили меня. Я в своей диссертации это использую. Догмы переверну…
- Используйте, - разрешил Степанов. - Она передовая у нас, скоро отметим.
- Всего вам доброго, - махнул рукой инженер.
Через минуту я работала, как всегда.
Табун
Почти разом прозвучали два выстрела.
Петрухин проснулся, и в первую минуту ему подумалось, что выстрелы раздались во сне. Он припомнил сон: снилось лето, море на юге, тишина… Нет. Приподняв подушку и дотянувшись рукой до настольной лампы, Петрухин включил свет. И как-то сразу понял: выстрелы прозвучали на краю села, оба - из дробового ружья. Он посмотрел на часы. Было два часа десять минут.
Море шуршало снежной шугой, несильно билось о ледяной припай. За окном черно стояла ночь. По всему селу, на разные голоса тявкали собаки. Где-то далеко зябко и тонко прозвенел женский смех (затянулось свидание). Сторож на рыбозаводе ударил в рельс - наверное, с перепугу. И все это неярко, на фоне моря, его огромности, плотного шума, и быстро затихло, будто утонув в пространстве.
Мимо окна резко, торопливо проскрипели шаги; нетерпеливо, чуть слышно взвизгнула собака; уже издали послышались слова команды. Это патрульные ушли на задание.
Петрухин встал, натянул брюки и сапоги, накинул китель. Подумал о патрульных: "Минут пятнадцать они будут идти до моста происшествия, минут пять - там, пятнадцать - назад. Итого…"
Из умывальника хлестко капала вода.
Петрухин намочил край полотенца, обтер лицо и принялся размеренно ходить по комнате: шесть шагов к двери, шесть - к окну. Это было его привычное напряжение. Он ждал и ни о чем не думал - не отвлекался, но и беспокоился не очень, - держал себя "на взводе", как сам он определил это свое состояние. Так легче было ему перейти к действию, к любому решению.
В два пятьдесят он пошел к телефону, но только протянул руку - зазвучал зуммер.
- Слушаю…
- Товарищ лейтенант! Докладывает старшина Манасюк. Стрелял колхозник Корольков. Дикие лошади напали на его двор, уничтожили сено. Произвел два выстрела жаканами из двуствольного дробовика.
- Ясно, Манасюк.
Старшина помолчал, сильно дыша в трубку, и другим, чуть сонным голосом сказал:
- Товарищ, лейтенант, а это те, наши коняги…
- Ложитесь спать.
- Слушаюсь.
Трубка щелкнула, и в окне зашуршало, зазыбилось, подступив черной стеной, зимнее море. У заставы сменились часовые: отрывисто проскрипел снег, звякнули приклады.
Петрухин разделся, лег. Выключил свет. Стены ушли в темень, исчезли, а окна проявились глубокой синью, будто и вправду в них стояла вода. Они были стылые, от них сквозило, и с каждым толчком моря в комнате становилось холоднее. Печь едва теплилась, замирая в темноте угла.
Хотелось сразу уснуть, и он даже скомандовал себе: "Отбой", но на сей раз привычка "не сработала". Пришлось поправить подушку, подоткнуть одеяло, повернуться на бок. Медленно, широко закружилась голова, сильнее обозначились удары моря в ледяной припай. Они звучали долго, неотступно, а после перешли в конский топот, и этот топот вынес Петрухина в лето, в яркий, горячий свет, в зеленые, раздольные бамбуковые сопки.
* * *
На этот Курильский остров Петрухин приехал в июле, когда начальника заставы уже не было: в начале месяца его вывезли на вертолете с приступом лихорадки. Личный состав, имущество пришлось принимать у старшины Манасюка, и с ним первым на острове познакомился Петрухин. Застава была маленькая, строгая и опрятная - это сразу отметил Петрухин. Старшина доложил, что за три недели июля было два нарушения границы: задержали рыболовную шхуну и "капустника" - так называли здесь маленькие деревянные катерки, на которых плавают японские добытчики морской капусты. Петрухин познакомился с солдатами, пообедал с ними, к вечеру принял все документы, и на закате солнца они со старшиной вышли к морю.
Петрухин огляделся, прищурился на воду, вскинул голову и длинно выдохнул:
- Ай-а-ай!..
Он летел на самолете, после вертолет перенес его на этот клочок земли в океане; он смотрел с неба на беспредельные, будто затвердевшие воды, дымящиеся облачками хребты, горы, впервые увидел конусы вулканов - и молчал, чуть напуганный, удивленный. Он не совсем верил в реальность этой дальней дали. А приехав на место, весь день думал только о службе, и вот теперь вздохнул, как бы разом смиряясь.
Земля была под ногами, воздухом он дышал, море можно потрогать, и глаза не обманывали: за проливами поднимались к тучам вулканы Хоккайдо, под ними, едва видимые, белели японские шхуны; позади заставы - дощатый рыбацкий поселок, здесь когда-то тоже жили японцы; дальше - гладкие, бамбуковые сопки; еще дальше - огромный вулкан с белой дымкой над кратером.
