Ольга Петровна, не отрываясь, провожала взглядом эту пару и все никак не могла успокоиться.
"Не свяжись парень с такой бабой, наверно на человека бы походил…" - с отвращением думала Ольга Петровна.
"Но с кем же сама ты? - спросил ее внутренний голос. - Говоришь, что честная, а заявление на Ланских написала! И как ты ему в глаза посмотришь? Выходит, ты, голубушка, ни с честными, ни с бесчестными? Как же ты жить будешь?"
- А вот возьму да покончу с собой! - мстительно прошептала Ольга Петровна. - Невыносимо так мучиться!
Но тут же она подумала: нет, ни за что не покончит с собой, она так любит жизнь!..
Печь уже шла на доводку, когда в цехе появились Костромин, Пермяков и Пластунов.
- Всей троицей идут! - сказал Нечпорук.
- Пусть идут, у нас все в порядке, - спокойно ответил Ланских.
- Ну, товарищи, как дела? - спросил Пластунов.
Он быстро оглядел сталеваров, площадку, мохнатые отсветы пламени вокруг заслонки.
Заслонка поднялась. Сталь бушевала в своем тесном ложе, шипела и свистела, будто изнемогая от собственной мощи.
- Хорошо, по-моему! - произнес Пластунов и передал стекло Пермякову.
Директор глянул в печь и подтвердил:
- Похоже, отличная будет сталь!
- Пора! - произнес Ланских, и все пошли на заднюю площадку.
На площадке перед печью никого уже не было, когда Алексей Никонович Тербенев прибыл в цех.
- Что здесь происходит? - начал он, но в эту минуту загремела сталь.
Он заглянул в проход и увидел на мостике знакомые силуэты Пермякова, Костромина и Пластунова.
"Все вместе!" - подумал Алексей Никонович, и от досады его даже слегка затошнило. Бумажка, сложенная треугольником, бесполезно лежала в его кармане. Сцена возмущения, в которой эта бумажка сыграла бы главную роль, стала сразу невозможной. Забывшись, Алексей Никонович смотрел на пустую площадку и представлял, как обличал бы он сейчас Ланских, если бы не было "неразлучной троицы".
Сталь лилась; ярая, багрово-золотая, она словно дразнила Алексея Никоновича.
Погрузившись в свои думы, ой не сразу услышал голос Пластунова:
- Что вы тут делаете, товарищ Тербенев?.. Почему замдиректора не стоит с нами здесь, на площадке?
- А мы тем временем выпустили отличную сталь, - довольным голосом сказал Костромин и кивнул в сторону директора: - Верно, Михаил Васильевич?
- Да, проба, кажется, удалась по всем статьям, - и Пермяков с высоты своего огромного роста окинул взглядом словно застывшего на месте Тербенева.
Сталевары, закопченные, потные, хлопая рукавицами и громко разговаривая, прошли мимо. Оба кивнули Тербеневу, но тут же и забыли о нем..
Поотстав, Алексей Никонович не слышал, что сказал о нем Пластунов:
- У нашего уважаемого замдиректора сейчас какой-то растерянный вид.
- Еще учится парень, - сдержанно сказал Пермяков.
Сегодня он был не только терпимо настроен по отношению к Тербеневу, но заместитель показался ему чем-то удрученным и даже немного жалким. Директор не умел лукавить с самим собой и понимал, почему сегодня он был к Тербеневу мягче настроен. Утром Пермяковы получили долгожданное, сильно запоздавшее письмо от среднего сына, Василия. О себе Василий писал скупо: "Воюем, чести не роняем". Сын спрашивал о здоровье родителей, о Лесогорске, о заводских делах, о старых своих товарищах, с которыми учился в школе, просил "передать Лешке Тербеневу сердечный привет от старого товарища по рыбалкам и лесным походам".
Около проходной Михаил Васильевич подождал Тербенева и, когда тот поровнялся с ним, сказал с улыбкой:
- От Василия письмо получили. О тебе спрашивает, сердечный привет велел передать.
- Спасибо, - бросил Алексей Никонович, поклонился и быстро отошел в сторону.
"Обижается!" - смущенно подумал Михаил Васильевич.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ГОРЕ НА ГРУДИ НЕ ПРИГРЕЕШЬ
В эту минуту его окликнул дежурный по заводоуправлению:
- Вам, Михаил Васильич, из Алма-Аты звонили.
- Из Алма-Аты? - удивился Пермяков.
- Дочь ваша Татьяна Михайловна просила вам передать, чтобы вы обязательно ждали ее звонка, но не дома, а опять же в заводоуправлении.
Михаил Васильевич, обеспокоенный, прошел в свой кабинет.
"О чем Татьяна хочет говорить? Никогда не звонила, а тут вдруг… Что случилось? Заболела? Неприятности какие?" - тревожно гадал про себя Михаил Васильевич.
Вскоре зазвонил телефон, - вызывали из Алма-Аты.
- Папа! - совсем близко заговорил грудной и звонкий голос дочери. - Ты здоров?
- Здоров, ничего.
- А мама?
- И мама тоже.
- Ну, ужасно рада, милые мои!
В трубке вдруг замолчали.
- Таня! Ну, что ты?
- Папа… подготовь маму… Василий убит.