Старшина водил рукой, называл мысы, заливы, вулканы; достал из воды огромную раковину, раскрыл - как на блюдце, лежал, подергивался розовый, студенистый моллюск, - усмехнувшись, сказал:
- Хотите на ужин?
Петрухин сморщил нос, отвернулся.
- Когда поедем границу смотреть? - спросил старшина.
- Завтра.
Петрухин ушел к себе в комнату и, пока не померк на море свет, стоял у окна, смотрел, думал, вздыхал - вживался в остров, в свою новую, долгую службу.
Утром его не разбудили, дали поспать. Встал он поздно - море опять было полно света, движения, это всполохи омывали стены, потолок. Повар принес в комнату завтрак, кофе в термосе. И тарелки, и термос на столе заиграли беглыми бликами. Съев все, выпив кофе, Петрухин припомнил, что собирался ехать, вышел и увидел Манасюка: он сидел на ступеньке крыльца. Рядом стоял сияющий, начищенный заставский "газик". Старшина вскочил, взяв под козырек, доложил. Ночь прошла без происшествий.
- Вольно, - сказал Петрухин и влез в машину. Манасюк сел позади, шофер-ефрейтор, скосив глаз на "новое начальство", бойко вывел машину за ворота заставы.
- Говорите, - сказал старшине Петрухин.
Машина неслась по песчаной улице, мимо маленьких, сколоченных из досок, непривычно игрушечных домов. Стояли они тесно, будто боялись затеряться в нелюдимых сопках и долинах, смотрели друг другу в окна, точно в глаза. На огородиках цвела картошка - она была такой же, как на Большой земле, только потучней, но разлапистей, а палисадники удивляли: вместо цветов в них росли под крыши дикие лианы. Свое, российское, здесь уживалось еще с тем, что оставили после себя островные люди.
- Ну, товарищ лейтенант, слушайте лекцию, - сказал, кашлянув с усмешкой, Манасюк. - Поселок, видите, какой. Дома на курьих ножках. Другие здесь не устоят: земля часто трясется. Работа - рыба самая разная, крабов ловят, морского зверя бьют. Это потом сами изучите. Люди - больше с Волги, из бедноватых сел. Здесь живут крепко: заработок, северные, рыба бесплатно, огороды. Правда, тоскуют по материку, уезжают, опять приезжают. Да вы знаете, пока русский мужик осядет - вдосталь намотается: все ему кажется, что за горой лучше. Ну, климат - тропики. Лес тоже увидите. Охота, рыбалка - как в доисторическую эпоху.
- Все? Недлинно.
- Для начала хватит.
- А клуб, девчата?
- Это есть. - Манасюк усмехнулся, раскурил папиросу. - Девчата везде, где только жить можно. Теперь и в космосе появились.
- Не женились?
- Решаю: может, стоит здесь осесть годика на три, капитал сколотить? Вот только что лучше: девчушка или вдова? - Старшина засмеялся, улыбнулся ефрейтор.
Петрухин вспомнил о своей Наде - вот бы здорово привезти ее сюда, сразу с собой, здесь и свадьбу справить, вон под тем вулканом, подумал: надо написать письмо, сегодня же вечером, и обо всем, чтобы зябко, жутко ей стало в прекрасном городе Калуге.
Машина скатилась с холма, понеслась навстречу морю, у самой воды круто повернула и, будто потеряв весомость, зашуршала по твердому, укатанному прибоем песку.
- Наш асфальт! - крикнул старшина.
Справа шипел пеной прибой, и брызги стучали в брезент машины, слева вздымался желтый, глинистый обрыв; над ним громоздилась сопка - белая от цветущих лиан. Впереди на желтом обрыве проступил стеклянно-голубой, призрачный шлейф. С каждой минутой он плотнел, овеществлялся, вытягивался ввысь. "Водопад!" - чуть не крикнул Петрухин, вдруг поняв, что это такое. А водопад уже гремел, сиял, рушил в камни длинные, напряженные потоки, и воздух вокруг него был насыщен водяной пылью.
Ефрейтор остановил машину, показывая водопад, потом подвел ее еще ближе - так, что страшно было глянуть вверх. Когда отпотело ветровое стекло и на лица, на руки насеялась влага, он развернул машину и повел по крутому подъему в тесный распадок. Курильский "асфальт" кончился.
Машина лезла в небо, задыхалась, всхлипывала. Хотелось уцепиться за скобу, закрыть глаза: сразу от колес проваливалось ущелье, в сумерках на дне играл камнями ручей.
Вползли на зеленый горб сопки, небо качнулось вверх, земля обозначилась в стеклах, и шофер выключил газ: перегрелся мотор. Выпрыгнули, размяли ноги, отошли подальше от горячей машины, огляделись.
- Ай, а-ай!.. - вздохнул Петрухин.