- Что?! - вскрикнул Михаил Васильевич, и в груди у него что-то оборвалось. - Погоди, Татьяна… Но ведь сегодня мы письмо от него получили… Он пишет… Может быть, ошибка?
- Нет, папа, все точно… Он убит месяц назад под Воронежем. Мне сказал его фронтовой товарищ, лежит здесь в госпитале. Надо подготовить маму. Я постараюсь поскорее приехать в Лесогорск. Будь здоров, папа.
Михаил Васильевич снял с аппарата затекшую руку и, как чужую, положил на стол.
Звонок телефона вдруг больно ворвался в уши.
- Миша, ты что тут сидишь? - спросил веселый голос Варвары Сергеевны. - Обедать пора!
Михаил Васильевич, войдя в дом, пораженно остановился у порога. Тесноватая столовая Пермяковых выглядела празднично: на столе сверкала белая, слегка накрахмаленная, по пермяковскому обычаю, скатерть, которая парадно топорщилась на углах. Салфетки, искусно поставленные на тарелки, напоминали большие тугие тюльпаны. Старинный хрустальный графин с пробкой в виде розы стоял в центре стола. Варвара Сергеевна у буфета перетирала хрустальные стопочки.
- А… Мишенька! - сказала она, весело перехватывая его взгляд. - Ныне в кои веки выходной бывает, так уж решила и я попраздничать немножко.
Знакомая Пермякову веселая гордость сияла на ее раскрасневшемся лице. Она всегда была хлебосольна, любила также похвастать и добрым порядком своего дома. Сегодня она казалась нарядной и даже помолодевшей. Но теперь, когда она надела платье, которое до войны сидело словно "влитое", особенно заметны стали впадины на плечах и воротничок отставал от загорелой шеи, которая стала будто выше и тоньше.
"Еще больше похудела, тоскует, а крепится!" - подумал Пермяков и вдруг понял: надо терпеливо смотреть на все, что поддерживает в ней бодрость и веру в будущее, а то ведь истоскуется вся, чахнуть начнет.
Еще никогда он так не боялся за жену, как в эту минуту, когда она хлопотала вокруг воскресного стола. Было время, когда она защищала от всех бед как детей, так и его, большевика-подпольщика, и он привык считать ее сильной и разумной. Теперь нужно было защищать ее и как можно дольше скрывать несчастье.
- Что я тебе скажу-то, Варя! - произнес Пермяков решительным, веселым тоном. - Наша Татьяна скоро приедет!
- Ой, да что ты! - воскликнула Варвара Сергеевна, всплеснула руками и счастливо засмеялась. - Ах ты, Танюшенька моя! Домой захотела актриска наша… Да рассказывай ты, рассказывай…
Она стала нетерпеливо выпытывать у мужа, как шел разговор по телефону, и вдруг рассердилась:
- Фу ты, медведь! Ты, вижу, даже не запомнил, о чем дочка говорила…
В комнату вошли Пластунов и Костромин. Варвара Сергеевна пожаловалась им на "забывчивость" мужа и начала рассказывать о дочери и сыновьях-фронтовиках, потом встала и подняла играющую вишневым пурпуром хрустальную стопку.
- Прошу меня извинить, но очень хочется, мне за детей моих тост сказать! Все они из гнезда разлетелись, все на своих ногах… А матери все кажется, что ее дума да любовь от всех напастей спасут! Ну, так за здоровье и счастье моих детей! Миша, ты что не пьешь? - забеспокоилась она.
- Ну… - неопределенно промолвил Пермяков и выпил с таким чувством, будто втихомолку обманывал ее.
А Варвара Сергеевна, напротив, становилась все оживленнее, мысль о спасительной силе материнской любви вдохнула в нее новую бодрость. И других ей хотелось ободрить сочувствием и добрым словом: она расспрашивала Костромина о здоровье его сына, ее беспокоило, что у Пластунова болезненный вид.
- У Елены Борисовны утром побывал, - кратко ответил Пластунов.
"А оттуда, значит, на плавку пришел. Всяк по-своему терзается, боль наружу не пускает", - думал Михаил Васильевич.
Варвара Сергеевна взглянула на Пластунова и сказала мягко и осторожно:
- С самим собой, Дмитрий Никитич, долго не наговоришься: беседа ищет соседа.
- Беседа у меня, представьте, сегодня была - и не совсем обычная, - сказал Пластунов. - Возвращаюсь, слышу: кто-то причитает… Вижу, бродит по кладбищу женщина лет сорока, лицо симпатичное, умное. То у одного, то у другого холмика постоит, что-то ищет. Я не удержался, спросил, что с ней, не могу ли помочь.
Она ответила: "Могилу ищу, чтобы поплакать, - муж и сын в бою погибли. Неведомо, где их могилы, так я хоть над чужими могилками горе свое изолью, о жизни моей погибшей поплачу". А я ей отвечаю: "Нет, поплачем мы вдоволь, когда мирная жизнь вернется. Теперь же никак невозможно нам на себя гибель призывать: ваша жизнь, говорю, нам нужна". Она мне опять: "Не могу, не могу, потому что душа во мне падает!" Я ей опять свое. Словом, получился у нас интересный разговор с этой Глафирой Николаевной Лебедевой, - так ее зовут.
- Глафиру Лебедеву я знаю хорошо, - сказала Варвара Сергеевна. - Еще девчонкой ее помню.